Журнальный мир

Дикари

Вы помните эту татарскую легенду о двух братьях? Они ослушались мать, и та прокляла их в гневе: пожелала, чтобы они стали птицами. Птицы эти больше не могли встретиться, не могли поговорить друг с другом. Услышит один брат, как второй кричит: «Сак!», и отвечает ему: «Сок-сок-сок!», и летит навстречу. Но между ними вырастает гора. Так и летают братья по свету…

Я вот думаю: может быть, из-за них выросли Уральские горы?

Когда папа был жив, он часто рассказывал эту историю. И я всегда спрашивала: «Неужели братья так и не встретятся?» А папа отвечал, что Сак и Сок смогут встретиться, когда умрет проклятье, а оно умрет вместе со старой матерью.

1.

— Эти дикари хотят хоронить ее по мусульманским обычаям, прости Господи!

Я сидела на подоконнике и рисовала в блокноте Хита Леджера — таким, каким он снился мне сегодня. Мама, сбросив звонок, ругалась непонятно с кем.

— И они думают, что я приеду на эти похороны? Идиоты! — мама задумалась. — Хотя… она сказала, что мы есть в завещании… ты есть.

Мама посмотрела на меня, решаясь отправить меня прямиком к дикарям ради наследства.

— Да, Леля, ты поедешь на похороны прабабки. Но будь осторожна, приготовься.

— К чему же это?

— Ха! Ты просто не представляешь, кто они такие. Когда мне было тринадцать, как тебе сейчас, мы с родителями поехали в татарскую деревню к друзьям. И вот, они все на сенокос поехали, а меня оставили с шестилетней дочкой своих друзей. Сказали, свари куриный суп, и ушли… Они ушли, а я пошла доставать мясо из морозильника. Но как достанешь то, чего там нет? Мяса нигде не было. А девочка их и говорит: «Мясо-то вон во дворе бегает», — а сама топор мне подает… И что ты думаешь, было дальше?

— Ты зарубила ни в чем неповинную курицу, и с тех пор не ешь мяса совсем.

— А я разве уже рассказывала тебе?

— Да, мам, — эту историю мама любила вспоминать, когда речь заходила о папиных родственниках-мусульманах, которых я никогда не видела. — Ты дашь мне с собой топор?

Мама вздрогнула от слова «топор».

— Скажи им, что ты не умеешь варить суп.

Суп я действительно варить не умела, ни куриный, ни какой-либо другой, так что мы решили отправить меня без топора.

2.

Шла я по душной неподвижной жаре, совсем одна, не считая Хита в блокноте. На улице не было ни собак, ни кошек, ни птиц, ни людей. Деревня будто вымерла. Шла и вспоминала эти нелепые поговорки, которые любила моя мама: нежданный гость хуже татарина; злой, как татарин; рыжего зырянина создал бог, рыжего татарина — черт… Интересно, кто такой «зырянин»?

Мои шаги казались мне чересчур громкими и лишними в этой тишине. По спине стекал пот; если был бы хоть малюсенький ветерок, то было бы даже прохладно. Но ветерка не было. Ветерок забыл дорогу в эту глушь. А я не могла ему подсказать, куда лететь — сама ведь только-только дорогу узнала.

Я с трудом открыла тяжелую подъездную дверь, прошла внутрь и отпустила ее. Дверь с грохотом захлопнулась, так что дом содрогнулся. Поднявшись на второй этаж, я крикнула:

— Зарасти!

Мне навстречу вышли бабушки и тетеньки. В белых платках и в фартуках. Я смотрела на них и думала: кто же они все такие? Они молчали, и я снова сказала, на этот раз по-татарски — сама не знаю, откуда я это знаю:

— Сәлам!

Люди стали перешептываться по-татарски.

— Рәхим итегез¹, — наконец, сказал мне кто-то, и люди расступились, пропуская меня в спальню.

— Юлдан соң ял ит², — сказали мне, закрывая за мной дверь спальни.

— Чего? — я испугалась.

Все-таки это дикий народ. Они верят, что их религия самая правильная, потому что самая молодая, а сами хотят хоронить старую язычницу так, будто бы она была мусульманкой.

— …А, так ты не понимаешь, значит, по-татарски? Отдохни с дороги, говорю. Переоденься. Если захочешь помочь, приходи на кухню. Я — тетя Роза, найдешь меня, если что.

И, уже уходя, женщина добавила:

— Не забудь надеть платок.

Я не очень-то устала, поэтому достала из сумки черный платок, подвязала его под подбородком, надела домашние велосипедки, майку. Платок съехал набекрень: мне бы следовало догадаться, что сначала надо надевать майку, а потом платок. Впрочем, платок я надевала нечасто.

Я высунула голову в коридор. В квартире все кипело и бурлило. Из кухни шли аппетитные мясные запахи.

«Ну, слава Богу, сами с супом справились», — подумала я и пошла на кухню.

На всех четырех конфорках стояла огромная кастрюля, в которой кипятилось не меньше половины коровы, целая курица и целый гусь: варили бульон. Кто-то отправлял в духовку пирог, кто-то мыл фрукты. Тетя Роза резала лапшу — так, что это завораживало: резко, четко, быстро.

Я подошла и потрогала лапшу.

 — Как из магазина! — вырвалось у меня.

Тетя Роза ухмыльнулась. Остальные уставились на меня, потом переглянулись. Тетя Роза вытерла руки о фартук и повела меня обратно в спальню.

— Нужны юбка и белый платок. У тебя есть? — спросила она.

Я недовольно хмыкнула:

— А где покойница?

— Я понимаю, что ты не знаешь татарского. Но чтоб не знать про ковид…

— Я знаю про ковид, — обиделась я.

— Әдәбия апа умерла от ковида в госпитале. Мама говорила тебе об этом? Ее привезут к часу в закрытом гробу.

Тетя Роза достала из шкафа фланелевый халат и надела его поверх моих шорт и майки. Потом развязала мой черный платок и бросила его на пол.

— Это не христианские похороны. Надеюсь, ты не собираешься здесь зажигать свечи?

Она отыскала в шкафу белый платок с мелким ободком из синих цветочков и повязала мне на голову узлом на затылке.

— Ну вот, матуркай! Пойдем айран сделаем, сейчас придут мужчины.

Слово «айран» мне показалось знакомым. Кажется, это…

— Водка? — вскрикнула я.

— На мусульманских похоронах не пьют! Это грех, — отрезала тетя Роза.

Оказалось, что айран — это разбавленный водой катык³ с солью. Но не тот катык, что продают в магазине, а какой-то совершенно чудной. Я попробовала и катык, и айран. В жару, в халате из фланели, на кухне, где закончился воздух, а остался только пар от супа и пирогов, мне вдруг стало даже свежо от стакана айрана.

— Привезли! — крикнул кто-то из подъезда.

— Что привезли? — спросила я.

— Тело.

— Пошли, — сказала тетя Роза мне, — сейчас мулла будет читать.

Все пошли вниз, и я пошла за всеми.

На табуретах у подъезда стоял гроб. У гроба столпились мужчины в тюбетейках. Женщины, за которыми я шла, остановились на расстоянии. Я вышла последней и снова не придержала дверь — она хлопнула, дом вздрогнул.

Я увидела у гроба муллу в белой одежде с длинной бородой. Он говорил то по-татарски, то по-русски, то по-арабски. Мне очень хотелось посмотреть на прабабку: мы не успели познакомиться, пока она была жива. Я растолкала женщин, потом мужчин и встала около муллы. Несмотря на слова тети Розы, гроб был открыт, просто покойница была завернута в черный полиэтилен.

Я отвернула край пакета и заглянула в лицо. Я-то ожидала увидеть очень старого человека, ведь прабабка была рекордной долгожительницей. Никто точно не знал, сколько ей лет, мама даже путалась, сколько раз надо говорить «пра-» перед «бабка». Но в гробу лежала симпатичная, красивая бабуля…

Мулла замолчал. Тишина насторожила меня, и я посмотрела на муллу, а тот уставился на меня. Он просто лишился дара речи. Я обернулась: все двадцать пар глаз тоже смотрели на меня в немом ужасе.

— А что такого-то? — стала я оправдываться перед всеми сразу.

Тетя Роза подошла ко мне, взяла за руку и потащила обратно в подъезд. Мужчины расступились, пропуская нас. Но я вырвалась и осталась стоять позади толпы. Тишина давила на меня. Почему они все молчат? Ко мне подошел парень, тоже в тюбетейке. У гроба с трудом снова заговорил мулла. Парень протянул мне антисептик:

— Обработай руки.

Я сердито посмотрела на антисептик, но руки все же обработала.

— Значит, это ты — Леля? — шепотом спросил он.

Я кивнула. Парень представился Мирасом. Мулла заговорил по-русски:

— Эта женщина была истинной мусульманкой и праведным человеком. Может ли кто-то из присутствующих это опровергнуть?

— Святой отец, она же не была мусульманкой, — вырвалось у меня.

Мирас закрыл мне рот ладонью.

— Да замолчи ты! Какой еще святой отец? — прошипел он сердито, утаскивая меня в подъезд.

Вот дикарь!

— Что? — мулла стал растерянно искать говорившего.

Но теперь все молчали. Что там было дальше, я не знаю: мы зашли в квартиру.

— Женщины у нас на похоронах чаще всего молчат. Особенно такие глупые, как ты. Ложки вон лучше разложи на столе. И где твоя маска?

— Какие ложки?

Он, наконец, убрал руку от моего лица, и я стала плеваться. Потом достала из кармана маску, больше похожую на тряпку.

Да, духота духотой, а маски постепенно становятся нормой жизни.

— Ковид на всех надел хиджабы. И на неправедных тоже, — сказал Мирас.

Он всучил мне ложки. Я взяла их и продолжала стоять в прихожей с ложками.

Мирас спросил:

— Ты так и будешь стоять? Чучка…

Я пошла на кухню, сама не знаю, зачем. Мирас перегородил мне дорогу, забрал ложки, прошел в зал и стал раскладывать их у тарелок. А сам все поглядывал на меня и качал головой.

— Что такое «чучка»? — спросила я наконец.

— Поросенок.

Я опешила от такой наглости, но тот стал объяснять, что не обзывал меня. Мирас рассказал, что однажды люди начали страшно грешить. Не все, естественно. Неправедные люди, ага. И Аллах превратил всех неправедных в свиней. Именно поэтому мусульмане не едят свинину, потому что это бывшие люди.

— Значит, кого-то он превратил в поросят, а кого-то — в крещенных татар?

— Татар? Какая же ты татарка? Ты же даже татарского не знаешь!

— Фу, как же ты меня бесишь! — не выдержала я и пошла на балкон.

Смартфон подкинул новость: «Посмотрите десять лучших фильмов с Хитом Леджером».

«Ах, какой же он красавчик, мой Хит! И почему Господь забирает лучших?» — подумала я, покосившись в зал, где остался Мирас.

Похоронная процессия грузилась в черный автобус. Мужчины уехали на кладбище, а женщины пошли домой. Мне захотелось раствориться где-нибудь. Казалось, что сейчас все начнут мне говорить, что я не умею себя вести на похоронах. На их похоронах!

Но мне никто ничего не сказал. Женщины накрывали на стол, суетились на кухне.

Белый платок на мне насквозь промок от пота. Я стянула его с головы и высунулась в окно балкона. Хоть какой-то воздух…

3.

— Все, что мы делаем, мы должны делать с именем Аллаха, — говорил мулла, когда все вернулись с кладбища.

Мужчины расселись у стола. Женщины тоже — те, что уместились. Остальные сели в прихожей на табуреты, на которых недавно стоял гроб. Я тоже села на табуретке около тети Розы.

— Моя бабка рассказывала мне, когда я был маленьким, — продолжал мулла звучать. — Она осталась без мужа с четырьмя детьми и стала бабкой-повитухой. До того хороша была повитуха, что однажды пришли за ней черти, забрали ее к себе и велели принять чертенка. И чтоб непременно был мальчишкой. А там родилась девочка. Вот бабка и состряпала ей из теста орган. Черти ничего не заметили — радуются, пируют. Усадили бабку за стол, значит. А там — и арбузы, и конина, и плов! Кушай — не хочу. Стала бабка имя Аллаха произносить, молитву читать Бисмилла. Глядит, а на столе — коровий помет, камни, помои. Не притронулась она к еде чертовой. Отпустили ее домой. Да через некоторое время поняли черти, что бабка их обманула и что у них — не чертенок, а девочка. Пришли они к ней ночью, стали в окна стучаться. А она знай творит имя Аллаха, «Бисмилла да бисмилла». И черти оставили ее в покое. Вот на что способны сила молитвы и одно только имя Аллаха…

Дальше мулла перешел на татарский, и я перестала понимать.

Мне почудилось, будто я гуляю по набережной с Хитом. Я говорю ему:

— Хит, а я ведь всегда знала, что ты не умер!

— Ну, конечно, я не умер, Леля. Хочешь, мы будем с тобой дружить?

Это он меня спрашивает? Каждый раз одно и то же. Да! Да! Да! Я хочу с тобой дружить, Хит. Ты-то не станешь называть меня поросенком.

Но вдруг вместо Хита передо мной оказался этот дикарь — Мирас. Тянет меня за руку, говорит:

— Просыпайся.

— Фу, бесишь, бесишь! — закричала я и проснулась.

Мирас стоял около меня на коленях, а все присутствующие снова на меня таращились. Я спросила шепотом:

— Это я в самом деле кричала сейчас: «Бесишь, бесишь»?

Лицо у Мираса было жутко сердитое. Он взял меня за руку и повел на кухню.

Мулла уже устал сегодня ужасаться от моего поведения. Он снова заговорил, когда мы ушли:

— Вот моя жена говорит иногда, что я так мало зарабатываю, что нам денег не хватает. А я и говорю ей: главное богатство — это здоровье и дети. Нам их Аллах шестерых послал! А деньги… Деньги будут! Добрые люди всегда дают сверх меры!

Тут зашла на кухню тетя Роза, со вздохом сунула двухтысячную бумажку под коврик на морозилке, а оттуда достала пять тысяч и вернулась в зал. Я молча стояла на кухне и мечтала, чтобы все это, наконец, кончилось.

— Есть хочешь? — спросил Мирас и подвинул ко мне тарелку с супом.

На столе стояли эмалированные миски. В одной лежали на дне вареная картошка с капустой, в другой — мясо. Мирас подвинул ко мне обе миски:

— Ешь.

Хотелось мне гордо отказаться, но почему-то не смогла и стала есть.

Мулла красиво запел молитвы в зале. От его голоса я покрылась мурашками. Вот бы он пел и пел, и никогда не прекращал! Но пел он недолго.

На кухню заходили по очереди люди и совали мне в руки полотенца, заварку и десятирублевые монеты.

— Что происходит? — спросила я у Мираса.

— Хәер⁴ раздают, — объяснил он.

В зале было тихо. Я выглянула из кухни, чтоб хоть одним глазом увидеть, что там происходит. Мулле протянули влажное полотенце, он вытер руки и передал полотенце дальше. Все гости один за другим вытирали руки об это полотенце.

Мирас снова затащил меня в кухню:

— Даже не суйся туда больше!

4.

Старая прабабка оставила мне в наследство половину своей квартиры, бани и сарая. Вторую половину квартиры, бани и сарая она оставила Мирасу. По закону, в права наследования можно вступить только через полгода. А по условию завещания, эти полгода я должна была прожить в этой квартире вместе со своим четвероюродным братом Мирасом. В случае, если я или брат откажемся прожить вместе полгода, квартира отходит государству.

Я позвонила маме, попросила у нее разрешения вернуться домой и отказаться от наследства: у меня же скоро школа и все такое. Но мама сказала, что, спасибо ковиду, теперь можно учиться дистанционно. И нечего отказываться от наследства.

— Слушай свое сердце, — красиво закончила мама. — Поступай так, как оно тебе велит.

Было понятно, что сердце должно мне повелеть остаться. Всегда было интересно, как люди общаются со своими сердцами. Мое сердце, к сожалению, не имело привычки со мной разговаривать. Поэтому я послушалась маму.

К вечеру все женщины ушли из квартиры. Остались только я, Мирас и тетя Роза — мама Мираса.

— Ничего, Леля, заживем, — сказала тетя Роза. — Завтра баню затопим. Татарскому тебя научим, если захочешь…

— А вы раньше бывали тут? — перебила я.

— Нет. Вчера приехали в первый раз.

— А почему ее похоронили, как мусульманку?

— Потому что это татарская деревня. Тут больше не осталось язычников. Что делать, Леля, пришлось так. Поэтому мы привезли муллу издалека. Он не знал, кто она.

Тетя Роза порылась в шкафах и постелила постели. Мне в спальне, Мирасу на балконе, а себе в зале.

Ночью, как обычно, мне снился Хит. Почти в каждом сне он предлагает мне дружить, и я ведь так хочу дружить с ним, а мы никак не подружимся. Мы шли по набережной молча, ветер трепал мой белый платок с синим ободком. Я позвала Хита, он обернулся — и оказался Мирасом.

— Сок-сок-сок! — сказал он.

— Сак-сак! — неожиданно ответила я и обняла Мираса…

Теперь можно и отдохнуть

— Это несправедливо! Почему именно я? — возмущалась я.

Это действительно несправедливо: кушали, значит, все, а мыть посуду я одна должна! Но мама считала, что никто, кроме меня, не может так прекрасно помыть посуду. Юля делает физику, поэтому какой от нее толк на кухне? Папа паяет в мастерской. А с паяльником вообще к воде подходить нельзя. Маме надо довязать носки, а то зима уже пришла, а носки еще не подошли. А у меня и руки свободные, и паяльника нет, и физику пока делать не надо.

Пришлось идти на кухню. Я очень медленно встала с дивана и, громко вздыхая, пошла. Половицы под моими ногами мелодично поскрипывали, и я стала пробовать, как куда лучше наступить, чтоб мелодия сложилась. Та-ак, ся-ак и во-от так…

— Гуля!?

Вот вечно так! Чуть что — сразу «Гуля». Сами бы и гуляли на свою кухню с носками, паяльниками и физикой.

Посуда терпеливо ждала меня в темной кухне. Не то что кипяток в ведре. Тот уже не мог больше ждать — так и плескался во все стороны, проливался на пол, пузырился. Я вытащила из него кипятильник и повесила на деревянную планку на стене.

«Чудесная вещь — эта планка», — так сказал папа, когда к ней гвозди приколачивал. А на гвозди-то можно и кипятильник повесить, и полотенце, и половники.

Я достала из шкафа два эмалированных таза. Один поставила на обеденный стол, прямо в кучу крошек, распихав по углам грязные тарелки, а другой — на рабочий стол, под сушилкой. Налила в них кипятку. А кипяток-то так прокипятился, что даже попахивал горелым! И хорошо: посуда чище будет.

Кран, из которого к нам текла холодная вода, был за стенкой, в ванной. Я ковшом натаскала оттуда холодной воды — кипяток в тазах разбавить, а он все ядренее и ядренее пах паленым. Ну очень хороший кипяток получился.

В первый таз я набросала чашки от чая и тарелки от жирного плова, и ложки туда же, и вилки, и креманку от соленых огурцов, прямо с огурцами недоеденными, ну, не заметила я их сразу, а потом думаю, чего уж их вылавливать-то.

Мыла одну чашку и несла ее на другой стол, чтоб бросить в таз для полоскания. А пока я ее несла, с нее стекала вода и падала жирным дождиком на линолеум. Раз тарелка, два тарелка, три, четыре… Раз стакан, два, три, четыре. Раз вилка, два вилка…

Потом в тазу для полоскания совсем не стало видно воды, я прошлепала в залатанных прошлогодних носках по мокрому полу. Поставила табурет рядом с рабочим столом, чтоб до сушки дотянуться. Ополаскивала чашку, вынимала ее из воды и поднимала на верхнюю полку для чашек, вода затекала с чашки мне под самые подмышки, а до полки я все равно не могла дотянуться.

Тогда я встала на носочки на самом краю табурета, а чтоб не свалится с табурета-то, я одной рукой крепко ухватилась за дверцу сушильного шкафа, а другой подкинула чашку повыше, чтоб она приземлилась на нужную полку. Но что-то пошло не так. Пока чашка летела к себе на полку, что-то хрястнуло за сушкой в стене. С деревянной планочки, той что с гвоздями для половников и полотенец, на меня дыхнуло огнем, я растерянно посмотрела на электрическую вилку кипятильника — она по-прежнему была воткнута в розетку. И тут чашка шлепнулась вниз, так и не долетев до своей полки. Я тоже потянулась вниз за чашкой, продолжая висеть на дверце шкафа, но не успела: чашка вдребезги разбилась о край таза. А я вдруг поняла, что на меня летит что-то крупнее чашки — шкаф! Я отпустила дверцу, но из-под меня предательски поскользнулся стул на мокром линолеуме. Падая, я попыталась ухватиться за таз, но он не помог, он просто опрокинулся на пол. А за ним опрокинулась и я. А за мной — и вся посуда из шкафа, а за ней — сам шкаф с куском стены.

Я летела на пол вместе с посудой, шкафом, куском стены и табуретом мимо полыхающей деревянной планки и смотрела на газовую плиту — вот же где еще оставалась посуда-то! А я-то и не заметила эту стопку грязных тарелок и мисок в сковороде… Додумать мысль я не успела, потому что свалилась на пол. Меня тут же присыпало посудой и шкафом.

Когда я очнулась, на мне уже не было шкафа, да и меня уже не было на кухне. Я лежала в зале на диване; там через розетку хорошо слышно, что говорят на кухне.

— Чай теперь из тарелок пить, что ли? — спрашивает папа.

— Ой, скажи спасибо, что она не успела всю посуду помыть, — это уже мама.

— А какой от этого толк? Остались только мелкие тарелки, в них чай не нальешь, — это Юля.

— Зато нам все-таки будет из чего кушать! — это снова мама.

— Не всем одновременно, конечно… — опять папа.

— И только второе, — поддакнула Юля.

Они гремели осколками, отжимали тряпки, и вода шумно стекала в ведро… Я даже захотела посмотреть, как у них там дела, но потом подумала, что остаться лежать на диване — сейчас самое разумное. И справедливое, кстати. Посуду я уже помыла — теперь можно и отдохнуть.

Чужой подарок

Юля, высунув от усердия кончик языка, упаковывала подарок для Марины. И где они только взяли с мамой блестящую оберточную бумагу и такой красный бант? И книгу-то в подарок завернули ту самую, которую я и сама давно хотела. И вот ее, наконец, купили — но не мне!

Чтобы я не расстраивалась, мама посоветовала взять такую книгу в библиотеке и почитать, если уж очень хочется.

Хоть книга и не мне, и краски — не мне, и праздник — не мне, а все равно в воздухе танцует праздничное настроение. Прямо чувствуется, как всем хорошо! Ну, кроме меня, конечно. Мама радуется, что дочь у нее — такая красивая да с подарком в гости пойдет, а дочь, которая Юля, понятно, тоже радуется, что красивая, с подарком и в гости пойдет. Танцы у них там будут, торт, мороженое… Юля сказала, что будет мороженое. Поэтому они с мамой решили еще и краски добавить к подарку.

Да, когда кругом царит праздничное настроение, мороженое должно быть обязательно. Холодное, сладкое, мягкое такое… м-м-м…

Я с ненавистью посмотрела на Юлю. Та, хохоча, как весенний колокольчик, шла за мамой в спальню — кудри завивать.

Я подошла к столу, где остался лежать кусочек праздника — Маринин подарок с моей книгой внутри… Да чего уж там, и краски могли бы мне отдать… Повертела в руках подарок, погладила бантик, потом понюхала его. Из комнаты доносились Юлин щебет и мамин смех. Я лизнула оберточную бумагу. На мороженое точно не тянет… И почему Маринка не позвала меня на свой день рождения? Это просто бессовестно с ее стороны — пригласить соседку и не пригласить ее родную сестру.

— Вот, это тебе, с днем рождения, — сказала я невидимой Марине, а потом швырнула коробку обратно на стол.

Но тут я вдруг взглянула на коробку совершенно по-новому.

«А почему бы и нет, — подумала я. — Я только отнесу, а праздновать будет Юля. Я так и скажу — это от Юли! И мороженое будет есть Юля, и торт.»

Я схватила коробку, выбежала на лестничную площадку и позвонила в Маринкину дверь. Дверь открыла сама Марина.

— Это тебе! От Юли! — выпалила я и почти убежала домой, но потом вернулась и спросила: — А какое у вас будет мороженое? Пломбир или шоколадное?

Марина крутила в руках подарок.

— Мороженое? — растерянно спросила она. — Какое мороженое?

— Ух, какая ты жадная, Маринка! — сказала я и хлопнула дверью.

Я вернулась в зал, села на диван листать книгу.

— Где подарок? — Юля вернулась из спальни кудрявой красавицей.

Я прямо терялась, как сообщить ей, где подарок. Поэтому стала читать книгу вдвое усерднее.

— Ты не трогала Юлин подарок?

Вот и мама вернулась, и смеяться-то они перестали и щебетать.

— А я его уже подарила, — сказала я, а сама подумала: я ведь действительно его подарила, не себе же забрала.

— Кому? — закричали мама и Юля.

— Кому, кому? Маринке. Кому же еще?

— Какой Маринке? — спросила мама упавшим голосом.

— Ну как это «какой»? Той, что напротив живет!

— Дура! — недавно веселые Юлины глаза стали злыми и мокрыми от слез.

И они мне объяснили: у той Маринки, что живет напротив, нет сегодня дня рождения, и она не учится с Юлей в одном классе. Сегодня день рождения у совсем другой Марины, как раз у Юлиной одноклассницы, которая живет на другом конце деревни. И мне теперь самое время идти к этой Маринке, чтобы все объяснить и забрать чужой подарок.

К Маринке я идти наотрез отказалась: сказала, что у меня тут книжка такая интересная, как раз про мороженое, так что мне некогда.

Мама сразу же засобиралась на работу, а Юля зарыдала.

— Как бы Маринка красками рисовать не начала, — безразлично заметила я, продолжая читать.

Юля вскочила с дивана, тряхнула своими каштановыми кудрями, оттерла слезы, бросила на меня испепеляющий взгляд, от которого мои щеки действительно вспыхнули красным стыдом.

Пока Юля стояла в подъезде и объясняла Марине про меня, дуру, и про другую Марину, я вся обратилась в слух, но, когда Юля вернулась домой с распотрошенным, разоренным подарком, я снова увлеченно читала.

Юля долго пыталась склеить оберточную бумагу, но напрасно: ее не брал канцелярский клей. Тогда она просто обвязала книгу с красками бантом. Надела куртку, молча, но красноречиво, и хлопнула входной дверью.

Я осталась дома одна. Совсем одна… тогда как где-то шумная компания сейчас будет есть мороженое…

Пошла на кухню, засунула голову в холодильник. Там не было ничего вкусного. Ничего! А, хотя что-то все-таки есть. Шоколадное масло… Ну, а что?

Масло делают из молока. Мороженое — тоже. А может, масло тоже немного мороженое? Я лизнула масло — ничего: похоже. Только жесткое, как камень, а мороженое мне помнилось мягоньким таким.

Я принесла в комнату брикет масла, расправила обертку по краям, совсем как у мороженого. Снова лизнула — ледяное и жесткое. И тут я посмотрела на электрический камин. То, что нужно!

Положив брикет на камин, я стала ждать, пока масло станет мороженым.

Масло растаяло, я взяла ложку, зачерпнула и отправила в рот. Ничего так… Не мороженое, но вкусно. Еще ложка, еще… Я ела и ела, почитывая книжку у камина, пока меня не начало подташнивать. К дурноте добавилось головокружение, забегали мурашки по спине и рукам. Наконец, меня стошнило. Раз, другой, третий…

Когда Юля вернулась домой, она светилась от счастья. В руке у нее был стаканчик подтаявшего шоколадного мороженого. Вместе с Юлей в дом ворвалось праздничное настроение — то самое, что плясало в воздухе, пока я не отнесла подарок не той Маринке.

Я лежала у камина и устало смотрела на сестру. Кажется, она действительно больше не сердилась на меня.

— Я тебе мороженое принесла! — Юля протянула стакан.

И тут меня снова стошнило.

Больше я никогда в жизни не прикасалась к шоколадному маслу, шоколадному мороженому и чужим подаркам.

Велосипед

Есть ли на свете такие люди, которые в десять лет не умеют ездить на велосипеде? Да. Я и Ира.

У соседей дети выросли, а велосипед остался. То в одном углу лежал, теперь в другом лежит — но, где бы они его ни положили, всюду он им мешается. Соседка как раз его запинывала поглубже в угол, чтоб не торчал, когда я к ним пришла сказать, что у нас с потолка что-то капает — не могли бы они это «что-то» выключить у себя.

Соседка с надеждой на меня посмотрела, в ванну сбегала — наверное, выключила то что капало, — вернулась и велосипед из угла вынула.

— Это тебе! У тебя же нет велосипеда? Нет. А гараж для велосипеда есть? Есть. Ездить не умеешь? Ерунда — научишься.

— Спасибо, — сказала я и потащила велосипед вниз по лестнице.

— Пап, научи кататься, — позвала я папу.

— Таки отдала свой старый хлам нам? — пробурчал папа. — Где мы его хранить будем?

— В гараже.

— Ладно, что-нибудь ненужное выкину, чтоб место освободить, — недовольно согласился папа.

Мы вышли на пыльную красную дорогу. Мягкую, что очень важно.

— Ноги на педали, руки на руль. Отталкивайся одной ногой, держи равновесие и езжай, — папа помог мне сесть и подтолкнул велосипед.

Я откатилась на полметра и свалилась в пыль.

— Еще раз давай, — сказал папа.

Я снова села на велосипед и снова упала. Снова села, поехала и упала. Папа помог поднять велосипед и задумчиво сказал:

— Это надолго, кажется. Все, что знал, я тебе рассказал. Учись теперь.

И он ушел в гараж, выкидывать «что-нибудь ненужное».

Мы остались совсем одни с велосипедом на красной, пыльной и мягкой, что очень важно, дороге.

Может, Юлю попросить? Та-то умеет, ей-то покупали. У нее-то свой собственный, не соседский велосипед есть.

Волоча за собой велосипед, я подошла к нашим окнам.

— Юля!

Юля высунула голову из окна. А как узнала, в чем дело, высунулась целиком и спрыгнула во двор.

— Когда мне подарили велосипед, — начала рассказывать Юля, — то девочки со двора посадили меня на него, а сами держали велосипед за багажник, чтоб я не упала. И вот я ехала и ехала. Я-то думала, что они меня там сзади держат, а они, оказывается, уже давно отпустили, а я сама еду!

— А зачем ты мне это рассказываешь?

— Просто вспомнила, — спохватилась Юля.

Мы вернулись к дороге.

— Ну, садись. Руки на руль…

— Да, да — ноги на педали, отталкиваешься одной ногой, держишь равновесие и едешь. Знаем.

— Да, именно, — согласилась Юля. — Ты главное, педали крути и вперед смотри, а я тебя держать буду.

Я чувствовала… Нет, была уверена на тысячу процентов… Нет, даже не так. Я просто знала, что она врет. Она отпустит, потому что ее саму так кататься учили.

Педали я, конечно, крутила, но вперед не смотрелось — только назад, на Юлю. Руль уже куда-то вывернулся вбок, и нет бы мне руль выравнивать, но так нестерпимо захотелось снова назад посмотреть — проконтролировать, чтоб Юля багажник из рук не выпускала.

— Да смотри же ты вперед! Упадешь!

Я посмотрела вперед. Руль встал как надо, и я прямо-таки поехала, и, возможно, ехала бы дальше, если бы снова не оглянулась — как раз, когда Юля отпустила багажник.

— Так я и знала! — крикнула я, падая с велосипеда на мягкую, что очень важно, дорогу.

— Вертеться не надо было. Ты же за рулем, а сама все назад смотришь.

Мы попробовали еще, и я ни разу не обернулась, но все равно упала, видимо, как раз тогда, когда Юля отпустила велосипед.

Потом еще, и я снова упала. Потом еще. И еще. Раз на пятый Юля сказала, что я необучаема, и ушла домой.

Взгрустнуть всегда успеется, решила я и не стала грустить. Взялась за руль. Но вместо того, чтоб педали крутить, как положено и как я пока не научилась, я ногами по дороге пошла. Вроде бы и идешь, а все равно почти едешь.

Так и дошла до Иры. Велосипед припарковала у подъезда, а сама за Ирой пошла.

— На велосипеде покататься хочешь?

Ира от удивления даже забыла поздороваться.

— Где он? — Ира выбежала из подъезда. — И ты в самом деле умеешь на нем ездить?

Ира провела рукой по раме.

— Пыльный.

— По пыльной дороге ехала, — не без гордости заметила я.

— Покажи, как ехала, — Ира даже подпрыгнула, так ей не верилось, что я могу ездить на велосипеде.

Я велела Ире сесть на багажник, сама встала у руля и ножками-ножками побежала с горки. Хорошо, что горка не крутая была, почти и не горка вовсе.

— Ну как?

— Ну… быстро так. Если быстрее будет, то и затошнить может, а так в самый раз…

— Да, нас точно не затошнит, — согласилась я.

И мы пошли кататься. То я бегу — Иру везу. То она бежит — меня везет. То обе бежим, только одна за руль держится, а вторая — за сиденье.

Так накатались, что ног не чувствовали, а чувствовали только пыль до самых трусов. Поэтому решили бежать на велосипеде прямиком к реке.

Но тут мы встретили Марселя.

— Что вы делаете? — спросил он.

— Катаемся.

Марсель недоверчиво обошел нас и наш велосипед.

— Цепь вроде на месте… Ну-ка, дай я прокачусь.

Я нехотя отпустила руль и перешагнула через раму. Ира плотнее вдавилась в багажник.

— Вдруг не вернет? — сощурила она глаза. — А со мной вернет!

Марсель не обратил внимания на Иру, сел и поехал. Да так быстро, что та закричала, чтоб он остановился. Он ее высадил и уехал.

Ира подошла ко мне:

— Сказал, что вернет, ага.

Марсель скрылся с глаз. Мы постояли немного. Потом еще. Потом поняли, что если все вместе сложить, то стоим мы уже много.

— Не вернул что-то, — вздохнула Ира.

— Что-то да…

И мы пошли к реке.

У реки сели на мостки, опустив ноги в прохладную воду. По воде бегали водомерки, совсем как фигуристки по льду.

— Давай оценки выставлять будем вот этой, будто мы в жюри сидим, — предложила я.

И мы стали гнусавенько так говорить:

— Пять, пять. Шесть, пять. Пять, пять.

На берег приехал Марсель.

— Я всю деревню объехал, пока вас нашел. Зачем вы убежали?

Ира склонила ко мне голову и прошептала:

— Надо же, вернул.

— Не прошло и полгода, — прошептала я в ответ Ире.

Марсель сказал, что он сначала подумал, будто велосипед неисправный, но оказалось, исправный. На всякий случай он смазал цепь маслом, и теперь мы можем спокойно ездить, а не таскать велосипед за собой.

Мы с Ирой удивленно переглядывались, но кивали понимающе так, с благодарностью.

Марсель ушел, оставив на берегу наш велосипед — мало того, что пыльный, так еще и весь маслом перепачканный.

— Мог бы его и протереть заодно, — заметила Ира.

— Помыть, может, его в речке? — предложила я.

Мы решили: Ира будет велосипед держать над водой, а я его быстренько руками отмою. Она взяла велосипед за руль и подкатила к краю мостка, а я устроилась рядом — мыть. Но мыть уже было некого. Велосипед сказал: «Буль-буль» — и ушел под воду.

— Как это? — не поняла я.

— Тяжелый оказался, — проговорила Ира, и вздох ее был даже тяжелее утонувшего велосипеда.

Я села на мостки, опустила ноги в воду.

— Надо бы сказать папе, чтоб не выбрасывал ничего ненужного из гаража, — вспомнила я.

Казалось бы, после этого случая не должно было остаться на свете таких людей, которые старше десяти лет не умеют ездить на велосипеде. Но нет, их по-прежнему двое — я да Ира.

То самое место, которое поцеловал Эрлик⁵

(глава из романа)

Старуха Янбике⁶ вглядывалась в небо — солнце опустилось за гору, окрасив брюхо облаков кровью. Там, наверху, что-то сверкало и переливалось в уходящих лучах. Зрение у Янбике было ни к Шайтану⁷, а от долгого напряжения ей и вовсе почудилось, что это крылатый змей тащит лебедь в пасти.

Янбике сплюнула в траву:

— Тьфу ты, щего только не привидится сослепу!

Тут она увидела маленькое белое перышко. Оно падало с неба, покачиваясь туда-сюда, кружась вокруг самого себя, поблескивая и звеня. Янбике протянула руку, чтоб поймать перышко, но ветерок перехватил его и унес к дому. Янбике снова посмотрела на красное небо, пытаясь разглядеть лебедь, но ничего больше не увидела. Она вздохнула, подобрала с земли ведро и пошла в сарай — доить корову.

Молока не было: маленький бычок высосал почти все.

— Ах, штоб Шайтан тебя!

Янбике выдоила остатки, вылила их в миску кошке.

Сумерки опустились на двор. Янбике, гремя подойником, подошла к дому. У двери что-то лежало. Вскрикнув от неожиданности, она выронила подойник, потерла глаза: так и есть, на крыльце лежал ребенок, завернутый в белую пуховую шаль, с золотистым пушком на голове. Тонкие волосики тихо звенели на ветру…

— Батюшки! Подкинули ребенка! Это все ты, Шайтан?

Янбике схватила младенца и побежала к калитке.

— Где же твоя мать? Сейщас-сейщас, мы ее отыщем.

Янбике вышла со двора — пустынная проселочная дорога. Ни души: хоть влево смотри, хоть вправо. Янбике посмотрела и туда, и туда, а потом в небо, там уже показался серп луны, и больше ничего.

Янбике погладила ребенка по голове. Она пожалела, что вылила молоко кошке. Дома Янбике развернула шаль. Там оказалась прехорошенькая девочка. На шее у нее висел кулон: крылатый лев с тремя лапами.

Янбике сняла кулон с девочки и бросилась с ним в дальнюю комнату. В этой самой крайней в доме комнате всегда царил полумрак, потому что Янбике никогда не открывала ставен снаружи. Посередине комнаты стояло кресло, а у стены — сервант. Там лежали одна единственная книга и потемневший от времени сосуд. Полка, покрытая пылью, хранила на себе следы от двух таких же львов, только с четырьмя лапами. Янбике бережно положила кулон, словно в рамку из пыли. А потом сдула пыль. Та взмыла вверх, ударилась о стенку шкафа, залетела Янбике в рот, нос и глаза.

Девочка на кухне заплакала. Янбике, чихая, пошла к ней.

— Буду звать тебя Наиля⁸, — сказала ей Янбике.

Снова завернула в шаль, взяла на руки. Поставила миску со вчерашним молоком на печь — подогреться.

— Когда-то давным-давно землю, на которой мы теперь живем, окружало море, — начала рассказывать Янбике, и Наиля сразу притихла.

 — Ни дивы, ни люди, ни боги не знали об этой земле. А жили здесь Янбирде⁹, его жена и два их сына: Урал и Шульген. Арслан¹⁰ их возил на охоту. Сокол бил для них птицу. Щука рыбу ловила…

Наиля напилась молока, закрыла глаза и заснула.

Янбике замолчала и тихонько положила ее на кровать.

Янбике каждый вечер, выходя за калитку, ждала что встретит там мать Наили. Месяц ждала. Два. Три. Год.

— Скоро за тобой придет мама, — говорила Янбике Наиле.

— Не придет, а прилетит, — отвечала Наиля.

— Знащит, она птица?

Но Наиля не знала, птица ли она.

Они прождали еще несколько лет.

— Может быть, когда-нибудь за тобой прилетит твоя мама.

— Прилетит? Она, что же, птица, что ли?

И Янбике не знала: а есть ли мама у Наили.

Они прождали еще.

— А когда за мной придет мама? — спрашивала Наиля.

— Когда придет, мы сразу же это увидим, — вздыхала старая Янбике. — А што ты помнишь про маму?

— Ничего не помню.

— А раньше ты помнила, што она летает.

— Правда? А что я еще помнила?

Янбике разводила руками.

— Ну я могла бы помнить, как мама горько плакала, оставляя меня у тебя? Как просила позаботиться обо мне? Нет?

Янбике качала головой:

— Нет. Больше ты нищего не помнила, а я твою маму никогда не видела.

А однажды они перестали ждать.

— Янбике, Янбике! Пульт от телевизора пропал! Вот только что был тут, а теперь его нет!

Янбике вынула из печи пирожки с ливером, вытерла руки о передник и пошла к Наиле в ближнюю комнату.

— Где был? Тут? Уверена? Ну, если ты уверена, то надо сказать: «Шайтан-Шайтан, поиграл и отдай!», а потом идти щай пить с пирожками. А когда вернешься, пульт на месте будет. Если, конечно, Шайтан наигрался.

Янбике налила в цветастые чашки молока, а поверх молока — крепкую черную заварку, и подвинула чашку с блюдцем Наиле. Та громко отхлебнула горячий чай.

— Зачем же тебе пульт, дощка? У нас же телевизор показывает только серую рябь.

— Серую рябь я и хотела посмотреть, — с жаром согласилась Наиля. — Зачем же нам телевизор, если хоть иногда его не смотреть.

И правда, когда Наиля вернулась к телевизору, пульт лежал там, где ему и положено.

— Спасибо, Шайтан, — прошептала Наиля.

Она нажала красную кнопку на пульте — включилась та самая рябь. Наиля завернулась в белую пуховую шаль, Янбике помыла посуду и села рядом, и они стали смотреть. Они долго и непрерывно вглядывались в рябь, пока там не появились два батыра: Урал и Шульген.

«Шульген уговаривает Урала нарушить запрет отца. Урал отказывается, и Шульген пьет кровь один. Его алое сердце заливается черной липкой кровью — кровью непослушания».

В этом месте Наиля испугалась и выключила телевизор.

— Янбике! Расскажи сама про Шульгена и Урала.

Янбике пошла на кухню, поставила таз с посудой на стул, а на столе расстелила чистое белое полотенце и принялась расставлять на нем вымытые чашки и блюдца кверху дном.

— Когда-то давным-давно землю, на которой мы теперь живем, окружало море. Ни дивы, ни люди, ни боги не знали об этой земле. А жили здесь Янбирде, его жена и два их сына: Урал и Шульген.

Арслан их возил на охоту.

Сокол бил для них птицу.

Щука рыбу ловила.

Вокруг пещеры, в которой они жили, они расставляли силки.

Но когда встрещался Янбирде хищный зверь, то он сам нападал на зверя. Побеждал и выпивал кровь зверя. Так Янбирде забирал у хищного зверя его силу, сам становился хищником.

Шульген и Урал щасто видели, как отец пьет кровь, и тоже хотели попробовать. Но Янбирде сказал, што кровь можно пить только у того зверя, которого ты убил сам.

Шульген не поверил отцу: он думал, што отец боится, как бы сын не стал сильнее его. И он решил выпить кровь тайком. А штобы Урал не рассказал обо всем отцу, Шульген уговаривал и его испить крови:

«Отец просто боится, што мы станем сильнее, шем он. Пришло время сменить отца! Давай выпьем, Урал?»

Но Урал не ослушался отца — не притронулся к крови…

Как только Шульген выпил крови, отцу сделалась плохо на охоте, и медведь разорвал Янбирде бок. Жизнь вытекала из отца, и так бы и вытекла вся, если бы не верный Арслан. Он сразился с медведем сам и принес раненного Янбирде домой.

Его жена приложила траву на рану, напоила отваром и собралась готовить еду сыновьям. Но в этот день не было у них дищи.

«Сыновья мои, пойдите и проверьте силки, вдруг там наш ужин» — сказала она.

Урал и Шульген обошли гору и нашли белую лебедь, угодившую в ловушку.

— Не убивайте меня, егеты! Ваш отец ранен, его может спасти только живая вода. Я одна знаю, где тещет родник, если вы отпустите меня, я укажу вам дорогу.

— Она врет! — закричал Шульген и хотел свернуть шею лебеди.

Но Урал загородил собой птицу. Шульген ударил Урала, и тот упал лицом рядом с лебедью. Шульген схватил руки брата и заломил их ему за спину. Тогда Урал зубами перегрыз веревки, што держали птицу:

— Улетай!

Лебедь взмыла вверх и скрылась в облаках.

Урал рассказал отцу про живую воду. На следующее утро Янбирде отправил сыновей на ее поиски. Они решили, что раз где-то есть живая вода, знащит, можно победить смерть. Отец так и не узнал о предательстве Шульгена…

— Но ведь они принесли ему живой воды? — перебила Наиля.

Раньше Янбике не рассказывала дальше этого места.

— Нет, дощка. Не принесли. Он умер.

— Почему же ты никогда не говорила, что он умер?

— Так ты не спрашивала, — Янбике вытерла слезу со щеки.

— И что же было дальше?

— А дальше — то самое место, где они жили, поцеловал Эрлик. Шайтан по-местному. Он ощень любит, когда дети не слушаются своих родителей, любит, когда люди врут. В этих местах хорошо полущаются временные петли…