Рассказы

Рассказы

Гостеприимство

 

Габриэл долго всматривался в темноту, пытаясь определить, в каком направлении двигаться дальше. Было уже заполночь, на небе ни луны, ни звезд из-за тяжелых угрюмых туч, распростершихся по всему небосклону. Абрек, так звали его лошадь, словно сопереживая волнениям хозяина, покорно ждал указаний. Наконец Габриэл тронул лошадь, слегка потянув вожжи в правую сторону, и Абрек, осторожно перебирая ногами, двинулся с места.

Пять часов не слезал с коня Габриэл. Казалось бы, здесь в горах еще с детства он знал каждый кустик, каждую тропинку, ан нет, заблудился.

По всей видимости, он пропустил развилку, на которой ему нужно было вправо свернуть, невнимательно следил за дорогой, и в итоге вторые сутки словно бы по заколдованному кругу, ни одного селения не встретил, ни пастухов, ни случайных путников.

Часа через полтора вдруг конь встревожился, завертел головой, своими широкими ноздрями с шумом втягивая воздух. Габриэл остановил Абрека, приподнялся на стременах, однако напрасно, дальше пяти шагов ничего нельзя было различить. Но только он намерился было пришпорить лошадь, как услышал запах дыма, он с легким сердцем расслабил вожжи, приглашая Абрека самому определять дорогу. Абрек понял это, опустил низко голову и все, также осторожно цокая копытами по камням, продолжил путь.

Через три четверти часа запах дыма усилился, а когда выбрались из лощины, то Габриэл увидел в километрах пяти у подножья горы огни селения. Он облегченно вздохнул и слегка пришпорил лошадь.

В окнах первого неказистого на вид одноэтажного здания горел свет, и Габриэл, недолго думая, въехал во двор, у двери слез с коня, привязал его к выступу на стене и постучал.

Минут через десять скрипнула дверь, на пороге появился полусгорбившийся старик с лампой в руках. Он поднес лампу к лицу Габриэла и стал бесцеремонно его разглядывать. Убедившись, что перед ним незнакомый человек, хозяин тяжело вздохнул, кивком головы пригласил Габриэла в дом и наглухо закрыл за собой дверь.

Несмотря на полуночный час в темном коридоре этого дома стояли несколько женщин со скорбными лицами в черном одеянии и с удивлением рассматривали изможденного и покрытого дорожной пылью Габриэла. А хозяин, не обращая внимания на женщин, провел его в выкрашенную в светлые тона комнату. Поставил лампу на стол, слегка кряхтя, прошелся по углам, зажег три свечи. В комнате стало светло. Затем хозяин еще раз посмотрел на гостя, как бы изучая его или соображая, как дальше то быть. Это продолжалось неестественно долго.

Раздевайся, — наконец сказал он Габриэлу, — я вижу, ты с дальней дороги, утомился и, думаю, голоден. Он рукой показал на широкую табуретку у стены, выкрашенную в красный цвет, очевидно предназначенную для гостей, и вышел.

Габриэл скинул верхнюю одежду, аккуратно повесил ее на гвоздь-вешалку сразу за дверью. Сел на указанную табуретку и устало закрыл глаза.

Проснулся от того, что почувствовал, как мужская рука пытаясь разбудить, слегка покачивает его за плечо.

Габриэл открыл глаза и увидел хозяина, а за ним — две женщины возятся у стола, завершают сервировку. Увидев, что Габриэл проснулся, они поспешно удалились.

Паргев мое имя, зови меня дядей Паргев, дедушкой или прадедушкой. У меня даже праправнук есть, — пробурчал хозяин.

Садись за стол. И кровать твоя готова, — он показал рукой на кровать в дальнем углу комнаты, — не буду тебе мешать, завтра поговорим, и не забудь погасить свечи.

Проснулся Габриэл довольно-таки поздно, в десятом часу, сказалась усталость. В комнате никого не было, но на столе новые блюда, уже к завтраку.

«Неудобно как-то одному есть», — подумал Габриэл, рассматривая содержимое стола. От обилия разложенных на столе блюд настроение поднялось и он пошел к двери намереваясь пообщаться с Паргевом, поблагодарить, и, может быть, вместе позавтракать.

Вышел в коридор, а там напротив — две двери, отправился к полуоткрытой. Нерешительно открыл ее и переступил порог.

Это была большая комната, вдвое больше той, в которой ночевал Габриэл. Вдоль стен длинные скамейки, на которых разместились женщины в черном, с платочками в руках.Среди них он узнал тех, что встретили его ночью в коридоре.

Посередине комнаты на массивном дубовом столе в гробу лежала седая женщина. У изголовья неподвижно сидел хозяин дома Паргев и пристально смотрел на покойницу, в глазах у него светились слезы…

Одна из женщин увидев Габриэла чуть слышно окликнула Паргева, и указала на растерявшегося гостя. Паргев, смахнув слезу, тяжело поднялся, пошел навстречу Габриэлу. Они вышли в коридор, где уже толпились односельчане-мужчины.

Мы с ней 55 лет как один день прожили, — с трудом выдавил из себя Паргев и зарыдал. Достал носовой платок, неловко высморкался, и, пытаясь взять себя в руки, заговорил:

Ты уже извини, что не смог тебя достойно принять.

Что вы, что вы, — перебил его Габриэл, — я вам очень благодарен. Мне крайне неловко, что оказался в вашем доме в такую минуту. Мои искренние соболезнования.

Я вчера не догадался, надо было баню растопить. Ты весь грязный ведь. Если останешься сегодня, я сейчас же велю растопить. Похороны только завтра. Ждем сестру из Парижа.

Нет, спасибо, я очень спешу. Смысла нет мне оставаться, только вам обузой буду. Но я к вам приеду, обязательно.

Двери этого дома всегда рады хорошим людям. Ты позавтракал?

Да, уже, спасибо,— солгал Габриэл.

Ну езжай тогда. Дай-ка я тебя провожу.

Они вышли во двор и подошли к Абреку. У ног лошади лежал туго набитый хурджин со сладостями и мясными закусками.

Что это? — не понял Габриэл.

Это от моей жены, тебе в дорогу.

 

Диссидент

 

История у нас считалась легким предметом, да и преподаватель Мария Яковлевна Драга не особо напрягалась. Сейчас, по прошествии стольких лет, понимаешь, что она просто отбывала время, вела урок спокойно, не замечая или не придавая значения тому, что не все ученики вовлечены в учебный процесс. Ее муж,Николай Драга, занимал высокий пост председателя райисполкома, по сути, был вторым человеком в районе, и опасаться «набегов» директора школы Ивана Петровича ей не приходилось.

В этот день на уроке она рассказывала о том, что советской тяжелой атлетике исполнилось 80 лет, так как в свое время, именно в 1885 году в Петербурге одним из передовых людей того времени Владиславом Краевским был открыт «Кружок любителей атлетики».

«Как так?! — удивился я. — Ведь самой советской власти к тому времени и 50 лет не исполнилось?»

И тут меня осенило. Ведь по аналогии тогда уж и советскому театру должно быть более 2000 лет, ведь несколько лет тому назад Армения помпезно отмечала двух тысячелетие армянского театра. Я не особый знаток истории, но в то время увлекался марками и в моем кляссере имелись марки, посвященные этому событию. И я, как потом выяснилось, сделал первую роковую ошибку в своей жизни, необдуманно воскликнул:

А почему мы не празднуем двухтысячелетие советского театра?

И стал пояснять сказанное.

Мария Яковлевна выслушала меня хладнокровно и эдак ехидно заметила:

Оказывается, у нас в классе сидит крупнейший историк современности, а мы и не знаем этого.

Класс стал угодливо хихикать. Выдержав паузу, довольная собой, Мария Яковлевна заключила:

А теперь, Карапетян, вернись на землю. Я все пытаюсь хотя бы одну четверку тебе поставить, чтобы четверть вытянуть, а ты где-то в облаках витаешь.

Я сконфузился, вспомнив о веренице троек в журнале…

Вечером мать набросилась на меня:

Чего это ты скандал в школе устроил?!

Какой скандал? — удивился я.— Не было такого!

Как ты вот так спокойно умудряешься неправду говорить? Подожди, отец вернется, три шкуры с тебя снимет!

О чем это ты, мам? — я в недоумении застыл, пытаясь сообразить, что происходит.

Мысленно прокручивал весь день. Вспомнил, как на уроке химии мы спорили с химиком Василием Яковлевичем Забросковым, с каким счетом закончится предстоящий матч московского «Торпедо» с ереванским «Араратом». Он был ярым болельщиком «Торпедо», а мы, соответственно, болели за «Арарат». Я отчетливо помнил, что был самым пассивным учеником из «наседавших» на Василия Яковлевича, но и этот диспут продолжался от силы 1–3 минуты. Затем последовал урок, как всегда содержательный. Мне нравился этот преподаватель, из-за него я и химию полюбил. Уроки он вел в непринужденной обстановке, как бы беседуя с нами, словно бы рассказывая о домашних событиях. Мы с большим интересом слушали его, и неожиданный звонок об окончании урока доставлял нам даже некоторое огорчение. А потому и не укладывалось в голове, чтобы он донес об этом пустячковом споре директору школу и дальше по цепочке, чтобы эта новость дошла до моих родителей.

Этой угрозы, что отец с меня три шкуры спустит, я не боялся, так как уже давно знал его отношение ко мне, к детям в целом, к жизни. Всем был известен его спокойный, нордический и несколько замкнутый характер. За все свои детские школьные годы я получил лишь одну оплеуху.

В шестом классе я обнаружил у него в рабочем столе пистолет «Макаров» и, недолго думая, заткнул за пояс и помчался в школу. Два дня ходил героем. Сначала на перемене выстрелил в открытое окно, эффект потрясающий. Девочки очарованно, во все глаза рассматривали меня, или мне так казалось. Скорее всего, хотелось, чтобы они так смотрели, кто его знает. На следующий день я произвел еще один выстрел: мы на перемене вышли на территорию школьного сада, и я с пяти–семи метров попал в ствол дерева. Потом мы долго копошились у дерева, изучали дырочку от выстрела, пытались определить глубину, на которую застряла пуля. В последующие дни к этому дереву, по-моему, вся школа перебегала.

Тут двоюродный брат Микаэл подоспел, поносить попросил. Как ему отказать, солидный человек, на три года старше меня. А он отдал поносить еще более солидному, тот, очевидно, еще кому-то. И пистолет пропал. Микаэл об этом в испуге сообщил своему отцу, моему дяде, а тот своему брату, моему отцу то есть.

Возвращается раздосадованный отец домой, а я прямо на пороге стою и непонятно чему улыбаюсь ( я же в неведении был, что произошло). Тут я вконец и вывел из себя отца своей дурацкой ухмылкой. Он отвесил мне хорошенькую оплеуху, я аж к противоположной стене откатился.

Услышав неестественный шум, тотчас же вышла из кухни перепуганная мать. Отец пришел в замешательство и буркнул ей:

Убери этого мерзавца, чтобы глаза мои его не видели.

Пистолет, конечно, нашли, вернули. Но оплеуха осталась и на всю жизнь запомнилась.

Запомнился мне еще вот такой случай. В 5-м классе учительница французского языка Наталья Владимировна пристала ко мне, мол, должна добиться того, чтобы я отлично владел французским языком. Такая язва была. Каждый день вызывает к доске и гоняет по-черному. А какие могут быть результаты, если я после школы как забрасываю портфель, так на следующий день только уже перед уходом в школу начинаю вспоминать о том, что неплохо было бы хоть раз в учебники заглянуть. Довела она меня до такого состояния — хоть школу бросай. К слову сказать, мои родители в начальниках ходили и особо нами не занимались. Мы были сыты, одеты, обуты, чего же еще.

И я нашел способ, как дать понять Наталье Владимировне, чтобы отвязалась от меня. Она снимала комнату у одной старушки, мы с моими друзьями, это мой сосед Хроян Эдик и одноклассник Мкртчян Валера, вычислили ее окно. И поздно вечером подошли к ее окну, чуть дыша и волнуясь, набрали камней побольше, в обе руки, и на счет раз, два, три пальнули. Выстрел оказался удачным, с визгом и скрежетом стало осыпаться стекло. Мы руки в ноги и по домам.

На следующий день я миролюбиво смотрю Наталье Владимировне в глаза, она также миролюбиво вызывает меня к доске.

Вечером этого дня мы повторили залп, и осколки новых стекол с уже знакомым нам скрежетом и визгом посыпались вниз.

В школе опять я миролюбиво смотрю ей в глаза, а она также миролюбиво опять вызывает меня к доске. Ну что ж, дождемся вечера.

Вечером меня от злости аж трясёт, я уже по дороге собираю камни, выбираю покрупнее, мелкие откидываю.

Подошли к окну, заняли удобную позицию, но только успел я сказать «раз», как перед нами выросла фигура крупного мужчины. Мы с визгом, которому и разбитое стекло бы позавидовало, рванули в разные стороны. Мне не повезло, этот мужчина, почему-то в мою сторону побежал. Вероятно, все-таки в этом случае восторжествовала сама справедливость, ведь ловить нужно было именно меня. Я бежал со скоростью света, но мужчина бежал быстрее, и я, понимая, что конец известен, весь напрягся и, как только он схватил меня за шиворот, выпалил: «Я сын Карапетяна Самсона». Понимал, что только это спасет меня от заслуженного мордобития. Отца в то время только назначили (рука не поднимается написать «избрали») вторым секретарем райкома партии. С этим простому люду надо было считаться. Я уже имел удовольствие не раз и не два убеждаться в этом. Мужчина остановился, осмотрел меня. Я узнал его, это был молодой инженер, которого к нам, в Ташир, на стажировку направили. Молодой инженер, немного поразмыслив, крепко держа мою светлость за шкирку, молча повёл эту светлость в сторону дома Самсона Карапетяна.

К сожалению, на втором этаже свет не горел, а все окна первого этажа светились. Пишу «к сожалению», потому что я надеялся, что если отец уже на втором этаже, в своей комнате отдыхает, то, может быть, молодой инженер не решится его беспокоить.

Он постучал в дверь и, подталкивая меня, зашел.

Отец сидел в кресле напротив, как всегда, с газетой «Правда», очевидно, изучал очередные директивы партии о том, как страна, возглавляемая самыми лучшими сынами отечества, в смысле коммунистами, уверенными темпами шагает от социализма к развитому социализму и дальше намеревается идти в сторону коммунизма, который уже маячит на горизонте.

Молодой инженер,увидев отца, растерялся и начал мямлить:

Товарищ Карапетян, вы меня простите, но… Вот уже два дня… Разбивают окно… У нас маленький ребенок… Мы всю ночь не спим… Вы простите меня… Товарищ Карапетян…

Затем, набравшись духу, выпалил:

До свиданья,товарищ Карапетян, спокойной ночи, — и вышел.

А отец как уставился в газету, так в течение всего этого нечленораздельного монолога ни одного движения не сделал, словно и не было никого. Ушел инженер, теперь я стою, понурив голову. Отец как ни в чем не бывало продолжает читать газету. Проходит пять минут, десять — тишина, лишь слышно, как отец страницы переворачивает. Я, наконец, осмелев, делаю небольшой шаг в сторону двери — никакой реакции. Я еще один шаг, затем еще. Постоял у двери несколько минут и осторожно вышел.

Ни в тот вечер, ни на следующий день и вообще никогда отец не вспомнил о том инциденте.

А мы, оказывается, неточно вычислили, не в то окно палили…

Мам, ты можешь мне сказать, на каком уроке я скандалил? — наконец сообразил я спросить.

Ой, ой, ой, — мать стала причитать и качать головой, — в кого ты такой уродился?

Мам, ну серьезно.

На истории, на каком еще. Хватит притворяться. Из тебя невинной овечки не получится, не старайся!

На истории? Да я только один вопрос задал, а она высмеяла меня перед классом и не ответила, — у меня от обиды, видя такую несправедливость, глаза на лоб полезли.

Ух, ты какой! Оказывается, учительница высмеяла его. Какая беда-то. Какая нехорошая учительница, — всплеснула руками мама.

В это время позвонили. Мама подняла трубку и долго молча слушала, лишь изредка добавляла: «Ну да… Конечно… Естественно… Вы правы».

Положила трубку и обернулась ко мне:

Завтра зайдешь на большой перемене к директору.

А его никогда на месте не бывает.

Хватит перечить! — оборвала меня вконец расстроенная мать.

Его постоянно все ищут, — теперь я стал раздражаться, — то и дело слышишь: «Не видели Ивана Петровича? Не видели Ивана Петровича?»

Будет дверь закрыта, всю перемену у двери постоишь. Понятно?!

Понятно, — проворчал я и поднялся к себе в каморку. У нас на втором этаже по недосмотру проектировщиков образовался не то чулан, не то комната, и я облюбовал ее себе. С трудом протиснул кровать и тумбочку рядом, одним словом, благоустроил, а на дверь еще и замок повесил. Мать, когда бывала в хорошем настроении, подшучивала надо мной:

Смотри, как бы твои миллионы не выкрали !

На следующий день на втором уроке перед большой переменой к нам в класс заглянул директор, стоя в дверях, прошерстил суровым взглядом по рядам и, отыскав меня, сказал:

На перемене ко мне зайдешь, я жду тебя.

Настроение, прямо скажем, аховое. Главное, я не могу понять, что я такого совершил. Вопрос задал. Что, нельзя вопросы задавать? Прозвенел звонок, иду, понурив голову. Поскольку дверь открыта, захожу без стука в кабинет, стою, переминаюсь с ноги на ногу. Иван Петрович, словно бы не замечая меня, с серьезным видом что-то пишет. Соображаю, если сейчас прозвенит звонок на урок, как быть то? Но вот он отложил бумаги и, не глядя на меня, спросил:

Карапетян, в последнее время с какими-то сомнительными типами тебя видят. Кто они такие?

Я еще более растерялся:

Да ни с кем я, кроме моих друзей, не общаюсь, с нашими соседями и все.

А откуда у тебя эти мысли?

Какие мысли? — еще более напрягаюсь я.

Кто тебя надоумил такие вопросы задавать?

Какие, Иван Петрович? Я всего один вопрос задал, и все.

Всего один вопрос, — усмехнулся Иван Петрович. — Если бы ты задал вопрос, какой полагается задавать ученикам, то и не стоял бы сейчас здесь. Ты понимаешь, что можешь подставить не только Марию Яковлевну, не только меня, но и отца своего. Ты подумал об этом?

Иван Петрович сделал паузу, чтобы я имел возможность осознать всю степень своего грехопадения, и продолжил:

Ты, — он показал на меня пальцем, чтобы я не сомневался в том, что речь именно обо мне идет, — добьешься того, что тебя из школы попросим. Отправишься коров пасти. Но и там ты не сгодишься, там тоже грамотные нужны, коров считать надо уметь.

От нахлынувшего волнения я стал всхлипывать, появились слезы, и тут меня прорвало, завыл, как волк, попавший в капкан, слезы градом, реву, не стесняясь. Иван Петрович встал с места, подошел ко мне и стал гладить по голове:

Ну, все, все, успокойся, успокойся. А впредь думай головой, ты ведь взрослый уже. Рассказывает вам Мария Яковлевна о тяжелой атлетике, вот о тяжелой атлетике и задавай вопросы. И нечего отсебятиной заниматься.

Я стал успокаиваться, мягкая рука и спокойный голос Ивана Петровича возымели своё действие, и я, продолжая всхлипывать, спросил:

А что, есть вопросы, которые нельзя задавать?

Иван Петрович тяжело вздохнул, было видно, что самообладание покидает его:

Таких вопросов нет, — резко ответил он, — но думать надо, Карапетян!

И продолжил на повышенных тонах:

Думать надо. Понимаешь?!

Затем резко развернул меня к двери:

Иди, иди, — и, качая головой и что-то невнятно бормоча, в сердцах вытолкал меня из кабинета.

Я, так ничего и не поняв, поплелся в класс. Навстречу шла старшая пионервожатая, товарищ Алла. Увидев мое зареванное лицо, улыбнулась:

Ну что, диссидент, досталось тебе?

Я испуганно посмотрел на нее, низко опустил голову и пошел дальше. «Что это она сказала? — подумал я.— Как это она обозвала меня? Что такое диссидент?»

На следующий день прохожу мимо газетного киоска, там тётя Люся работает, она всегда мне еженедельник «Футбол» оставляет. Думаю, дай-ка спрошу, что это за слово.

Здравствуйте, теть Люсь. Вы не знаете, что означает… Вчера меня обозвали этим словом…

Каким словом?

Вот, выскочило из головы… Только что ведь помнил…

Я тебя научу, как быть в таких случаях. Вспомни, в какой обстановке или в каком контексте оно прозвучало.

Меня товарищ Алла этим словом обозвала.

Эта старая дева? От неё ничего хорошего не жди, — махнула рукой тетя Люся. — Ну как, вспомнил?

Нет, забыл, теть Люсь, как вспомню, спрошу, — смутился я окончательно.

 

Вспомнил я это слово лишь лет пять спустя, став московским студентом.