Журнальный мир

Ола

Я впервые увидел ее, когда рано утром взбежал на высокий холм, чтобы посмотреть с него восход солнца. Она уже стояла там, словно ждала меня.

— Здравствуйте, — сказала девушка, — меня зовут Ола.

В ее голосе был слабый акцент, и я сразу подумал, что она местная финка, правильней — инкере-финка, их очень мало у нас в Токсово. Это меня заинтересовало даже больше, чем то, почему она сейчас находится на вершине холма.

Посмотрели на желто-красный шар, медленно поднимавшийся над дальним лесом. Помню, она сказала — «красиво», я ответил что-то стандартное. Когда солнце уже начало слепить глаза, стали спускаться вниз.

— Учишься? Работаешь?

Оказалось, Ола год назад окончила школу, сейчас работает в местной больнице на складе белья. Спросил, собирается ли она учиться дальше.

Какой-то странный ответ:

— Да, но пока все непонятно, наверное, не скоро.

Тогда не обратил на это внимание.

Поговорили о чем-то еще. Пора было возвращаться на спортивную базу, где я жил. Ведь сидевшая в каморке дежурная знала, куда я пошел так рано утром и, скорее всего, ждала меня, чтобы открыть дверь.

Уже возникла мысль встретиться с этой молоденькой девушкой еще. Был старше ее на три года, в таком возрасте это существенно. Она мне понравилась неторопливостью, какой-то угадывающейся простотой и мягкими, приятными движениями.

Удивительно, Ола сразу согласилась на встречу. Я даже знал ее большой деревянный дом-коммуналку около поселковой больницы. Договорились завтра к вечеру, когда у меня будет больше свободного от тренировок времени.

Финны. Другой народ, живет рядом, но недоступен. Выборг теперь не их, такой хороший город, ездил туда. Это был хаос мыслей, дополнявшийся тем, что девушки-то у меня в тот момент не было.

И стал ждать встречи.

Ола была точна. Отметил это. Похоже, действительно, неопытная. Хорошо, что я пришел на пару минут раньше. Улыбается, молчит. Сказал себе, что со всякими там касаниями надо быть поосторожнее.

Но наше стандартное и безоблачное общение скоро кончилось. После моих слов, что я слышу приятный акцент в ее речи, Ола сказала, что отец — русский, а мать из Куйвози, коренная инкере-финка. Что ж, все нормально и интересно, но девушка продолжала:

— Год назад мама стала настаивать, чтобы мы переехали в Финляндию. Она списалась со своей старшей сестрой, нашла способ. Заговорила по-фински с пожилой женщиной у автобуса с интуристами. Спросила, можно ли в Финляндии найти человека по фамилии. И письмо у нее взяли. Обратное письмо, кстати, в нашем конверте и по-русски, просто опустили в Ленинграде… Я не знаю, хочу ли я в Финляндию. И хочу и не хочу. А вот папа точно не хочет. Но, думаю, мама его уговорит. Она у нас такая. Меня с детства финскому языку учила, сначала тайком.

Мне было интересно, как она говорит по-фински, но просить об этом пока.

— А кем работает папа?

— Водопроводчиком. Тетя пишет, что в их Ловисе это дефицит, город растет, какая-то большая станция там у них строится. Написала, что папа будет там получать в три раза больше, чем у нас, но он не верит.

Первое, что я понял: Ола может уехать. Мне опять не везет с девушкой. Следующая мысль: это же очень интересно. За границу! В неизвестность, в новый мир. Туда, откуда не возвращаются. Уговаривать ее остаться? Имею ли я право? Наверное, нет. Что делать?

Вспомнил, что у нас сейчас свидание, и у меня есть планы.

— Куда пойдем? Ты чего-нибудь хочешь?

Ола смотрела на меня и улыбалась. Я понял, что инициативу надо брать в свои руки.

— Идем в центр поселка? К кирхе, посмотрим, какое там кино. Или в парк у кладбища? На красивую дорогу к армейской базе?

Успел подумать, что про кирху сказал зря, у нее может быть свое отношение к тому, что раньше было церковью.

Молчание.

— Значит, идем в центр.

Здесь располагались автобусная остановка, магазин, столовая, три единственных в округе стоящих вплотную друг к другу дома — и все. Обычно очень пыльно, проезжая дорога — грунтовая. Но сегодня утром прошел дождь, и центр выглядел почти прилично. Ко входу в магазин вели две высокие лестницы с площадкой-балконом между ними.

Я опять спросил, чего бы она хотела, но ответом опять была улыбка. Купил фруктовые вафли, мои любимые

Мысли вернулись к отъезду Олы.

— Твоя семья уже что-то делает?

— Мама собирается идти в консульство. Говорит, что это решающий шаг, после этого нам здесь жизни уже не будет. Тетя в письме рассказала, что и как надо делать. Понадобится несколько месяцев. Подписана какая-то «Программа воссоединения семей».

Про появление в Ленинграде финского консульства я слышал. Результат визита в наш город президента Финляндии Урхо Кекконена. Знал это и еще по одному событию. Президент в молодости был неплохим бегуном. В его честь устроили соревнования, я в них участвовал.

Ола будет здесь еще несколько месяцев! Вот он, мой период.

Думал о будущем. Ничего решительного не надо делать. В дружбу между юношей и девушкой я еще верил. Похоже, Ола мало что видела и знала. Вот и поле для деятельности.

На вопросы она отвечала, похоже, охотно. Но сама ничего не спрашивала.

Подумал и решил все-таки взять ее за руку. Мы стояли на холме над небольшим озерцом, за ним темный еловый лес и еще дальше проглядывало знаменитое озеро Хэппо-ярви. Рука Олы не дернулась, она посмотрела мне в глаза — и я, на всякий случай, сразу начал говорить:

— Ты знаешь, как переводится «Хэппо»?

— Конечно, «голова лошади». У финнов и спина лошади, и хвост — все отдельные слова.

— А слова «Токсово», «Кавголово» что значат?

— Токсово — по-фински «Таксава» или «Токсава», не переводится. А «Кявели» — это прогулка.

— Ола, ты в Ленинграде бывала?

— Редко. Мне там не нравится. Народу очень много, в автобусах не разобраться. В школе нас возили два раза — к памятнику Петру и в какой-то собор с маятником, а второй раз — в Русский музей.

— Давай я тебя отвезу в город и покажу его. Я очень люблю Ленинград, хочу, чтобы и ты полюбила.

Договорились на воскресенье, оно у обоих было свободным.

Вернувшись на свою базу, стал размышлять. Конечно, считать, что Ола — моя судьба, в любом случае рано. И если отбросить все узнанное про планы ее семьи, то оставалась мысли о молоденькой, неопытной, простой девушке, почти девочке. Я почувствовал себя старшим братом, это тоже здорово. Сестер у меня не было.

Великий город. Как открыть его ей? Такое нужно, в том числе, для того, чтобы она уехала не из своего Токсово, а из Ленинграда.

Представил и расставание. Это как смерть. Она сядет в поезд, и все. Ни приехать, ни написать письмо. Я знал, что это невозможно. Да и не очень нужно. У нее должна начаться совершенно другая жизнь. Ведь мы все помним детство, в которое вернуться нельзя. Поменяет свою глупую работу на складе, начнет учиться, потом семья…

Словом, размечтался… Думай о том, что делать сейчас! У нас еще два-три месяца. Составляй планы.

Маршрут по городу продумывал все дни до воскресенья. И ко многому ее надо готовить. Например, к большому магазину, где можно ходить и ничего не покупать. Невский проспект. Да, очень много народу, но в толпе, как ни странно, легче быть и одному, и вдвоем. Просторы Невы, набережные, отходящие в сторону протоки — это уникально, в мире нет больше такого города.

О нашем городе я многое знал. Спасибо маме, многое рассказавшей мне, но еще в большей степени пробудившей интерес к творенью Петра.

В электричке по пути на Финляндский вокзал спросил Олу о школе. Что нравилось, что запомнилось. Но отвечать она стала не об этом.

— В этой же школе училась и моя мама. Только тогда она была финской. Мама каждый день приезжала из своего Куйвози. В поезде и с папой познакомилась, он добирался из Пери, но в русскую школу. Вагоны два раза в день ходили, словно для учеников. Когда я пошла в школу, мама четыре года повторяла мне все уроки по-фински.

Я рассказывал ей про большой завод в Капитолово, потом про Ручьи, здесь по вечерам в кустах поют соловьи. Вот Пискаревка, железная дорога отходит на Ладожское озеро. А вот и соединение с Выборгской веткой, по ней поезда ездят в Финляндию. Оказалось, что Ола не знает поговорку, составленную из наименований станций от ее Токсово до города: «Токсов Кузьма Капитолыч Ловил Девятого в Ручьях Пескарей, Кушал в Ленинграде».

В городе на Олу произвели впечатление Летний сад и Пассаж, в котором ее поразили размеры и высокий стеклянный потолок. Про разросшийся и темный в то время Летний сад с белыми статуями Ола сказала очень приятные для меня слова: что под эти клены входишь как в погреб, но со мной ей не страшно и интересно… В узкой аллее я в первый раз положил ей на плечо руку.

Большим успехом, как и ожидалось, оказалось кафе-мороженое. Здесь все для нее было впервые. Чистые столики и уютные кресла. Официантки. Шарики мороженого. Съев по два, мы заказали еще.

На вокзале расстались. Я хотел еще заехать домой, договорился с тренером, что там переночую и приеду на базу в Кавголово к завтраку.

С Олой решили встречаться в городе каждое воскресенье. Через неделю сборы заканчивались, а когда мы тренировались в городе, общие занятия по выходным бывали не часто. Давалось самостоятельное задание, можно отбегать утром, а потом свободен.

Дома посмотрел на карту, где в Финляндии эта Ловиса. Оказалось, что не так далеко от границы, рядом с Финским заливом. Но какая разница — далеко, недалеко? Там за Выборгом, за Саймой и глухими лесами, для меня была не проволока и вспаханная полоса, а глухая высокая стена.

Но пока еще я жил рядом с ней в Токсово. Через день встречались по вечерам. В июле светло достаточно долго. И тут меня ждало открытие. Отец Олы привил ей любовь к природе, лесу, длительным прогулкам. Сначала они ходили вместе, потом — она одна. В районе Кавголово это не очень опасно.

Оказывается, знала она и про земляничные луга в более чем десяти километрах, и о Змеином озере в том же районе, и об интересной речке Морье, вытекающей из Хэппо-ярви. Тем для разговоров оказалось много. Спросил об отце.

— Мне его иногда жаль, — ответила Ола. — Почти всегда уступает маме. Я с ней даже поссорилась, когда она сказала, что самое ценное у нас от папы — это его русская фамилия. Спросила маму: «А как же я, как ты сама? Мы — самое ценное!»

Наконец, я попросил сказать что-нибудь по-фински. Ола задумалась, и вдруг начала быстро, но четко говорить, делая в словах акценты на ударные слоги.

— Это стихи?

— Это моя любимая песенка. Но пою я плохо, стихи лучше.

— И о чем они?

— Девушка пошла по лесной дорожке, в руке у нее корзинка с пирожками…

— Так это же Красная Шапочка!

— Да, только финская. Там конец другой. Девушка и Волк подружились.

Потом я узнал, что уже есть дата, когда они пойдут в консульство сдавать заявления.

Так и осталось все в моей голове перемешанным. Их дела с отъездом. Прогулки по Токсово и городу. Прикосновения к Оле. Терзания, должен ли я уговаривать девушку остаться, что-то ей обещать… Но ее ведь ждет новая, интересная жизнь.

Моя тетя, профсоюзная активистка, ездила весной по путевке на три дня в Хельсинки. И вернулась, полная впечатлений. «Там все лучше, — говорила она, простая работница. — Чисто, порядок, полные магазины». Денег у них почти не было. Племянникам тетя привезла маленькую бутылочку кока-колы. Я уже кое-что об этом напитке слышал. На троих хватило всего по одному глотку.

А с Олой уже были не только прикосновения, но и легкие прижатия. Следил за реакцией. Похоже, ей приятно, но, как и у меня, оставалось внутреннее сопротивление. Ведь мы оба знали, чем все кончится. Если пойти дальше, то потом будет только хуже. Но я чувствовал, что интересен девушке.

По первой прогулке в городе создалось впечатление, что Ола равнодушна к архитектуре. И тут меня ждало открытие. Показал ей собор Смольного монастыря, по моей классификации — самое красивое здание в городе. Мы резко вышли из-за угла на небольшую соборную площадь. Она сама остановилась и сказала, что это красиво. Тем же тоном, что и про восход солнца в нашу первую встречу.

Схожей была реакция, когда я показал ей улицу Зодчего Росси. Специально — не от театра, а от памятника Ломоносову, оттуда выверенные пропорции зданий впечатляют больше.

К традиционному для нас посещению кафе-мороженых — однажды на Невском стояли в очереди сорок минут — добавилась еще пышечная на Желябова. Она только что открылась, в ее витрине стоял автомат, который у всех на виду варил заготовки из теста в кипящем масле. Оле понравились и действительно вкусные пышки, и работающий автомат.

Прошел визит всей их семьи в консульство, были написаны заявления, и состоялись беседы, отдельные для каждого члена семьи. С отцом говорили по-русски. Олу похвалили за знание финского языка. В общем разговоре объяснили, куда и как писать бумаги в наши организации, как решать проблемы.

Мама Олы знала про наши отношения, но не вмешивалась. Правда, может, Ола мне не все говорила? Еще о прогулках. Завел ее в магазин «Восточные сладости» на Невском. Она долго выбирала, что купить, советовалась. Спросил:

— Кому?

— Папе.

Пригороды. Куда свозить? Петродворец, Пушкин? Решил — в Павловск. Ведь она так любит природу. И там много тенистых уголков, это я думал уже о себе. Конечно, ничего серьезного, но в парке я впервые по-настоящему обнял ее.

А время двигалось к отъезду, уже и срок назначен, середина октября.

У меня были намечены еще два больших мероприятия. Первое — посещение Мариинки, тогда Кировского театра. Балет «Жизель». Билеты в то время большой проблемой не были.

Я «попал в цель». Театр ошеломил ее: ничего подобного Ола не видела. Все, начиная с гардероба. Потом — уходящие вверх ярусы в золоте, красная материя на полу между рядами, тяжелый, расшитый занавес, огромная люстра. В антракте — пирожные. Успели сходить и на третий ярус, на самый верх. Удивительно, музыка тоже произвела на Олю впечатление, это было для меня откровением. В полном автобусе по пути на Финляндский вокзал она сама прижалась ко мне, ее счастливое лицо говорило «спасибо».

Вторым мероприятием, всего за три дня до отъезда, было посещение студенческого вечера. Я в таком мероприятии участвовал всего один раз, и мне не очень понравилось. Но хотелось показать Оле студенческую жизнь.

Это был вечер первого курса, традиционно проводящийся в начале октября. Элементы КВН, какие-то артисты, танцы под оркестр и, конечно, буфет. Все происходило в каком-то заводском клубе на Васильевском.

Я спросил, ходила ли она на вечера в школе. Иногда ходила, но ничего особенного.

— А хочешь пойти на студенческий вечер?

— С тобой? Хочу.

На вечер первокурсников остальным курсам давали всего по десять билетов. Правда, пригласительный был на двоих. Пришлось приложить усилия. Среди распределяющих были друзья, и это удалось. Кому-то я даже сказал, что приведу финку, правда, не совсем настоящую.

Вечер Оле понравился. Она сожалела, что пришлось уйти раньше, чтобы успеть на электричку.

По пути на это мероприятие я специально провел ее мимо памятника Ивану Крузенштерну.

— Это мой любимый памятник. Посмотри на его позу, на лицо. Считаю, что так и надо относиться к миру.

— Да, — ответила девушка.

В одну из последних встреч завел разговор о начале нашего знакомства. На этот раз приехал в Токсово, мы опять стояли на том самом высоком холме, правда, на закате. Осенью солнце заходит рано. Я спросил, как она оказалась там. Услышал то, что и подозревал:

— В нашем доме живет тетя Юсси, она ко мне всегда хорошо относилась. Работает дежурной на базе, на которой ты жил. И сказала, чтобы я приходила на холм, там будет хороший мальчик, который мне понравится. Велела начать разговор первой: «Здравствуйте, меня зовут Ола».

Поинтересовался, знала ли на тот момент тетя Юсси об их отъезде. Ола ответила:

— Думаю, что нет.

Конечно, я приехал на вокзал в день отъезда, хотя мама Олы передала через дочку, что это будет опасно для моей учебы. Поезд отходил с первой платформы, у старого вокзала. Почти все пассажиры собрались очень рано. Семью Олы провожала тетя Юсси, мы улыбнулись друг другу. А родителей я видел впервые. Ее мама как-то странно на меня посмотрела.

Еще оставалось время. Пошли с девушкой на площадь у старого вокзала. На поворотах звенели трамваи. Потом у нового вокзала купили с лотка фруктовые вафли, как на первом свидании.

Спросил, почему мало вещей — уже отправили? Оказалось, нет, им полагалось всего по двадцать килограмм на человека. Последние минуты были какие-то дерганные. Вот открыли широкие двери на перрон, им туда, а провожающих к вагонам не пустили. Я понял, что у меня остались секунды. Думал заранее, но так и не решил — обнять ее, поцеловать? Просто подал руку. Мягкая ладонь Олы дрожала. А может, дрожала и моя? Сказал заготовленную фразу:

— Наши миры соприкоснулись. Спасибо.

Посмотрели друг другу в глаза и разошлись.

Конечно, я не ушел сразу. До отправления оставалось еще пятнадцать минут. Там, где кончался вокзал, был закрытый решеткой проем. За ним метрах в десяти стоял тепловоз. Дождался, пока медленно проехали все три вагона. Олы в окне не было, но я и не надеялся.

Но и это не все.

Мы, конечно, обсуждали, что писать друг другу не придется. Говорил я и то, что в другую жизнь, если иной не будет, надо уходить с минимумом воспоминаний. Ола, как всегда, молчала, но я уже научился определять, когда молчание означало согласие, а когда не очень. Она понимала все правильно. Я знал, что весточки из-за «высокой стены» доходят очень редко. И только по надежной цепочке. Была мысль узнать что-то от тети Юсси. Но она через несколько месяцев исчезла с нашей базы.

Прошло три года, я уже учился в аспирантуре, когда в коридоре нашего института профессор, которого я почти не знал, протянул мне маленький белый конверт без надписей и сказал:

— Это вам.

Мне показалось, что он даже не остановился.

Я сразу понял, что это «оттуда».

О том, что хочу поступать в аспирантуру, Ола знала. И высчитала, что меня еще можно найти в Институте. Все это я думал, пока в пустой аудитории разворачивал и пробегал глазами текст.

Оно меня сначала разочаровало, а потом обрадовало. В нем были только сухие факты. Но среди них один, из-за которого, скорее всего, и написано было это письмо.

Но обо всем по порядку. Живут в двухкомнатной квартире. Все нормально. Она учится на менеджера, в каникулы подрабатывает. Мама — переводчица, на большой стройке много командированных русских. Папа работает в строительной фирме, финский уже освоил. И самое главное: «У меня появился молодой человек, похожий на тебя».

И я мечтал, что когда-нибудь в моем государстве что-то изменится, и Ола сможет приехать в наш город. С детьми, а, может, уже и с внуками…

Полярная сага

В марте 1955 года в Москву в Главсевморпуть с метеостанции в море Лаптевых пришла странная радиограмма. Сначала приведем ее в принятой тогда транскрипции: «гсмп обек личн прош разреш жениться медвед любе».

В обычном виде: «В Главсевморпуть с острова Бекетова (личная). Прошу разрешения жениться на медведице Любе».

Подписи не было, потому что на острове зимовал всего один человек. Кижин.

В организации, куда пришла радиограмма, были готовы к любым ситуациям. За почти два десятка лет многое происходило на полярных станциях. И психика сдавала, и драки случались, даже убийство один раз было. Поэтому работали в Главсевморпути свои психологи. Им в группу и передали радиограмму с приказом в два дня разобраться и подготовить краткий ответ.

Досталась эта работа Павлу Петровичу, в прошлом полярнику, но еще не старому и, как считалось, одному из самых опытных психологов. Сам он, правда, зимовал только на больших станциях, специфику малых коллективов изучал заочно.

Первые мысли: это шутка? Болезнь? Решать, в первую очередь, ему, Павлу Петровичу. Дали большие полномочия: куда угодно звонить, с кем угодно встречаться — от Главсевморпути будет поддержка.

А организация эта была в то время очень мощная. Мало что на территории почти с две Европы работала, но еще владела кораблями, ледоколами, портами, складами со всем, что может понадобиться, да и финансами немалыми. Имела даже своего куратора в Президиум ЦК КПСС для решения любых вопросов.

Первым делом Павел Петрович взял личное дело этого Кижина. Сирота, родители в войну погибли, воспитывался в детском доме. Полярник молодой, на зимовке в первый раз, но жил больше двух лет один на маяке с радиостанцией в погранзоне на Балтике, на острове Сескар.

Просмотрел психолог характеристику, но официальная — она и есть официальная, надо разговаривать со знавшими Кижина людьми. Важное обстоятельство — почему зимует один? Имелось распоряжение не допускать этого. Правда, случаи все равно бывали, в основном, когда опытные и ценные люди требовали послать их в одиночку, а на другое не соглашались. С Кижиным было не так. Уже в Мурманске, за два дня до отплытия напарник попал в аварию. «Запасные» формально всегда есть, но здесь что-то не сработало. Все бумаги, что согласен зимовать один, подписаны. И, как специалист, Кижин этому соответствовал.

Павел Петрович поднял ворох радиограмм с острова Бекетова. Ничего подозрительного. Сплошные цифры. И ни одного личного текста, хотя раз в месяц разрешалось. То есть, никого близкого у него на Большой Земле не было.

Нужен звонок на Сескар. Кстати, по обычному телефону туда не позвонишь, только спецсвязь. Пришлось ехать в Министерство внутренних дел.

Сескар на проводе.

Так и так, у нас проблемы с полярником, с кем можно поговорить о бывшем смотрителе маяка Кижине?

Четкий ответ:

— Свяжем. Позвоните минут через сорок.

Звонит.

Отвечает лейтенант, ответственный за район, куда входит маяк. Разговор нормальный, сильные ведомства нередко пытаются скрывать друг от друга сведения; здесь этого не чувствуется. Правда, сам Павел Петрович суть дела не излагает, сообщает, что человеку нужна психологическая помощь.

Узнает: Кижин — молчаливый, спокойный, рассудительный. В контактах с пограничниками проблем не было, наоборот, общаться приятно. Бывало по месяцу к нему на маяк не заезжали, жил один. И еще промелькнула информация — похоже, лейтенанту позволили говорить все, — что Кижин — сержант Комитета Госбезопасности.

Несколько вопросов. Среди них:

— Животные у него на маяке были?

— Да. Большая собака.

Звонить в Безопасность? Звонить в детдом? Надо подумать. Еще полтора дня в запасе.

Просьбы с полярных станций о женитьбе, правда, из больших коллективов, бывали. Тоже брали дня два, проверяли, и шла радиограмма: «Брак разрешается». Как на корабле или в войну, под ответственность командира. В Главсевморпути такие телеграммы подписывал начальник отдела кадров.

К вечеру психолог решил позвонить в детдом, где воспитывался Кижин. Но здесь ждала неудача. Дом был сельский, небольшой, уже семь лет как расформирован, коллектив воспитателей распался.

Утром поехал в Институт Зоологии Академии наук. Попросил связать со специалистом по белым медведям. Слушает.

Медведи для человека, в принципе, безопасны. Но могут жестко ответить на агрессию. Опасно подходить к детенышу. У медведя своя зона. Если в нее попадает зимовка, он считает зимовку своей. Медведь умный, часто достаточно показать ружье, даже в воздух стрелять не надо. Умеет находить схроны провианта, их лучше заваливать большими камнями, а при морозе заливать водой до толстого льда. Если доберется, то спокойно прокусывает или разрывает зубами металлические банки. Любимая еда — сгущенка.

Павел Петрович и так многое знал, но слушать специалиста было приятно.

Пора задавать вопросы.

— Бывают случаи дружбы человека с медведем?

— Редко, но бывают. Длятся до нескольких месяцев. Обычно без конфликтов. Потом зверь уходит.

— Главное в этой дружбе — подкармливание?

— Похоже, что нет. У медведей в поведении немало общего с собаками, правильней — с волками.

И вдруг психолога начинает спрашивать специалист:

— У вас на станции проблемы с медведем? Надо его отогнать?

Павел Петрович быстро соображает. Собеседник ему нравится. Основная задача разговора — не раскрывать проблему, но, похоже, план надо менять. И он берет ответственность на себя.

— Понимаете, это служебные данные. С острова Бекетова, где зимует всего один радист-метеоролог, пришла странная радиограмма. Вот ее текст.

Интересно, что специалист, услышав содержание, не удивляется. И сразу начинает приводить очень полезные для Павла Петровича рассуждения.

— Сейчас конец марта. Медведь должен еще либо спать, либо только что проснуться. Их отношения, скорее всего, длятся уже достаточно долго. Основной вариант, на мой взгляд, — эта медведица и не ложилась в спячку. Такое бывает с молодыми, они переоценивают свои силы и нередко гибнут от голода. В полярную ночь охотиться не просто. Возможно, ваш радист спас ее от смерти. Зверь это в состоянии оценить. И еще: отношения со зверем не редкость, правда, о белой медведице слышу впервые. До середины 30-х годов проводились исследования по программе «Отношения человека и животного». Были данные об интересе деревенских подростков к домашним животным.

А вот и вывод специалиста из Зооинститута.

— Посылайте радиограмму, что «женитьбу» разрешаете. Этим вы спасете и психику полярника, она вам, наверное, важна, и сделаете животное более безопасным для человека, ведь у нее сейчас начинается период гона. А месяца через полтора пошлите еще одно сообщение, что поведение животного должно скоро измениться.

Задачей Павла Петровича стало объяснить все это своему начальству. Он был полностью согласен с оказавшимся очень кстати собеседником. И сел за отчет. Его все равно полагалось писать к проекту ответа на остров Бекетова.

В органы безопасности решил не звонить. Там, скорее всего, из него вытянут правду, могут вмешаться и неизвестно что решить. Да и в КГБ Кижин, наверное, попал из-за работы на маяке. Психолог слышал, что таким людям поручали следить за иностранными кораблями.

Павел Петрович уложился в отведенные ему два дня. Но радиограмма ушла еще через сутки. За это время психолога несколько раз вызывали к большим чинам. Но он твердо стоял на своем. Позвонили в похожий институт в Мурманске, кстати, по закрытой связи. Этот звонок и стал решающим. Там сказали почти то же самое, мол, если это не шутка, то отвечать лучше положительно.

И ушло ответное сообщение: «обек гсмп разрешаю кауфман». Кауфман был начальником отдела кадров, полярникам это полагалось знать.

Конечно, есть что еще сказать об этой истории.

Во-первых, через месяц с небольшим Кижин прислал радиограмму, что хочет остаться на второй срок. Опять в одиночку.

Во-вторых, корабль с провиантом, углем и прочим должен был подойти к этому острову почти в последнюю очередь, в сентябре. Поменяли на начало июля.

Павел Петрович рвался поехать с кораблем на станцию. Но ему не разрешили. Послали молодого психолога под видом разнорабочего — таскать тяжелые ящики, делать схроны с продовольствием. На зимовке полагался двойной и даже тройной запас, вдруг будет год, когда корабль из-за льдов не сможет подойти. Шутили, что Кижин попросит допзапас на свою подругу.

И вот судно подходит к зимовке. Конечно, на корабле о живущей на станции медведице знали. Но не о радиограмме.

Капитан потом так рассказывал свои первые впечатления. Еще с пяти километров увидел в свой мощный бинокль стоящих рядом человека и зверя. Уверял, что медведица вставала на задние лапы и как бы обнимала невысокого полярника за плечи. Но как только баркас с первой партией груза отчалил от корабля, зверь исчез. На повторяющиеся вопросы о медведице Кижин отвечал скупо. Но молодой психолог проанализировал тон и интонацию. Слова о животном были хорошие, как о человеке.

Капитан не случайно высматривал медведицу. Он единственный, кроме психолога-разнорабочего, знал содержание радиограммы. И имел указание в случае необходимости силой увезти Кижина со станции. Была и кандидатура на замену, полярник, который ехал зимовать втроем. Но капитан с психологом решили, что замена не нужна.

Все четыре дня, пока корабль стоял у острова, медведицу никто не видел. Правда, Кижин ненадолго исчезал, хотя работы у него тоже было много. Медведица Люба появилась, как только корабль снялся с якоря и стал разворачиваться. Теперь все видели, что человек и животное стоят рядом.

Павел Петрович внимательно читал радиограммы с острова. Но ничего, кроме погоды, там не было. Происходящим на зимовке интересовался и зоолог из Академии. Он сказал, что надо бы узнать, заляжет ли медведица в октябре в спячку. Предлагал послать радиограмму с таким вопросом.

Но психолог решил иначе. Сообщения с зимовок шли не прямо в Москву, а сначала на Диксон. И там дублировались мощной радиостанцией. Павел Петрович позвонил одному из тех, кто был на связи с Кижиным. Объяснил, что их группа следит за состоянием одиночного полярника, и они хотели бы знать, меняется ли почерк радиста. Ведь стиль морзянки у каждого был свой.

В конце октября с Диксона сообщили: стиль изменился, довольно резко, темп набора точек и тире замедлился, стал менее ровным. Павел Петрович с зоологом поняли, что медведица ушла. Оставался вопрос — вернется ли к апрелю. Зоолог говорил, что нет, а Павел Петрович почему-то надеялся.

К июню из Главсевморпути послали радиограмму, чтобы зимовка на острове Бекетова готовилась к приему двух человек. Отсутствие ответа означало, что указание выполняется. Служебные сообщения, как и полагается, шли каждый день.

Время возвращения корабля в Мурманск узнать было не трудно. Павел Петрович хотел поехать встречать и поговорить с полярником. Но на работе не отпустили, это заняло бы не менее пяти дней, а шел бархатный сезон, больше половины группы в отпусках.

Был другой вариант. Многие приезжали получать деньги за зимовку в Москву, в Мурманске их приходилось ждать дольше. Деньги большие, они заказывались за день, здесь же переводились на одну или несколько книжек. И психолог договорился с бухгалтерией (хорошо иметь знакомых), чтобы ему сообщили о дне и часе.

Вот и встреча.

Павел Петрович сразу говорит Кижину, что это он полтора года назад занимался медведицей Любой. Ему удается войти в доверие к замкнутому полярнику. Оказывается, и Кижин хочет говорить о Любе, она «в нем сидит», кто же, кроме этого психолога, его поймет?

Опустим эмоции. Передадим факты.

Да, Люба пришла к нему в январе, худая, почти не стояла на лапах, он действительно ее выходил. Даже уколы с витаминами делал. Жила в большом тамбуре, долго находиться в главном помещении ей было жарко. Любила лежать у его ног в тесной радиорубке при передаче и приеме сообщений. Когда окрепла, стала раз в три-пять дней ходить охотиться сама, возвращалась довольная. Поэтому корма на нее уходило мало.

Про одну эмоцию все-таки скажем.

— Понимаете, — говорил полярник, — она мне улыбалась.

В начале октября Кижин почувствовал, что Люба уйдет. Пытался уговаривать, даже запасы сгущенки показывал. Зимой сильно тосковал и надеялся на весну. Как только солнца стало много, все свободное время ходил по окрестностям.

Увидел Любу только один раз, метрах в ста с лишним, уже в мае. Уверен, что это была она. Сначала смотрели друг на друга, но когда Кижин пошел к медведице, та побежала прочь…