Журнальный мир

О ДЕДУШКЕ ФЕОКТИСТЕ.

И НЕ ТОЛЬКО

Моего дедушку звали Феоктист Николаевич. Его не стало, когда мне было всего шесть лет. А отца не стало спустя год, когда я пошёл в первый класс. Но оба оставили о себе неизгладимые воспоминания.

Сегодняшняя история будет про моего деда. Я его очень любил и уважал, хотя виделись мы лишь летом. «А что мне привезёшь?» – спрашивал я его, а он отвечал с доброй улыбкой: «А редьки хвостик». И, конечно же, праздниками были поездки на лошади вместе с дедушкой или самостоятельно верхом на водопой к пруду. Видимо, с той поры и полюбил я лошадей. Хотя чуть от них не пострадал. Как-то отправил меня дед пятилетнего и одного с копной сена, а конь свалил и меня, и сено.

Сегодня мне уже девятый десяток лет, но я недавно на майских праздниках попросил славную девочку Олю, катающую ребятишек, разрешить мне взобраться на коня и проехаться в седле. Довольны были все: и я, и Оля, и жеребец Цыган.

Конечно, сам о себе дедушка мне не рассказывал: мал я был, да и не приветствовались тогда откровенные рассказы, время было такое… Так что основные сведения о нём я получил от бабушки Матрёны Дмитриевны, а также от моей мамы Зинаиды Феоктистовны и дяди Василия Ивановича. Из их рассказов и сложилось убеждение, что дедушка мой Феоктист Николаевич был человеком незаурядным. Во-первых, был грамотным, поскольку учился в ЦПШ (церковно-приходской школе). Во-вторых, был глубоко верующим человеком. В-третьих, никогда не матерился, даже в критические моменты, что всегда было характерным для русских мужиков. 

Бабушка Мотя вспоминала, что на её вопрос «страшно ли было на войне?» дедушка отвечал: «Было и страшно», и с улыбкой добавлял, что страх заставлял солдат вспоминать о Боге. Только что отправившие всех «по матери» солдатики во время вражеских артобстрелов бросались на дно окопа со словами: «Господи, помилуй!».

Одним из главных достоинств Феоктиста были его золотые руки. Казалось, он умел делать всё: выполнять любые плотницкие работы, шить обувь, подковывать лошадей, стеклить окна. Я не говорю уже о его столярных способностях. До сих пор сохранились комод и буфет его работы из кедровой древесины.

А ещё он очень внимательно относился к своему внешнему виду. Его одежда всегда была опрятной, лицо чисто выбрито. Кроме рыжих усов, которые он красил в чёрный цвет, несмотря на бабушкины усмешки. Наверное, такому отношению способствовали и несколько лет службы в армии. Сначала на действительной военной службе в железнодорожных войсках на КВЖД (китайско-восточная железная дорога, принадлежавшая России), а затем на фронтах Первой мировой войны.

Достоверно известно, что на фронте Феоктист не прятался за спинами, о чём свидетельствуют боевые награды: солдатский крест и медаль «За храбрость» второй степени. Медаль мои дети ещё в семидесятые годы отнесли в музей школы № 48, где они учились. Тогда это было принято – всё своё отдавать государству. Учителя предложили детям принести каждому в музей какие-то исторические реликвии. Принесли почти все. Был отличный школьный музей. После того, как школу реорганизовали, ликвидировали и музей. Так исчезли и все экспонаты. Недавно я разыскал директора того музея. Она лишь вспомнила, что подъехал самосвал, всё свалили в кузов и куда-то увезли. Куда, никто не спросил, и на варварское отношение к историческим реликвиям никто не обратил внимания. Я пытался разыскать следы этого музея. Но безуспешно. 

Искал я не награды (хотя и они важны), а уникальную фотографию, на которой был запечатлён мой дед и ещё несколько солдат, возвращавшихся домой после революции 1917 года и окончания войны. Все они сидели на железнодорожной насыпи, на заднем плане которой был состав из десятка вагонов-«теплушек». На одном из вагонов огромный транспарант эсеров «Земля и воля». Вот в таком вагоне мой дед и возвращался домой. 

Ехали в теплушках не только люди, но и лошади. Их после роспуска армии роздали демобилизованным солдатам. Привёз коня по кличке Гнедко в свою деревню и мой дед Феоктист. 

У этого коня тоже интересная биография. Во время войны он возил пушки, был огромного размера и недюжинной силы. Удивлял всех в деревне своей статью. В обмен за этого коня давали двух других, да ещё корову в придачу. Но дед не предал своего друга. Когда ездили на мельницу, а тогда мололи зерно с помощью лошадей, этот конь тянул так, как не могла тянуть пара лошадей.

Гнедко однажды чуть опять не попал на войну. Уже на Гражданскую. А спасла его на сей раз бабушка. Было это так. В посёлке Богашёво остановилась на два дня воинская часть адмирала Колчака. Отбирали у крестьян лошадей, молодых мужиков насильно мобилизовывали в Белую армию. Попался им в лапы и родной брат моей бабушки Фёдор. Он сбежал, был пойман и жестоко избит плетями, однако опять сбежал. Дед мой с другими мужиками тоже скрывался в соседней деревне, где белых не было. А вот бабушка Матрёна проявила себя очень отважной женщиной. Она сохранила Гнедка, спрятав его в зароде (стоге сена), который стоял в огороде метрах в двадцати от дома. Риск был большой, так как конь мог заржать и тем самым выдать себя. Тем более прямо в нашем доме ночевал белый офицер с двумя солдатами, а в конюшне стоял его собственный конь с кошёвкой. Но, слава богу, обошлось.

Радоваться бы им, когда непрошеные гости уезжали. Так нет: хозяева, несмотря на риск, ещё и вернули их, увидев в снегу торчащий край забытого ковра. Моей маме тогда было десять лет, и она рассказывала, как бежала за офицерской кошёвкой, когда колчаковцы уезжали. И кричала им: «Дяденьки, дяденьки! Вы ковёр забыли!». Ковёр чистили на огороде, выпал снег и запорошил его. Вот и не заметили. Но бабушка не могла взять чужого, и потому послала дочку сообщить о находке. Те, конечно, спешились, вернулись и забрали его, по словам бабушки, это был великолепный ковёр ручной работы. 

Дому этому, в котором проживали бабушка и дедушка, уже более ста пятидесяти лет, он до сих пор стоит в Богашёво на улице Дзержинского. Рядом мы построили ещё один, используем как дачу. Разобрать старый дом пока рука не поднимается, хотя уже все балки прогнили, и жить там давно небезопасно.

Но не только лошадей привозили с войны. Всех в посёлке Богашёво несказанно удивил старший брат моего деда, Трофим, который привёз шестнадцатилетнюю жену, красавицу австрийку по имени Амалия. Она пришлась ко двору сибирякам за свою доброту, отзывчивость и трудолюбие. Хотя всегда говорила с акцентом, трудно ей давалась русская речь. Баба Маля надолго пережила своего мужа и умерла в преклонном возрасте (под девяносто лет) в городе Томске, так и не научившись произносить некоторые русские слова. 

Боевые заслуги, личные качества, а также уважение односельчан к деду Феоктисту приглянулись и новой, советской власти. В конце двадцатых годов деда назначили первым председателем сельского Совета. Однако выполнял он эти обязанности лишь короткое время. Начиналась коллективизация, власти требовали «раскулачиваний», в результате которых были репрессированы многие трудолюбивые крестьяне целыми семьями. Деду как представителю местной власти велели участвовать в этом деле, что оказалось для него нестерпимым. Баба Мотя вспоминала о том, как потряс их арест очень уважаемого всеми мастера, создавшего в деревне столярную артель под названием «Смычка», которая обеспечивала рабочие места многим мужикам. Звали его Викентий Викентьевич Воронько. Когда я спросил: «За что арестовали?», бабушка полушёпотом ответила: «Не знаю. По линии НКВД».

Ещё один сильнейший удар дедушке нанесло то, что новая власть не верила в Бога, а новые активисты ещё и оскверняли его образ. Как-то по сельским улицам в один из православных праздников двигался крестный ход. Несли иконы, хоругви. Вдруг к шествию пристроилась местная активистка. Высоко подняв измазанную навозом лопату, она замыкала шествие. Дед, увидев из окна это действо, не выдержал, выбежал на улицу, выхватил лопату и дважды огрел черенком по филейным местам хулиганки. 

Потрясённый последними событиями, дед несколько дней не выходил на работу, а потом явился к начальству и доложил, что «был в запое и потерял печать». Его и уволили. Баба Мотя говорила, что могли посадить в тюрьму. Крутое было время…

Много лет спустя мой дядя Василий, который в то время был мальчишкой, рассказал правду о том, что дедушка печати той совсем даже не терял, а закопал её в огороде. Понимал, что за одно и то же дело пьяного могут и простить, а вот трезвого – посадят. Вот и ушёл в придуманный запой.

Несколько лет после этого дед Феоктист трудился на мебельной фабрике «Краснодеревец» в Томске, затем был завхозом в средней школе села Богашёво. Умер он в 1943 году от воспаления лёгких. Вот таким был мой дорогой дед Феоктист Николаевич Стулов.

Я не располагаю достаточными сведениями о других родных братьях дедушки. Кроме уже названного Фёдора, были ещё Роман, Капитон и Полумен. Вот такие были тогда интересные имена, некоторые из которых сейчас опять возвращаются. Так вот все эти братья, вместе со своими соседями Приходкиными, Шевелевыми и другими мужиками-односельчанами задумали и построили вручную топором и лопатой в живописном Богашёвском кедровнике настоящую жемчужину – лесной пруд, несколько лет назад разрушенный, и восстановленный лишь осенью 2012 года.

Два года я посещал властные кабинеты всех уровней, чтобы восстановить это озеро. Показывал фотографии, как оно выглядело ещё десять лет назад, и какое оно стало: практически высохшее, напоминающее лужу, заросшую тиной, со старой корягой, плавающей посередине. По вине предприятия, которое сбрасывало свои отходы в него. Нашёл других сподвижников, которые тоже стали заниматься этим вопросом. Наконец из бюджета области были выделены средства на восстановление озера в Богашёвском кедровнике. В мае 2013-го оно было наконец-то полностью восстановлено. Более того, в него выпущены зеркальные карпы.

Я и сейчас каждое лето продолжаю отслеживать, в каком состоянии Богашёвское озеро. Карпы в нём на следующий же год по неизвестной причине исчезли. Да и восстановленное озеро, несмотря на обещания властей сельсовета, совсем не очищается. А на подступах к нему в кедровнике построено много самовольных дач. Да так, что привычной дорогой к нему уже не пройти, надо обходить кругами. Печально всё это. Ведь кедрач – это жемчужина Сибири. Здесь в советское время был замечательный дом отдыха, детские лагеря. Восстановить бы их, построить оздоровительные центры, экскурсии проводить, показывать ребятишкам красоту лесную.

Эх, силы мои уже не те… Я уже сам дед. Но для меня озеро – это память о моём замечательном дедушке Феоктисте, который создавал его со своими односельчанами более ста лет назад.

И я очень надеюсь, что найдутся и другие неравнодушные люди, и работа по благоустройству Богашёвского пруда и прилегающей территории будет продолжена и станет достойным знаком уважения к нашим предкам, для которых любовь и защита родной природы были святым делом.

ОБА-ДВА

Поколению войны посвящается

Так распорядилась природа, что люди моего возраста зачастую до мелочей помнят события многолетней давности, но забывают, куда только что положили свои очки. Думаю, что таким образом распорядился Творец, позаботившись о сохранении народной памяти, которая куда важнее (и честнее), чем все учебники по истории, подверженные ревизиям и чисткам политического курса. 

Мне было четыре года, когда началась Великая Отечественная. Жили мы тогда в городе с совершенно сибирским названием Тайга. Двухэтажная деревяшка с общей на весь этаж кухней и «удобствами» во дворе. От фронта далеко, но жители всё равно обязаны были соблюдать светомаскировку, а стёкла окон заклеивать крест-накрест бумажными лентами. Видимо, это потому, что городок наш был, да и сейчас является, крупным железнодорожным узлом и существовала, скорее гипотетическая, но всё же угроза бомбёжек.

Хорошо помню закреплённую в углу общей кухни чёрную тарелку репродуктора, объявившего голосом Молотова о немецком нападении на СССР («Почему не Сталин говорит?» – шептались взрослые). В первый класс я пошёл в сорок четвёртом. Начальная школа недалеко от дома, старенькая, деревянная, но, конечно же, вспоминаемая с теплотой и благодарностью. Учительница Нина Ивановна, которую спустя много лет я пытался безуспешно отыскать. И закутанные во всевозможные одеяния ребятишки – в классе было зимой холодно. Согревались чаем, который нам наливали на большой перемене в принесённые из дома кружки. У многих, в том числе и у меня, кружкой служила обыкновенная консервная банка.

Даже и сейчас помню иностранные буквы, изображённые на этой небольшой посудине. Ну а песня, которую мы пели, двигаясь по кругу в небольшом школьном зале (опять же, чтобы не замёрзнуть), врезалась в память навечно. Представляете картину? Два десятка карапузов дружно поют: «Как письмо получишь от любимой, вспомнишь дальние края. И закуришь. И с колечком дыма улетает грусть твоя. Эх, махорочка-махорка, породнились мы с тобой. Вдаль глядят дозоры зорко, мы готовы в бой, мы готовы в бой». С тех пор я больше нигде и никогда этой песни не слышал.

В победном сорок пятом мы с мамой и сестрой жили уже в деревне Богашёво под Томском, куда переехали к бабушке после того, как не стало отца. Хорошо помню, как встречали возвратившихся с войны односельчан. Как бережно доставали они из-за пазухи платочки с завёрнутыми в них орденами и медалями. Носить награды на груди несподручно – был риск потерять их, поскольку в каждом доме дорогих гостей встречали не только хлебом-солью, но и доброй кружкой браги, которую в нашем селе называли почему-то пивом. 

Вернулись, однако, немногие, да и те – кто без ноги, кто без руки. И долго ещё летними вечерами пели свои грустные песни молодые вдовы. Помните, земляки: «Цветочек ты, цветочек. Зачем же ты рано цветёшь?».

Не всё мы, ребятишки-первоклашки, понимали тогда. Вполне нормальным считалось отсутствие необходимой одежды или обуви. Даже в школу зимой приходилось ходить в сшитых матерью из старой телогрейки «бурках». Но так жили все, и нашей безотцовщине были присущи все детские занятия, игры, проказы, купания в пруду, выкопанном в живописном кедровнике ещё моим дедушкой со товарищи.

К тому же мы не голодали в прямом смысле этого слова. Всё же деревня – это прежде всего огород, а летом ещё и пучки, гусинки, саранки, ягоды, грибы, кедровые орехи и прочие дары леса. А у кого была корова, то, хоть и приходилось сдавать молоко государству, что-то оставалось и нам.
И только когда выросли, мы стали понимать и осознавать, как трудно было нашим матерям. Как нестерпимо больно было переживать потерю самых близких людей. У моей двоюродной бабушки Анны Дмитриевны на фронт в 1942–43 годах ушли все три сына. Не вернулся ни один. Вот они – Михаил, Александр, Иван – на скорбных табличках в Лагерном саду.

Хорошо помню, как провожали младшего – Ваню. Стройный, смуглолицый красавец, только что окончивший школу-десятилетку. Перед отъездом в Томск на сборный пункт он подарил мне на память свою гитару, научил играть пару немудрящих мелодий. К сожалению, гитару ту я не сохранил. Через пятнадцать лет разбили её о чью-то буйную голову на студенческой пирушке в университетской «пятихатке». 

В Томске новобранцы пробыли совсем недолго. Перед отправкой на фронт родственникам сообщили о времени прохождения эшелона через нашу станцию. Собралось на перроне полдеревни. Вот и состав из пыхтящего дымного паровоза и десятка деревянных вагонов – «теплушек», в простонародье называемых «телячьи». Высыпали солдаты. Поцелуи, протянутые руки, напутствия, пожелания вернуться живыми. Вот и Ваня в новенькой форме и, несмотря на летнюю жару, с шинельной скаткой через плечо. Мечется по перрону, ищет свою маму. Как сейчас слышу его тревожный голос: «Мама, где мама?». 

А мама его, Анна Дмитриевна, прийти не смогла. В этот день директор школы, где она работала техничкой, отправил её на покос. Ослушаться было нельзя. За это полагалась уголовная ответственность. Такие вот были времена… 

Долгое время напоминанием о тех проводах служил мне старинный вокзал постройки начала прошлого века с его ажурной башенкой, летней верандой, буфетом и небольшим сквером с жёлтыми акациями. Сто лет простояла эта жемчужина архитектуры, радуя глаз богашёвских жителей и проезжающих пассажиров. Стоял бы и сейчас, не особо проявляя признаков старения, но пришли лихие для культуры времена. Несколько лет назад вокзал разобрали и куда-то увезли. Не исключаю, что оригинальный купол этого шедевра, созданного руками наших предков, вполне может украшать дачу какого-нибудь железнодорожного начальника. Сейчас на месте вокзала – пустырь, заросший сорняками, а вместо посыпанного мелким песочком перрона – настил из щелястых железобетонных плит. И негде укрыться от непогоды многочисленным дачникам и «мичуринцам».

Теперь о том, как отмечали День Победы. Деревня гудела, как и вся страна. Наши собрались в просторном доме матери трёх погибших братьев. Громкие разговоры, грустные протяжные песни, махорочный дым. Визгливо заиграла старенькая гармошка в руках не очень умелого пожилого музыканта. И тоскливый взгляд солдата Терентия в гимнастёрке без погон и без руки – до войны лучшего в деревне гармониста.

Деревенское пиво делало своё дело, и вот уже заскрипели половицы в такт простенькой мелодии. И пошли частушки-припевки. Вот вышла в круг и хозяйка дома. Она притопывает, припевает: «Оба-два, оба-два, оба-два – четыре. Кто-то двери отворил…». Только вместо «милый мой, не ты ли» она трижды повторяет «Мишенька, не ты ли, Шурочка, не ты ли, Ванечка, не ты ли?». И слёзы ручьём, и невыразимое горе и отчаяние в глазах. 

Приятным грудным голосом начала песню о Ленинграде эвакуированная и жившая в нашем доме с двумя детьми Анна Сергеевна: «Ленинград мой, милый брат мой, родина моя». И захлебнулась рыданиями, вспомнив, видимо, о погибшем на фронте муже, изувеченном, настрадавшемся родном городе, оставшихся там родственниках и друзьях. 

По всему по этому не совмещаются в моём сознании слова «праздник» и «война». Не может быть война поводом для праздников, это огромная трагедия. Но память о ней, о Великой Победе, одержанной советским народом путём невероятных трудностей и лишений, массового героизма наших родителей и дедов на фронте и в тылу должна оставаться в памяти поколений навечно.

И отмечаться дни памяти войны должны не только и не столько проведением официальных торжеств, но прежде всего проявлением глубокой благодарности, уважения и реальной поддержки тем, кто спас страну, кто всё превозмог и победил.