Журнальный мир

РАВВИН ДАВИД

Уже рассвело. Вид из окна камеры был шикарный. С высоты четвертого этажа взоры зэков развлекали зелень засеянного поля, апельсиновая роща, начинавшаяся почти от лагерного забора, чуть дальше, по склону холма, виноградник; а из-за угла тюремного здания выглядывал край искусственного озера-водохранилища.

Всю эту лепоту портило только одно – вонь. Тошнотворная удушающая вонь от очистительной станции, расположенной под окнами тюрьмы. Особенно – летом. В тридцати-сорокаградусную жару водохранилище быстро опустошалось, и тогда для полива его заполняли отфильтрованными стоками из тюрьмы – из санузлов, душевых, кухонь и прачечных. Очистительные сооружения включали несколько раз в день, и от этого зловония просто некуда было деваться, оно проникало в камеры, на продолы, нещадно пропитывая развешенную на сушилках одежду и постельное белье.

Да-а, эта израильская тюрьма – совсем не санаторий в сосновом бору, и даже не русская зона среди лесов и болот, где большую часть времени зэки проводят под открытым небом на свежем воздухе, а не в бетонных мешках, как здесь…

Уже который год я изучаю ТАНАХ с раввином. Около года – в непосредственном общении с ним в синагоге, в тюрьме для арабских террористов, куда меня сослали по ошибке в начале срока. Там был один закрытый отряд для еврейских арестантов. А сейчас, когда я переехал в другую тюрьму, он дает мне уроки Торы по телефону.

Помню нашу первую встречу в тюремном прогулочном дворике, в который был выход из синагоги. До этого я уже не раз замечал одиноко покуривающего вольного датишника в традиционном черно-белом одеянии, с длинными пейсами, в смешной вязаной кипе-чепчике с кисточкой на темечке. Мне сказали, что это рав, который добровольно приходит в тюрьму к заключенным, желающим жить по еврейским религиозным законам и изучать Тору. Он приходил почти ежедневно, часа на три, но учеников было мало, иногда ни одного; и тогда он подолгу стоял у дверей синагоги, курил, или, широко улыбаясь, смотрел на небо сквозь сетку-решетку, покрывающую дворик, и что-то беззвучно шептал или читал какую-нибудь толстенную книгу, усевшись снаружи на пластиковый стул.

Я подошел к нему и поинтересовался: могу ли я присутствовать на его занятиях, будучи христианином. Конечно, просто ответил он, и с этого дня началась наша дружба. Его звали Давид. У нас произошла удивительная душевная сцепка. Много-много часов мы провели с ним один на один в пустой синагоге. Невозможно было даже представить союз столь разных людей. Раввин в восьмом поколении, с молоком матери впитавший тысячелетнюю традицию, воспитанный у ног мудрецов и авторитетнейших знатоков Торы, и я, первостатейный разгильдяй, отъявленный мошенник и преступник с мутной религиозностью. К тому же у нас не было общего языка: он не знал русского, а мой иврит – на уровне тюремной бытовухи. Но Давид каким-то внутренним оком узрел, понял и прочувствовал все мое томление, ту многолетнюю обжигающую жажду – неразрешенные вопросы и великое желание найти ответы на главные человечьи вопросы.

Наши души встретились. Я как смог рассказал ему о себе. Он проникся моей судьбиной, и я до сих пор не перестаю поражаться его душевной теплоте, заботе и настоящей братской любви ко мне, грешному. И это при том, что у него шестеро детей, работа в трех местах и масса общественной нагрузки в синагоге городка, где он живет. Он меламед, человек, преподающий ТАНАХ: утром – в тюрьме зэкам, после обеда – в детском саду и в школе, а вечером – в синагоге взрослым отцам семейств, которые после трудового дня приходят изучать Слово Божие, предпочитая это занятие телевизору, пивбару, бильярду и прочим утехам.

У Давида удивительный дар оживлять библейские события в своих толкованиях текста. Как-то он повторил мне слова своего деда, который давал ему когда-то напутствие: «Ты должен уметь объяснить Тору четырехлетнему ребенку. Если не можешь, то тебе не стоит этим вообще заниматься».

Как же он помог мне тогда! У меня не было ни одной родной души в стране, а в тюремной клети, закрытой двадцать четыре часа в сутки, – семь молодых обезбашенных марокканцев, у которых в голове только наркота и бабы…

ЧУЖИЕ РАЗБОРКИ

Шломо устало крякнул и с виноватой улыбкой погладил себя по животу.

– А вы перекусить не желаете, молодой человек?

– Не вижу препятствий, – в тон ему пожал я плечами.

После утренней проверки двери камеры были уже открыты, и я отправился к холодильнику за сыром и маслом.

В кандейке, где стоял холодильник, ругалась кучка арабов. Когда я появился в дверях, они сразу замолчали, и я успел заметить, как двое из них быстро убрали за спину заточки. Несколько секунд, пока я доставал продукты, за моей спиной стояла нехорошая тишина.

«Похоже, стукача поймали, или задолжал по наркоте», – успел подумать я, оценив их выбор места для разборок – в этом закутке не было камер видео-наблюдения.

«Если его сейчас наштыряют, то отряд закроют, и будем сидеть по клетям неизвестно сколько времени…

Надо белье с сушилки снять».

Размышляя о своем равнодушии к судьбе этого араба, я отнес продукты в камеру, забрал стирку со двора и успел выкурить сигарету у окна на продоле, пока Шломо, укрепив ремешками на руке и голове коробочки – тфилин, укутавшись в талит, творил утреннюю молитву.

Обычное для местной тюрьмы кино: окровавленный зэк, сирена, куча ментов с дубинками, всех загоняют по камерам, допросы и тишина. «Мацав хирум». С иврита это можно перевести как «тревога», «чрезвычайное положение».

– Это надолго, – дождавшись, когда Шломо закончит молитву, я разлил по кружкам чай и поставил на столик тарелку с бутербродами. – Готовься к шмону. Все хаты перевернут, будут искать заточки и наркоту.

– Пусть ищут, – ухмыльнулся сосед и походя спросил: – Арабес-то живой?

– Да там больше крику было, чем дела. Лицо ему, правда, изрядно почикали, весь продол в кровище. Сейчас менты из шланга смывают все.

Меня по-прежнему не трогала эта чужая разборка. Резня с шумом и воплями тут явление регулярное. Арабы и местные евреи только так приучены разрешать серьезные конфликты. Выходцы из России предпочитают техничный мордобой. Крепкие кулаки «русских» арестантов, их спортивная, а у кого-то и боевая подготовка держат арабов и местных на почтительной дистанции, несмотря на то, что «русские» составляют совсем небольшой процент контингента зоны. Силу уважают.

Если бы подобный инцидент случился с кем-то из русских, я, безусловно, не остался бы в стороне и пошел на ножи. Но араб… Это их «семейные» толковища.

Может быть, его вообще с воли заказали. Помешай я им заштырять того терпигорца сейчас, его все равно порезали бы в другом месте…

Арабские сидельцы в основной своей массе ребята вежливые, деликатные, воспитанные на уважении к старшим, услужливы и щедры на помощь в бытовом плане, пока не заметили в тебе слабость. Ребята обходительные, но по приказу своих старших все те, кто с тобой хлеб ломал за одним столом, называл братом, без раздумий всадят тебе нож в спину.

В общении с арабами меня поражает та легкость, непринужденность и естественность, с которой они обманывают. Араб не испытывает угрызений совести, если благодаря лжи достигает своей цели. Даже имамы их учат, что ложь сама по себе не порочна. Если ложь – единственный путь для достижения хорошего результата, она допустима. Вы должны лгать, – говорят они, – если правда приведет к неприятным результатам. Известен талант арабов сочинять факты, обманывать самих себя, принимать их за реальность, впадать в массовый экстаз, поддаваясь чувствам, которых на самом деле не существует.

Немало арабских арестантов добровольно сели за решетку, не найдя другой возможности материально обеспечить себя и свою семью. На территории Палестинской автономии безработица жуткая. Поэтому бродит поговорка, что лучше сытно сидеть в тюрьме (а приторговывая наркотиками, еще и неплохо разжиться), чем голодать на воле. Особенно, если осужден за террористическую деятельность. Действует некая стимулирующая надбавка за «кровавый стаж». Всем известна «тарифная ставка террора»: осужденные до трех лет тюремного заключения получают около полутора тысяч шекелей в месяц, осужденные на срок до пяти лет – две, до семи лет – четыре, до пятнадцати – шесть, до двадцати – семь, до двадцати пяти – восемь, до тридцати лет и больше – двенадцать тысяч шекелей в месяц. А по выходе из тюрьмы каждый из них получает еще и многотысячный бонус.

Помимо этого, палестинская администрация, после того, как израильтяне разрушают дома террористов, переводят их родственникам крупные суммы денег, на которые те заново отстраивают дома и приобретают автомобили.

И только в прошлом году, – я читал статистику, – переводимая палестинской администрацией сидящим в израильских тюрьмах террористам сумма составила более миллиарда шекелей. Что интересно, экономическое положение Палестинской автономии с каждым годом все хуже, а выплаты растут. Семьи террористов только улучшают свое финансовое положение. Арабы часто говорят, что один мертвый шахид десять братьев кормит…

ШМОН И ТЮРЕМНЫЕ ПОРЯДКИ

Шмон в бараке шел уже давно. Пожаловали и к нам. Пятеро ищеек, сменив на руках резиновые перчатки, заполнили все пространство нашей тесной камеры. По правилам, один арестант должен присутствовать при проведении обыска. Остался я.

Перед этим нас с Шломо по очереди завели в туалет, заставили снять всю одежду, прощупали ее и осмотрели тела со всех сторон на предмет ссадин и порезов; фонариком в задницу не светили, но попросили присесть несколько раз.

Мне позволили заварить чай, и усевшись на табурете в дверях, я пристроил на перевернутом ведре кружку с пепельницей, закурил и приготовился к созерцанию методичного разрушения налаженного арестантского быта. Бессчетное количество раз я видел эту картину. С отсиженными годами научаешься равнодушно относиться к потерям, понимаешь, что это неизменная часть работы режимников – щемить зэков, отнимать, запрещать. Порой воспринимаешь это как своеобразную игру: мы прячем, они ищут, они ломают, мы строим заново. И когда что-то находят, забирают, винишь только себя – плохо запрятал, замаскировал, и ищешь новые возможности восстановить утраченное.

Список запрещенных предметов со временем только расширяется. Во многих случаях зэки сами тому виной. Недавно запретили передавать в тюрьму книги в твердой обложке. Нашлись умники заряжать в обложки наркоту. Теперь, если на свиданку тебе привозят книги – пропускают только в мягком переплете, а твердую обложку обязуют оторвать. В лагерной библиотеке целые полки ободранных книг – больно смотреть.

Разрешают заносить по две книги в месяц, а в последнее время – лишь близким родственникам, приезжающим на свиданку. Почтовые книжные бандероли в тюрьму вовсе не принимают. Напрашивается сравнение с российскими лагерями. Там нет абсолютно никаких ограничений на книги – в любом количестве, на любом языке, хоть в передачах, хоть в посылках, а книжные бандероли даже не входят в лимит посылок. Российским заключенным, в зависимости от режима, назначенного приговором суда, полагается определенное количество посылок в год. На общем режиме – раз в два месяца, весом до двадцати килограмм, на строгом – раз в три месяца, на особом – два раза в год. А книги – без ограничения. Израильским же заключенным почтовые посылки вообще не полагаются. Мне и моему приятелю-библиотекарю в мордовскую зону однажды привезли из Москвы целый джип книг. А библиотекарь-книгоман постоянно выписывал новые издания по каталогу «книга – почтой».

Той библиотеке, что была в зоне, где я провел шесть лет, мог позавидовать и какой-нибудь завзятый библиофил на воле: полное собрание сочинений русской и мировой классики, книги по философии, истории, огромное количество духовной литературы. Я уже не говорю о том, что сидельцы могли выписывать без ограничения какие угодно газеты и журналы из любой страны.

В израильских тюрьмах это нереально и звучит фантастикой. Тут можно выписывать только две-три центральные газеты на иврите и пару глянцевых журналов с автомобилями и рекламой модных товаров, с хроникой светской жизни. А ведь люди сидят с большими сроками, немалое количество осуждены на пожизненное заключение. Есть образованные люди и масса пытливой молодежи, жаждущей знаний и развития, думающих о будущей жизни после тюрьмы, которых не устраивает чисто физиологическое существование, лишенное духовных интересов. И вот все они лишены возможности читать то, что хотят, постоянно испытывая интеллектуальный голод.

Очень, очень странная тюремная политика в этой стране. Такое впечатление, что государство сознательно желает деградации определенного числа своих граждан, сводя их интересы до уровня потребления пищи, телевизионных развлекух и наркомании, которая процветает в лагерях. С ней не особо-то здесь и борются. Оперативники и служба безопасности просто держат под контролем всю наркоманскую движуху, зная поименно всех более или менее значимых барыг. Пусть травятся, считают они, лишь бы не буянили и не резали друг друга…

Давненько не было у нас такого дотошного шмона. На сей раз прибыли вышколенные спецы с инструментальным ящиком. Вооружившись отвертками, они принялись разбирать всю электротехнику: телевизор, вентилятор, дискмен, радио, электроплитку, чайник; раскрутили и сняли крышки со встроенных в стены электророзеток. Потом расстелили на полу большие целлофановые мешки и аккуратно просеяли на них все наши сыпучие продукты: крупы, сахар, соль, кофе; не поленились развернуть фантики с конфет, распечатать упаковки и обертки с шоколадок и печенья, раскатали все рулоны туалетной бумаги. Вывалив на нары всю одежду из баулов, перещупали швы и складки; перетрясли все книги, журналы и тетради. Напоследок завели на контрольный пронюх собаку…

Остаток дня мы с Шломо наводили порядок в камере после «погрома». На этот раз обошлось без особых потерь, забрали только овощные ящики, которые служили нам полками для книг и мелкой посуды; выгребли весь мой «запас Плюшкина» – шурупы, болты, провода, изоленту, клей…