Разговор. Подружка. Остановка.
Разговор.
Подружка.
Остановка.
РАЗГОВОР
Двое стариков копали могилу, один сидел рядом на перевернутом ведре.
– Думал, Юрка мне выроет, а вот как получилось…
– Примкнулся бы. Рвешь душу.
– Не могу я молчком.
– А я твои стоны не могу слушать. Если я рассупонюсь и Евгенич вон, что делать будем? И себе тоже нарыть и лечь?
– Что ж ты мне и погоревать не даешь, Валер…
– Потом погорюем. На поминках.
– Себе не прикажешь, когда горевать.
– Рой давай.
– Слушай, чего ты мне всё указывашь?!
– Паш, не нарывайся.
– Хорош лаяться, мужики. Кого сменить, может?
– Да сиди, Евгенич, куда тебе…
– Пока никуда. Я пока не собираюсь.
– Хм, Юрка тоже не собирался. Всё бегал, бегал…
– А что его в город-то не отправили? Положено в морг, там, вскрытие…
– Если странная смерть или этот… криминал – увозят. А он – сам. Ну, то есть естественная смерть.
– Естественная… в сорок три…
– Ну, с сердцем ведь у него давно было. Вот и случилось. Фельдшерица приезжала, написала – инфаркт. А до города сколько везти… К тому же Настя здесь его похоронить настояла.
– И правильно – что ему там, на районном… Кто приглядит? Через полгода и могилку не найдешь… Чего, давайте сменю.
– Да сиди, Евгенич, успеешь.
– Неудобно.
– Извиняй, стул не захватили.
– Ох ты остроумец какой, Валер. Молодым, помню, слушал всё, а теперь так и шпаришь.
– Ну, наслушался, научился на старость лет…
– Да-а, на Юрку большая надежда была. Без него сгинет деревня. Когда эта приехал с ним, думал: вот сейчас рассада пойдет. А она через две недели, что ли, сбежала… Как ее? Алёна? Алина?..
– Да какая разница – что была, что нет.
– А Юрка страдал без нее…
– Без бабы любой застрадат. Даже нам надо кого помять иногда.
– Как эт – кого! Ты, Валерка, гляди, у тебя жена живая.
– Да я так, Евгенич… Я так…
– Так он, хм… Сменить?
– Уговорил. Тут легче пошло – песок.
Старик Павел, опираясь на лопату, выбрался из прямоугольного углубления, а старик Евгенич занял его место. Павел присел на ведро, вытряхнул из пачки сигарету. Сделал пару затяжек, вздохнул:
– Ну и ее понять можно, конечно.
– Кого?
– Ну, Алёну… Алину.
– В смысле – понять?
– Как ей здесь – ни газа, ни воды. От колодца не натаскаешься.
– Наши до сих пор таскают.
– Наши… Наши с рожденья так, а новому человеку… Была бы цивилизация – сюда бы и дачники повалили. Теперь чем дальше от города дом – тем лучше. Говорят, за триста километров на выходные гоняют. Это шестьсот туда-сюда.
– Машины теперь добрые. Эти, бездорожники у всех.
– Внедорожники, Евгенич.
– Один хрен.
– Ну так-то – да… И к нам бы ездили, если бы мост наладить. Того и гляди рухнет уже. Автолавка едет, так весь ходуном ходит.
– Да-а, без моста и нам крышка.
– Вывезут. Не бросят ведь.
– И оставят – крышка, и вывезут – крышка.
– С чего эт?
– Старые деревья пересаживать нельзя.
– Ну если в этом плане, то – конечно…
– Не вредный Юрка человек был. И умер – как подгадал, чтоб нам не мучиться.
– Опять не понял тебя, Паш. Что-то ты сёдня…
– Чего не понять – и ни на один корень не наткнулись, топор только зря тащили, и земля через неделю схватится. Ломами пришлось бы. А если бы в ноябре…
– А если бы в декабре, январе, феврале, марте? Паш, просил сколько раз – не береди ты душу. А как назло – нудишь и нудишь.
– Чего ты злишься? Устал? Вылазь, покури.
– Да, надо.
Старик Павел вернулся копать, старик Валерий закурил.
– Докуда рыть будем?
– Ну, с покрышкой станет – и нормально.
– Ну да…
– Хорошо идет, мягко.
– Предки наши знали, где место выбрать.
– Ох-х, кладбище-то какое – и краев не видно, а деревенька…
– Не всегда она такой была.
– Ну дак – и школа, и сад, а акушерский пункт, и почта. Аж два магазина… Помните, когда второй закрывать решили – начальство приехало объяснять, что, мол, автолавка – это даже лучше. И мы кивали.
– Я не кивал.
– А-а, не кивал он… Тогда взбрыкнуть бы сообща: не дадим…
– И помогло бы, думаешь? Раньше взбрыкивать надо было, когда школу закрывали. После нее всё повалилось.
– Ну, теперь сколь угодно высчитывать можно, когда оно повалилось…
Старики начали уставать, и разговор загас.
Копали по-прежнему по двое, один отдыхал. И ему казалось, что это сама земля утягивает его сосельников. Забирает в себя. И Евгенич это видел, и Павел, и Валерий. Отворачивались, кряхтели, щурясь затягивались едким дымом.
Когда бросать песок с глубины стало совсем трудно, опустили ведро на веревке. Вытягивали, ссыпали в кучу. Забирались и выбирались по лестнице.
Вот и голов не стало видно. Готово.
Теперь перекуривали вместе. Над вынутым песком вилась недобитая утренниками мошка.
– Как понесем-то втроем? – тихо, подрагивая голосом, спросил Павел. – Анатолич нам не помощник – еле ходит.
– Бабы с одного краю возьмутся. Где ноги. Ольга, сможет, думаю, Пристениха.
– Пристениха – кре-епкая…
– Донесем потихонечку. Далеко, конечно…
– Не думали, ясно, прежние люди, что вот такой у деревни будет конец – десяток хрычей с хрычовками.
– Ладно, не кипятись, Валер. Пожили, теперь надо умереть без яду. А то он и там жечь будет… Донесем, похороним Юрку, помянем…
– Ну, это-то – да. А дальше? Нас кто?..
– Всё. Как бог даст. Смердеть уж, поди, не оставят.
– Будем надеяться.
– Будем.
Старики оббили лопаты о траву, взяли ведро, топорик, лестницу и пошли туда, где возле гроба сидели остальные жители деревни – пять старух, мать Юрия, тоже старуха, и немощный Анатолич.
ПОДРУЖКА
С каждым переездом Мирославе всё труднее было вживаться в новый класс. Вначале происходило запросто: «Меня зовут так-то. – А меня так-то. Давай дружить? – Давай. – На такого-то внимания не обращай – он дурак. – Ладно». А потом так не получалось.
В этот раз класс встретил ее враждебно сразу. Классная руководительница объявила:
– У нас в этом году новенькая. Мирослава Бабич. Прошу принять ее в наш коллектив.
Не приняли. Приставать и щипать словами стали сразу. Из-за имени необычного, из-за фамилии такой подходящей для прозвищ и обижалок, из-за фенечки на запястье левой руки, косичек…
И тогда Мирослава поняла, что вокруг нее не дети, которые могут ударить и через минуту извиниться и попроситься в друзья, а находящиеся на пути из детей во взрослые существа. А они самые жестокие и опасные. Тем более если их стая. Может, если бы она находилась в стае, тоже была бы жестокой и опасной, но она была одна. Она стала жертвой.
От колких замечаний и вопросов вроде: «За бабкой сапоги донашиваешь?» – быстро дошло до подножек и тычков. Мирослава делала вид, что не слышит, не чувствует. Наверное, это было ошибкой – вскоре стали просто бить. Не сильно, но больно. Били и девчонки, и пацаны.
– Что вам надо?! – кричала Мирослава; они гоготали в ответ и неспешно, лениво так, уходили. Тесной стаей. А она оставалась сидеть в углу раздевалки, под стеной в коридоре.
Были те, кто не бил, не приставал. Как поняла Мирослава – чмошники, с которых внимание стаи переключилось на нее. В их глазах она видела сочувствие, но и облегчение, тихую чмошничью радость, что бьют не их.
И была одна девочка – она хорошо училась, была чистенькой, симпатичной, с золотыми сережками в маленьких ушах, – которая не была ни чмошницей, ни членом стаи. Вернее, стая считала ее своей, но не требовала участвовать в охоте. Такое и у зверей бывает, как узнала потом Мирослава. Девочку звали Таня…
Однажды Мирослава возвращалась из школы, уже выпал снег, тело колотило от холода. Может, и холод был не сильный, просто еще не привыкла к нему, или страшно было – постоянно оглядывалась, ожидая увидеть бегущую стаю. Стая несколько раз уже догоняла ее здесь, в закоулках, валила на землю, пинала и уходила. И надо было успеть собраться, прикрыть лицо одной рукой, живот и грудь другой, в которой портфель как щит…
– Привет. – Из-за гаража, бетонного, каких было много в этом городе, похожего на домик, вышла Таня.
– Привет, – сказала Мирослава и чуть не заплакала от того, что кому-то из сверстников, одноклассников может сказать это слово.
– А ты где живешь?
Она ответила. Таня красиво приподняла брови:
– Я там же. Пойдем вместе? – Именно спросила, будто была не уверена, согласится ли Мирослава. Мирослава сильно кивнула – позвонки хрустнули:
– Пойдем.
И они пошли.
Сухой снег скрипел под ногами.
– Ты откуда приехала?
Мирослава ответила. Она приехала из города, который находился много южнее и был намного больше этого.
– У вас там трамваи были?
– Были.
– А метро?
– Делают.
– А ты в Крыму была?
– Была, – сказала Мирослава. – В прошлом году выиграла конкурс чтецов, и меня отправили в Артек.
– А что такое Артек?
Она рассказала.
– А чтецы?
– Это надо красиво стихотворение прочитать.
– Наизусть?
– Ну да. – Мирослава позволила себе усмехнуться.
– Интересно. А ты в море купалась?
– Купалась, да. Это счастье, Таня…
Таня жила в новом пятиэтажном доме с розовыми стенами и фиолетовой крышей, а родители Мирославы снимали квартиру в двухэтажной деревяшке почти напротив. Эту деревяшку построили те, кто создавал город лет тридцать назад.
– Ну пока, – с сожалением сказала Таня.
– Пока.
– А давай завтра утром здесь встретимся в восемь пятнадцать и вместе в школу пойдем?
Мирослава обмерла от радости:
– Давай.
С тех пор в школу и из школы ходили вместе. Правда, перед уроками Таня отрывалась от Мирославы и входила в школу одна, а после уроков дожидалась ее возле гаражей или догоняла, если Мирослава выходила раньше.
По пути они много разговаривали – делились своими любимыми песнями, а потом стали обмениваться кассетами и сидюшками, обсуждали сериал «Элен и ребята», восхищались Леонардо Ди Каприо, придумывали разные увлекательные истории. В общем, они стали подружками, но про их дружбу никто не знал…
Мирослава стеснялась пригласить Таню в гости потому, что квартира была обшарпанная, тесная и чужая, а Таня не приглашала, наверное, по каким-то другим причинам.
В конце февраля она пропала, а потом оказалось, что погибла.
Их семья – папа, мама и Таня – поехала на природу – зимняя рыбалка, шашлыки, и машина сломалась. Вечером усилился мороз. Мобильные телефоны тогда только появились, у них мобильника не было… Мертвого папу нашли в сотне метров от трассы, привалившегося к стволу сосны, а закутанных в чехлы с сидений Таню и ее маму – в машине.
В фойе школы несколько дней висела Танина фотография, обрамленная черной ленточкой. Потом убрали.
В апреле папа Мирославы получил новое назначение, и они уехали из этого города. Позже, вспоминая школьные годы, Мирослава стала сомневаться, была ли у нее такая подружка на самом деле.
ОСТАНОВКА
Случаются в конце сентября такие дни – невыносимее, чем зимой, в лютые морозы. Даже в квартирах зябко, а на улице зуб на зуб не попадает, живот сводит, ноги и руки ходуном ходят. И думать ни о чем невозможно – в голову как ледяного бетона налили…
В такой день от трех деревушек возвращался в город маршрутный автобус – не новый, но еще крепкий ПАЗ. Дождя хоть и не было, но по окошкам стекали мутные, вязкие капли. Внутри вертикально стекали, а снаружи боком, сдуваемые ветром движения.
За окнами с обеих сторон одно и то же: тополя лесополос, а дальше поля, и снова лесополосы, и снова поля до далёких увалов. Тополя почти голые, кое-где висят сморщенные листья. Но вот один весь в серой и пышной листве. Не выдержал летней засухи. Живые сбрасывают листву, а ему, мертвому, не надо. Мертвому всё равно.
Летом и трех рейсов мало – постоянно битком, а сейчас в автобусе человек пять, не считая водителя и кондуктора. Но куда в такую погоду… По городу не погуляешь, разве что в магазины за самым необходимым.
ПАЗ выбрался с ухабистой районной дороги на федеральную и побежал резвее. И люди стали пытаться подрёмывать, пряча руки в рукава курток и плащей, носы в воротники, шарфы. Но дремать не получалось – в салоне, кажется, стало еще холоднее.
– Водитель, включите печку, – потребовала одна из женщин.
– Да включена.
– Колотун страшный просто.
– Может, форточка открыта где. Поглядите.
Никто из пассажиров не двинулся проверять, тогда встала кондуктор, прошла, заглядывая под короткие шторки с бахромой.
– Всё закрыто. – Наклонилась, пощупала железный выступ с левой стороны салона. – И печка греет. Одеваться надо теплей.
Сама она была в зимнем пуховике, сапогах с высокими голенищами. В голенища заправлены шерстяные штаны.
– Организм не привык к холоду, вот и мерзнем, – объяснил пожилой здоровенный мужчина с седыми короткими волосами. – В пятницу еще жара стояла какая, я в одной майке работал, а сегодня вон…
– Заморозки скоро, – прозвучал грустный вздох.
– При такой погодке нескоро. Погниет просто всё.
Заморозки уже были, недели две назад. Несильные. Прибило помидоры, огурцы, что росли на грунте, а картошка стояла бодрая. Копали ее с сожалением – понимали, пора, а душа просила повременить: пускай еще порастет. Кто выкопал да высушил, успел спустить в подполья и погреба, сейчас радовались. Другие сердились на себя, глядели на небо, искали солнца…
Пейзаж за окнами тот же и тот же. Поля, лесополосы. Иногда своротки к другим деревням. Деревень отсюда не видно, они далеко – за полями, за увалами. Никто, наверное, из пассажиров там не бывал, но слышал с детства их названия: Нижняя Ничка, Верхняя Ничка, Коя, Каратуз, Мураново, Сухое Озеро… Когда-то манили они, эти названия, хотелось узнать землю вокруг, увидеть, но с годами желание гасло и погасло совсем. До города вот – и обратно. В свой дом, к своим привычным и никак не кончающимся делам.
Автобус стал притормаживать. Кондукторша встрепенулась. Глянула на водителя, куда-то наружу. Тем временем остановились, и передняя дверь, шикнув, открылась.
– Да нельзя здесь! – И кондукторша вскочила, загородила собой вход в автобус.
– Пустите… Я замерзла, – голос с улицы.
– Нет остановки! Закрывай, поехали! – каждая фраза была испуганно-сердитым вскриком. – Слышишь!
Водитель послушно закрыл дверь. Медленно тронулся.
– Да есть остановка, – размазывая влагу на стекле, сказал здоровенный, седой. – Вон и знак. Вы чего?
И остальные пассажиры зашевелились, загудели.
– У нашего маршрута нет! И билетов нет таких!
– Да пустите вы человека.
Словно надеясь, что кондукторша передумает, водитель не разгонялся, катил пока по обочине, хрустя гравием.
– Нельзя! Нас отслеживают!
– Да кто отслеживает? Эти, квадрокоптеры.
– Глонасс, – уже спокойно или, вернее, успокоенно ответила кондукторша, тем более ПАЗ бежал теперь с прежней скоростью. – Шофер новый, не привык…
– Ну вы даете, – усмехнулся другой пассажир, не здоровенный и не седой, и в этой усмешке все услышали презрение. – Чтоб человека не подобрать…
Кондукторша встрепенулась снова, хотела заругаться, но вместо этого почти заплакала. Не слезами, а голосом:
– Нам такие штрафы за это… Есть маршрут с определенными остановками. Эта остановка в маршруте не значится… Что я, по своей воле, что ли… Не надо из меня зверя какого-то делать…
Отвернулась и стала обиженно смотреть в окно. Может, и не видела там ничего, а так смотрела, слепо.
Пассажиры повздыхали осуждающе, повозились, прячась в свою одежду, и затихли.