Разговор. Подружка. Остановка.

Разговор.

Подружка.

Остановка.

Рассказы

РАЗГОВОР

 

Двое стариков копали могилу, один сидел рядом на перевернутом ведре.

Думал, Юрка мне выроет, а вот как получилось…

Примкнулся бы. Рвешь душу.

Не могу я молчком.

А я твои стоны не могу слушать. Если я рассупонюсь и Евгенич вон, что делать будем? И себе тоже нарыть и лечь?

Что ж ты мне и погоревать не даешь, Валер…

Потом погорюем. На поминках.

Себе не прикажешь, когда горевать.

Рой давай.

Слушай, чего ты мне всё указывашь?!

Паш, не нарывайся.

Хорош лаяться, мужики. Кого сменить, может?

Да сиди, Евгенич, куда тебе…

Пока никуда. Я пока не собираюсь.

Хм, Юрка тоже не собирался. Всё бегал, бегал…

А что его в город-то не отправили? Положено в морг, там, вскрытие…

Если странная смерть или этот… криминал – увозят. А он – сам. Ну, то есть естественная смерть.

Естественная… в сорок три…

Ну, с сердцем ведь у него давно было. Вот и случилось. Фельдшерица приезжала, написала – инфаркт. А до города сколько везти… К тому же Настя здесь его похоронить настояла.

И правильно – что ему там, на районном… Кто приглядит? Через полгода и могилку не найдешь… Чего, давайте сменю.

Да сиди, Евгенич, успеешь.

Неудобно.

Извиняй, стул не захватили.

Ох ты остроумец какой, Валер. Молодым, помню, слушал всё, а теперь так и шпаришь.

Ну, наслушался, научился на старость лет…

Да-а, на Юрку большая надежда была. Без него сгинет деревня. Когда эта приехал с ним, думал: вот сейчас рассада пойдет. А она через две недели, что ли, сбежала… Как ее? Алёна? Алина?..

Да какая разница – что была, что нет.

А Юрка страдал без нее…

Без бабы любой застрадат. Даже нам надо кого помять иногда.

Как эт – кого! Ты, Валерка, гляди, у тебя жена живая.

Да я так, Евгенич… Я так…

Так он, хм… Сменить?

Уговорил. Тут легче пошло – песок.

Старик Павел, опираясь на лопату, выбрался из прямоугольного углубления, а старик Евгенич занял его место. Павел присел на ведро, вытряхнул из пачки сигарету. Сделал пару затяжек, вздохнул:

Ну и ее понять можно, конечно.

Кого?

Ну, Алёну… Алину.

В смысле – понять?

Как ей здесь – ни газа, ни воды. От колодца не натаскаешься.

Наши до сих пор таскают.

Наши… Наши с рожденья так, а новому человеку… Была бы цивилизация – сюда бы и дачники повалили. Теперь чем дальше от города дом – тем лучше. Говорят, за триста километров на выходные гоняют. Это шестьсот туда-сюда.

Машины теперь добрые. Эти, бездорожники у всех.

Внедорожники, Евгенич.

Один хрен.

Ну так-то – да… И к нам бы ездили, если бы мост наладить. Того и гляди рухнет уже. Автолавка едет, так весь ходуном ходит.

Да-а, без моста и нам крышка.

Вывезут. Не бросят ведь.

И оставят – крышка, и вывезут – крышка.

С чего эт?

Старые деревья пересаживать нельзя.

Ну если в этом плане, то – конечно…

Не вредный Юрка человек был. И умер – как подгадал, чтоб нам не мучиться.

Опять не понял тебя, Паш. Что-то ты сёдня…

Чего не понять – и ни на один корень не наткнулись, топор только зря тащили, и земля через неделю схватится. Ломами пришлось бы. А если бы в ноябре…

А если бы в декабре, январе, феврале, марте? Паш, просил сколько раз – не береди ты душу. А как назло – нудишь и нудишь.

Чего ты злишься? Устал? Вылазь, покури.

Да, надо.

Старик Павел вернулся копать, старик Валерий закурил.

Докуда рыть будем?

Ну, с покрышкой станет – и нормально.

Ну да…

Хорошо идет, мягко.

Предки наши знали, где место выбрать.

Ох-х, кладбище-то какое – и краев не видно, а деревенька…

Не всегда она такой была.

Ну дак – и школа, и сад, а акушерский пункт, и почта. Аж два магазина… Помните, когда второй закрывать решили – начальство приехало объяснять, что, мол, автолавка – это даже лучше. И мы кивали.

Я не кивал.

А-а, не кивал он… Тогда взбрыкнуть бы сообща: не дадим…

И помогло бы, думаешь? Раньше взбрыкивать надо было, когда школу закрывали. После нее всё повалилось.

Ну, теперь сколь угодно высчитывать можно, когда оно повалилось…

Старики начали уставать, и разговор загас.

Копали по-прежнему по двое, один отдыхал. И ему казалось, что это сама земля утягивает его сосельников. Забирает в себя. И Евгенич это видел, и Павел, и Валерий. Отворачивались, кряхтели, щурясь затягивались едким дымом.

Когда бросать песок с глубины стало совсем трудно, опустили ведро на веревке. Вытягивали, ссыпали в кучу. Забирались и выбирались по лестнице.

Вот и голов не стало видно. Готово.

Теперь перекуривали вместе. Над вынутым песком вилась недобитая утренниками мошка.

Как понесем-то втроем? – тихо, подрагивая голосом, спросил Павел. – Анатолич нам не помощник – еле ходит.

Бабы с одного краю возьмутся. Где ноги. Ольга, сможет, думаю, Пристениха.

Пристениха – кре-епкая…

Донесем потихонечку. Далеко, конечно…

Не думали, ясно, прежние люди, что вот такой у деревни будет конец – десяток хрычей с хрычовками.

Ладно, не кипятись, Валер. Пожили, теперь надо умереть без яду. А то он и там жечь будет… Донесем, похороним Юрку, помянем…

Ну, это-то – да. А дальше? Нас кто?..

Всё. Как бог даст. Смердеть уж, поди, не оставят.

Будем надеяться.

Будем.

Старики оббили лопаты о траву, взяли ведро, топорик, лестницу и пошли туда, где возле гроба сидели остальные жители деревни – пять старух, мать Юрия, тоже старуха, и немощный Анатолич.

 

 

 

ПОДРУЖКА

 

С каждым переездом Мирославе всё труднее было вживаться в новый класс. Вначале происходило запросто: «Меня зовут так-то. – А меня так-то. Давай дружить? – Давай. – На такого-то внимания не обращай – он дурак. – Ладно». А потом так не получалось.

В этот раз класс встретил ее враждебно сразу. Классная руководительница объявила:

У нас в этом году новенькая. Мирослава Бабич. Прошу принять ее в наш коллектив.

Не приняли. Приставать и щипать словами стали сразу. Из-за имени необычного, из-за фамилии такой подходящей для прозвищ и обижалок, из-за фенечки на запястье левой руки, косичек…

И тогда Мирослава поняла, что вокруг нее не дети, которые могут ударить и через минуту извиниться и попроситься в друзья, а находящиеся на пути из детей во взрослые существа. А они самые жестокие и опасные. Тем более если их стая. Может, если бы она находилась в стае, тоже была бы жестокой и опасной, но она была одна. Она стала жертвой.

От колких замечаний и вопросов вроде: «За бабкой сапоги донашиваешь?» – быстро дошло до подножек и тычков. Мирослава делала вид, что не слышит, не чувствует. Наверное, это было ошибкой – вскоре стали просто бить. Не сильно, но больно. Били и девчонки, и пацаны.

Что вам надо?! – кричала Мирослава; они гоготали в ответ и неспешно, лениво так, уходили. Тесной стаей. А она оставалась сидеть в углу раздевалки, под стеной в коридоре.

Были те, кто не бил, не приставал. Как поняла Мирослава – чмошники, с которых внимание стаи переключилось на нее. В их глазах она видела сочувствие, но и облегчение, тихую чмошничью радость, что бьют не их.

И была одна девочка – она хорошо училась, была чистенькой, симпатичной, с золотыми сережками в маленьких ушах, – которая не была ни чмошницей, ни членом стаи. Вернее, стая считала ее своей, но не требовала участвовать в охоте. Такое и у зверей бывает, как узнала потом Мирослава. Девочку звали Таня…

Однажды Мирослава возвращалась из школы, уже выпал снег, тело колотило от холода. Может, и холод был не сильный, просто еще не привыкла к нему, или страшно было – постоянно оглядывалась, ожидая увидеть бегущую стаю. Стая несколько раз уже догоняла ее здесь, в закоулках, валила на землю, пинала и уходила. И надо было успеть собраться, прикрыть лицо одной рукой, живот и грудь другой, в которой портфель как щит…

Привет. – Из-за гаража, бетонного, каких было много в этом городе, похожего на домик, вышла Таня.

Привет, – сказала Мирослава и чуть не заплакала от того, что кому-то из сверстников, одноклассников может сказать это слово.

А ты где живешь?

Она ответила. Таня красиво приподняла брови:

Я там же. Пойдем вместе? – Именно спросила, будто была не уверена, согласится ли Мирослава. Мирослава сильно кивнула – позвонки хрустнули:

Пойдем.

И они пошли.

Сухой снег скрипел под ногами.

Ты откуда приехала?

Мирослава ответила. Она приехала из города, который находился много южнее и был намного больше этого.

У вас там трамваи были?

Были.

А метро?

Делают.

А ты в Крыму была?

Была, – сказала Мирослава. – В прошлом году выиграла конкурс чтецов, и меня отправили в Артек.

А что такое Артек?

Она рассказала.

А чтецы?

Это надо красиво стихотворение прочитать.

Наизусть?

Ну да. – Мирослава позволила себе усмехнуться.

Интересно. А ты в море купалась?

Купалась, да. Это счастье, Таня…

Таня жила в новом пятиэтажном доме с розовыми стенами и фиолетовой крышей, а родители Мирославы снимали квартиру в двухэтажной деревяшке почти напротив. Эту деревяшку построили те, кто создавал город лет тридцать назад.

Ну пока, – с сожалением сказала Таня.

Пока.

А давай завтра утром здесь встретимся в восемь пятнадцать и вместе в школу пойдем?

Мирослава обмерла от радости:

Давай.

С тех пор в школу и из школы ходили вместе. Правда, перед уроками Таня отрывалась от Мирославы и входила в школу одна, а после уроков дожидалась ее возле гаражей или догоняла, если Мирослава выходила раньше.

По пути они много разговаривали – делились своими любимыми песнями, а потом стали обмениваться кассетами и сидюшками, обсуждали сериал «Элен и ребята», восхищались Леонардо Ди Каприо, придумывали разные увлекательные истории. В общем, они стали подружками, но про их дружбу никто не знал…

Мирослава стеснялась пригласить Таню в гости потому, что квартира была обшарпанная, тесная и чужая, а Таня не приглашала, наверное, по каким-то другим причинам.

 

В конце февраля она пропала, а потом оказалось, что погибла.

Их семья – папа, мама и Таня – поехала на природу – зимняя рыбалка, шашлыки, и машина сломалась. Вечером усилился мороз. Мобильные телефоны тогда только появились, у них мобильника не было… Мертвого папу нашли в сотне метров от трассы, привалившегося к стволу сосны, а закутанных в чехлы с сидений Таню и ее маму – в машине.

В фойе школы несколько дней висела Танина фотография, обрамленная черной ленточкой. Потом убрали.

В апреле папа Мирославы получил новое назначение, и они уехали из этого города. Позже, вспоминая школьные годы, Мирослава стала сомневаться, была ли у нее такая подружка на самом деле.

 

 

 

ОСТАНОВКА

 

Случаются в конце сентября такие дни – невыносимее, чем зимой, в лютые морозы. Даже в квартирах зябко, а на улице зуб на зуб не попадает, живот сводит, ноги и руки ходуном ходят. И думать ни о чем невозможно – в голову как ледяного бетона налили…

В такой день от трех деревушек возвращался в город маршрутный автобус – не новый, но еще крепкий ПАЗ. Дождя хоть и не было, но по окошкам стекали мутные, вязкие капли. Внутри вертикально стекали, а снаружи боком, сдуваемые ветром движения.

За окнами с обеих сторон одно и то же: тополя лесополос, а дальше поля, и снова лесополосы, и снова поля до далёких увалов. Тополя почти голые, кое-где висят сморщенные листья. Но вот один весь в серой и пышной листве. Не выдержал летней засухи. Живые сбрасывают листву, а ему, мертвому, не надо. Мертвому всё равно.

Летом и трех рейсов мало – постоянно битком, а сейчас в автобусе человек пять, не считая водителя и кондуктора. Но куда в такую погоду… По городу не погуляешь, разве что в магазины за самым необходимым.

ПАЗ выбрался с ухабистой районной дороги на федеральную и побежал резвее. И люди стали пытаться подрёмывать, пряча руки в рукава курток и плащей, носы в воротники, шарфы. Но дремать не получалось – в салоне, кажется, стало еще холоднее.

Водитель, включите печку, – потребовала одна из женщин.

Да включена.

Колотун страшный просто.

Может, форточка открыта где. Поглядите.

Никто из пассажиров не двинулся проверять, тогда встала кондуктор, прошла, заглядывая под короткие шторки с бахромой.

Всё закрыто. – Наклонилась, пощупала железный выступ с левой стороны салона. – И печка греет. Одеваться надо теплей.

Сама она была в зимнем пуховике, сапогах с высокими голенищами. В голенища заправлены шерстяные штаны.

Организм не привык к холоду, вот и мерзнем, – объяснил пожилой здоровенный мужчина с седыми короткими волосами. – В пятницу еще жара стояла какая, я в одной майке работал, а сегодня вон…

Заморозки скоро, – прозвучал грустный вздох.

При такой погодке нескоро. Погниет просто всё.

Заморозки уже были, недели две назад. Несильные. Прибило помидоры, огурцы, что росли на грунте, а картошка стояла бодрая. Копали ее с сожалением – понимали, пора, а душа просила повременить: пускай еще порастет. Кто выкопал да высушил, успел спустить в подполья и погреба, сейчас радовались. Другие сердились на себя, глядели на небо, искали солнца…

Пейзаж за окнами тот же и тот же. Поля, лесополосы. Иногда своротки к другим деревням. Деревень отсюда не видно, они далеко – за полями, за увалами. Никто, наверное, из пассажиров там не бывал, но слышал с детства их названия: Нижняя Ничка, Верхняя Ничка, Коя, Каратуз, Мураново, Сухое Озеро… Когда-то манили они, эти названия, хотелось узнать землю вокруг, увидеть, но с годами желание гасло и погасло совсем. До города вот – и обратно. В свой дом, к своим привычным и никак не кончающимся делам.

Автобус стал притормаживать. Кондукторша встрепенулась. Глянула на водителя, куда-то наружу. Тем временем остановились, и передняя дверь, шикнув, открылась.

Да нельзя здесь! – И кондукторша вскочила, загородила собой вход в автобус.

Пустите… Я замерзла, – голос с улицы.

Нет остановки! Закрывай, поехали! – каждая фраза была испуганно-сердитым вскриком. – Слышишь!

Водитель послушно закрыл дверь. Медленно тронулся.

Да есть остановка, – размазывая влагу на стекле, сказал здоровенный, седой. – Вон и знак. Вы чего?

И остальные пассажиры зашевелились, загудели.

У нашего маршрута нет! И билетов нет таких!

Да пустите вы человека.

Словно надеясь, что кондукторша передумает, водитель не разгонялся, катил пока по обочине, хрустя гравием.

Нельзя! Нас отслеживают!

Да кто отслеживает? Эти, квадрокоптеры.

Глонасс, – уже спокойно или, вернее, успокоенно ответила кондукторша, тем более ПАЗ бежал теперь с прежней скоростью. – Шофер новый, не привык…

Ну вы даете, – усмехнулся другой пассажир, не здоровенный и не седой, и в этой усмешке все услышали презрение. – Чтоб человека не подобрать…

Кондукторша встрепенулась снова, хотела заругаться, но вместо этого почти заплакала. Не слезами, а голосом:

Нам такие штрафы за это… Есть маршрут с определенными остановками. Эта остановка в маршруте не значится… Что я, по своей воле, что ли… Не надо из меня зверя какого-то делать…

Отвернулась и стала обиженно смотреть в окно. Может, и не видела там ничего, а так смотрела, слепо.

Пассажиры повздыхали осуждающе, повозились, прячась в свою одежду, и затихли.