Журнальный мир

                                  1

Рассказы тех, кто даром колдуна

здесь обладал и зреньем ясновидца,

хочу поведать. Роль моя трудна:

боюсь, их исказит моя страница,

и вы, читая, будете браниться,

мол, много слов, а суть их не видна.

И все ж начну. Что громкие слова

мне или слава вкупе с похвалою?!

Важны лишь суть и правда. А молва,

что за твоей спиной? Бог с ней, с молвою…

За слово мы ответим головою

пред вечностью, что истинно права.

Я, сам кровей шаманских, с детства так

(когда еще был озорным и ражим)

привык смотреть на мир, на свет и мрак,

отображая жизнь, и был мне важен

предмет в ней неприметный самый даже, 

как уж в траве, как в слове твердый знак.

Читатель, не угодно ль посмотреть

на песнь мою? О славе не радея,

я здесь тебе ее хотел бы спеть,

И эта песнь — не бредни чародея,

а правда жизни! Вот моя идея:

не лгать и не страшиться правды впредь.

                                     2

На трижды Лены-матушки самой

течением изрезанной равнине,

над гладью Сайсары, Якутск родной

стоит сродни незыблемой твердыне.

Кто жил здесь в прошлом — нет того в помине…

Но рус с якутом здесь в семье одной.

Молчит природа только до поры.

Когда ж ей на земле придется туго,

породы раскалив земной коры,

вздымает горы с севера и с юга…

Так на Якутск, как люди — друг на друга,

священные глядели две горы.

Чтоб смысл от вас не скрыть за пеленой,

толкуя случай с этими горами,

я имена им дал… Никто иной,

как автор вправе делать это в драме —

да будет пониманье между нами! —

до самого конца, читатель мой.

Вершине южной имя дав Тойон,

назвал Хотун я северную смело,

и, слыша то, не дрогнул небосклон,

лишь стали облака белее мела.

И сердце вдруг в груди моей запело.

Я к цели начал путь, извилист он.

В каком году не знаю, и вопрос

зимой, весной ли?.. Скажем, утром неким

Хотун вдруг покачнулась, как колосс,

и распрямилась: задрожали веки,

и с тяжких век сорвались снега реки,

и закачался черный лес волос.

Гора — суть камень, плоть ее стара…

Откуда ж сила в ней взялась такая,

что превратилась в женщину гора,

расщелинами жгучих глаз сверкая

и губ разлом на голос обрекая?

Однако ж дальше мне идти пора.

И, встав на камень с южной стороны,

Хотун в сердцах к Тойону обратилась:

«В чем, Господин, вина твоей страны?

Ведь обошла ее Вселенной милость!

За что аласы кровью обагрилась,

и твой народ виновен без вины?

Нет, не Творец со всей России слал

лихих людей на тихие просторы

твоей страны, не Он благословлял

губить народ твой. Видишь, эти воры

страну втоптали в грязь. Везде раздоры

разор и злоба, хищный взгляд менял!»

                                 3

«Не ты ли защитить страну мою

хотел, когда лихие атаманы

придут сюда, подобные ворью,

чтоб набивать чужим добром карманы?

Рассеять злобных мыслей их туманы —

не ты ль за это брался, говорю?

Но, ни за что святые рубежи

отчизны сдав разбойнику и вору,

ее забыл ты. Сколько ни блажи,

а рухнул вдруг успех, идущий в гору,

предав страну великую позору…

Смотри: твоя земля лежит во лжи.

Мир кончился, и славы больше нет.

Ты землю добрых духов дал встревожить —

и хаос помрачил весь белый свет…

И будущего нет уже, быть может!

Печаль меня и днем, и ночью гложет!»

И горькая слеза скатилась с век…

                                  4

Тогда Тойон, гранитный тот утес,

подняться силясь к небу голубому, 

стряхнул с вершины снег дремучих грез,

потом загрохотал, подобно грому.

Как будто жить не мог уж по-другому…

Кого не тронут реки женских слез?!

Глаза сверкнули — спала слепота.

Зашевелились каменные мощи:

возник вдруг рот и складки возле рта,

усы, как две заснеженные рощи,

и лес густой бровей — не скажешь проще,

рисуя облик горного хребта!

Свой острый взгляд к Хотун оборотив,

открыл он рот со скрежетом железным,

и грозных слов мучительный мотив

раздался, как небесный гром над бездной:

«Сестра моя, что речью бесполезной

твердь сотрясаешь, горы разбудив?

Уже ль не знаешь то, что Дабаан —

отец мой конь, лукавому поверив,

забыл своих, поддавшись на обман,

и дверь открыл чужим, и те как звери

вошли сюда… Твой род несет потери

и все слабеет с каждым днем от ран.

Меня ж тогда он намертво сковал,

чтоб я уже не мог пошевелиться,

не видел чтоб, не слышал и не знал,

как льдом январским скованная птица.

Второй уж год мне воля только снится.

Ужель такой предписан мне финал?

Когда отец отпустит мне мой грех,

какой не знаю, выйду на свободу,

чтоб грудью защитить несчастных всех…

Что попусту лить слов бессильных воду?!

А ты не обещала ли народу

умножить его славу и успех?

Однако же взвалила на меня

все тяжкие грехи чужого люда.

Что я могу? Злой воли пятерня

сдавила горло мне. Но, жив покуда,

не смею не надеяться на чудо,

ни в чем народ мой бедный не виня…

Почувствовав, что он уже без сил,

запутавшийся здесь в силках и путах,

я Дабаана расковать просил

меня, но он в той просьбе почему-то

мне отказал. И мрачно зрела смута

во мне любившем мой несчастный ил…

Тогда — как будто речь обрел немой —

я трижды возопил во гневе правом!

И трижды изменился облик мой.

К трем господам миров, суровых нравом,

я с жалобою взмыл орлом трехглавым,

но в Нижний мир упал вниз головой. 

Просил я, восьмиглавым змеем став,

живущих там, внизу, под мрачным сводом,

за свой народ, за весь его состав,

чтоб в трудный час остался он народом…

Но просьбам всем, подобным шумным водам,

так и не внял подземный тот анклав.

И все ж уверен я: моей мольбе

не долго оставаться без ответа:

на стыке дней, в отчаянной борьбе

добра и зла, кромешной тьмы и света

придет спасенье. Твердо верю в это.

Что мне, сестра, еще сказать тебе?!

А впрочем, в слух мой, будто долото,

все глубже входит звонкий стук копыта

и чей-то голос эхо множит… Кто

там слева скачет, что тобою скрыто?

Меня тревожит это все, и ты-то,

сестра, сейчас расскажешь мне про то!»

И, поглядев сурово на сестру,

он устремил левей свой взор колючий.

Но это так пришлось не по нутру

Хотун, что та, как грозовая туча,

вдруг разрослась и вот с небесной кручи

заговорила, щурясь на ветру.

«Нет, хоть бы тебя дьявол покарал

за все, что ты наделал! Дух вселенной,

отцом Ат Дабаана сделав, дал

ведь и тебе завет благословенный,

что восемь добрых духов мир сей тленный

должны судить за грех, пусть грех тот мал…

А ты, забыв про этот страшный суд,

себя увлечь позволил блажи разной.

Ты мир не заслонял собой от смут:     

лежал, забыв про труд, все время праздный…

Солгал тебе отец, и ложью грязной

ты, как юнец вином, упился тут.

Так что же не пожаловался ты       

трем божествам, что правят понемногу 

здесь конским родом всем? И с высоты

не вызвал добрых духов на подмогу?

Велик ты, но едва ль подобен Богу…

Вот и лежишь, спрессованный в пласты.

Позволивший отцу себя сковать,

ты сам себя обрек на униженье.

Как смеешь ты, дурак, подозревать

меня хоть в чем-то грешном? Пораженье

твое для всей земли — пожаров жженье,

ведь смерть уже для всех — родная мать!

Когда пришла в аласы к нам беда,

взлетела я к Юрюнг Айыы тотчас же,

просить его о помощи. О да!

Но он и не подумал слушать даже,

сказав, что о смиренье силы вражьей

Тойон лишь может здесь просить всегда.

«За то, что счастье он не уберег,

дал осквернить свои леса и долы

он мне ответит!» — так сказал мне Бог,

прогнав меня. И, словно пламень голый,

был взгляд его, и как огонь — глаголы,

и как удар ножа — чеканный слог.

Но видя, как растет беда в стране,

к Всевышнему свой взор я обратила, 

мольбу свою усилила втройне,

чтоб в мой народ небес вернулась сила…

И ветвь от плети, чтоб благословила

свою страну, вручил Всевышний мне.

И вот, вернувшись, что же вижу я?

Вдруг разом над тобой вознесся круто

блеск тысяч копий, слышен лязг ружья…

Что ты, Тойон, задумал? Почему-то

мне кажется, что вновь здесь зреет смута.

Рыдают жены, хмурятся мужья…

Последний пробил час! Тойон, прозрей

и выйди из-под власти Дабаана.

Народ Саха ждет помощи твоей,

в душе его саднит сквозная рана.

Он выпил чашу горькую обмана.

Теперь его надеждою согрей.

И на земле пир радости устрой!

Чтоб утешался счастьем всяк живущий,

ты должен о себе забыть порой…

Мир, славься и над ним — вовеки Сущий!»

Сказала, и туман вокруг стал гуще.

И сделалась Хотун опять горой.

И грянул гром. Пещерный сея страх,

Тойон разверзся — содрогнулись сферы.

Сверкнул, слепя, огонь в его глазах,

как в стужу негасимый свет Венеры.

И захрипел он, сбросив с плеч химеры —

пустых надежд на чудо жалкий прах:

«Как долго мне упрашивать Творца?

Не обрести невольнику свободу,

пока лукавый замысел отца

на чистую Он здесь не вывел воду!

Ужель молчать написано мне сроду,

пока мой род под игом подлеца?

Я должен добрый мой народ спасти.

У нынешних времен из хищной пасти

его, не медля, вырвать, чтоб расти

он мог, живя у радости во власти.

Да будет так!» И вдруг в порыве страсти

взмыл ввысь, чтоб там свободу обрести…

О том, что было дальше, кто был прав,

не говорил ни мудрый предсказатель

мне, ни шаман, чей внешне грозный нрав —

лишь внутренней работы показатель…

Поэтому и смолк я, мой читатель,

себя на полуслове оборвав.

Нет, не моя, читатель мой, вина,

что не завершено повествованье.

Гляди: грядут иные времена

бесстыдной лжи под бурю ликованья.

Вот правда в чем, достойная вниманья…

Взойдут ли этой правды семена?

1921 год

Перевод с якутского Евгения Каминского