Журнальный мир

Между жизнью и смертью

Я родился в июне 1940 года в одной из деревень, окружённой дремучими лесами, в северной части Белоруссии, за год до начала войны. Затем страшные слова: война, оккупация. В это время от голода умерли брат, сестра. Мать умерла от тифа, когда мне было, по-видимому, 2–3 года, не более. Отец погиб в партизанах, при каких обстоятельствах – остаётся загадкой до настоящего времени. В каких годах случились эти жуткие несчастья, мне неизвестно. Также мне неизвестно, как прижимала мать меня к своей груди, целовала в щёчку, гладил меня по головке отец или нет. Ласки родителей, если они были, стёрты из моей памяти.

В конце войны и после неё разруха, голод, тиф продолжали лишать жизни нищих жителей деревни – детей, женщин, стариков. Кто оставался – выживали как могли. В это время тихо и незаметно дедушка оставил меня с бабушкой жить или умирать в разрушенной войной деревне… Образы родителей, а также брата и сестры не отложились в моём сознании по причине малого возраста. Не пробудились к ним и родственные чувства, словно их не было. Я напоминал цыплёнка от бройлерной курицы. Эти чувства сохраняются до настоящего времени. Затем я оказался с другими такими же цыплятами-сиротами в курятнике – детском доме.

Как сквозь серый утренний туман в моём детском неосознанном воображении всплыло ощущение, что у моего дедушки имелась лошадь. Единственная лошадь на деревню, трудилась она с утра до вечера без отдыха. К дедушке постоянно обращались селяне за помощью. Одним лошадь нужна была для вывоза дров, другим – сена, многим для выполнения тяжёлых хозяйственных работ. Хозяин лошади не отказывал. Пришла зима. Жители деревни сознавали, что лошадь – помощь для каждой семьи, но голод заставил их обратиться к дедушке. Ведь она – ещё источник жизни, сокровище. Ходячая гора мяса на копытах, способная продлить их жизнь. В один из дней к нему пришли жители деревни и стали просить спасти их от голода. Для этого необходимо пожертвовать животным. Он обещал подумать. Лишиться единственного кормильца для жителей деревни, состоящей из стариков и детей, после освобождения Белоруссии от немцев и первые годы после войны – смерти подобно. Дедушка с горькими слезами на глазах до утра не мог уснуть. На следующий день вновь собрались в его доме старики, и решили, что другого выхода нет… Мясо разделили между жителями, не спрашивая оплаты. На какое-то время голод отступил.

Зимой от холода я спасался на печи, бабушка грелась у её теплого бока. Выходили на улицу по крайней необходимости в лаптях. Дрова осенью помогали заготавливать жители, кто как мог. Мучительно долго ждали весну, как спасительницу от голода, а возможно, и от смерти. Наконец её дождались со слезами радости на глазах. Появились на полях первые проталины. Затем, под ласкающий звон капели, шумный бег ручьёв, лёгкий шелест влажных льдинок, ушёл последний снег. Не успела просохнуть земля, мы с бабушкой решили искать себе пропитание –голод не тётка. В один из дней я надел ветхие и страшно тяжёлые валенки, бабушка – лапти, и мы отправились на раскисшие колхозные поля собирать прошлогоднюю гнилую картошку. Валенки вязли в грязи, каждый шаг давался с трудом. Собирали картофелины размером от голубиного яйца и больше. Сколько промучились мы с бабушкой, сказать не могу. С трудом вернулись домой, едва волоча ноги в валенках, тяжёлых, как гири. Дома упали на скамейку, лишившись сил. Так повторялось неоднократно. Из гнилой бульбы пекли драники, которые казались вкусными. Оставалось немного нормальной картошки, которую бабушка берегла для посадки весной – неприкосновенный запас.

Весна набирала силу, жить становилось веселей. Мы с деревенскими ребятами до поздней осени бегали босиком по улицам деревни, полям, лесу после работы в огороде. Возникала другая напасть.

От холода, грязи появлялись цыпки. Кожа на стопах трескалась. Между разрывами проступала кровь. Появлялись мучительные боли, особенно ночью. В это время я лишался сна. Бабушка сидела рядом, гладила по голове, успокаивала. Мытьё ног холодной водой помогало мало. Баню топила нечасто. На печи грела воду, в которой парил ноги. Тёплая вода также не всегда снимала боли. Кошмар продолжался не одну неделю. Как страдал от цыпок, не могу забыть до сих пор.

Пролетали весенние дни, появилась первая травка. Мы с бабушкой шли на поля, перелески собирать разные съедобные травы: крапиву, лебеду, сныть, и другие, которые были известны моей кормилице. Из них она готовила разные супы. Пирожки пекла нечасто – с мукой были проблемы. О мясе, масле приходилось только мечтать. Бабушка постоянно работала в огороде, выращивала основные овощи: огурцы, лук, морковь и другие. Я убирал мусор, выполнял прочую посильную работу. Каждый день, как мог, помогал своей старенькой кормилице. Не успела бабушка посадить грядки, как из земли дружно выползала трава, но «обуздать» её своими слабыми руками не было никакой возможности – зелёная напасть, да и только.

Летом неизвестным для меня образом у нас появилась коза. Запомнилась она, по-видимому, потому, что бабушка готовила вкусный молочный картофельный суп. Он был настолько хорош, что после съеденной порции я облизывал ложку. Наш дом находился недалеко от леса. В один из дней утром мы услышали громкое блеяние привязанной козы, полное страха и призыва. Выбежав из дома, заметили, что к ней подкрадывается волк. Она начала метаться, рвать верёвку, пытаясь убежать. Мы и подоспевшие соседи громко закричали, махая руками, зверь не выдержал шума, повернулся и трусцой побежал в лес.

Торопливо пролетели летние дни, как перелётные птицы. Осенью бабуле стало трудно меня содержать, и она отвела меня в детский дом села Орехово. В нём находилось более сотни детей, но я страдал от одиночества и тоски. Не мог смириться, что рядом нет милой, заботливой, бесценной бабушки.

Каждый день садился у окна «моей» комнаты и смотрел на просёлочную дорогу, по которой она привела меня в детский дом, и горько плакал. Проходили дни, и она приходила. В связи с дремучей бедностью она приносила солёные огурцы, и половину меняла у детей на кусочек хлеба, чтобы притупить голод, который не покидал бабушку и других жителей деревни. Как она жила в нищете и горьком одиночестве, мне неизвестно. Когда она очередной раз приходила, прижимала меня к себе, гладила по головке, говорила милые нужные слова. Я плакал, плакал, осознавая, что скоро она уйдёт, и когда вернётся – неизвестно. В это время она была для меня и мамой, и папой, которых я не помню. Заботливой, любящей, единственной на свете. Я торопился надышаться присутствием и теплотой единственного родного человека. Родительской ласки, внимания я не знал. Меня пугало, что она пришла и вскоре потеряю её на неизвестное время. Время встречи стремительно летело, словно пуганая птица. После её ухода я вновь садился у окна, плакал и смотрел на просёлочную дорогу, по которой она пришла. В ожидании каждый день тянулся, словно резина, и конца ему нет. Бабушка приходила неоднократно. Через годы я представляю, каких неимоверных сил требовали от неё эти приходы.

С окончанием войны тысячи детей Белоруссии оказались в детских домах. В Витебской области их было более сотни. Дети, потерявшие родителей, как цыплята-бройлеры, оказались на попечении воспитателей с 5–6-классным образованием, которые по мере возможности учили нас уму-разуму, но не дающие нам родительской ласки. Война убила у них чувство сострадания, понимания нас, детей. В детском доме, закрывшись с головой одеялом, горько плакал я от тоски и одиночества, от потери любимой бабушки.

Временами, казалось, без видимой причины, появлялось угнетённое состояние, гнетущая тоска. В это время по щеке катилась крупная, одинокая слеза, сбегающая на подбородок. Они всплывали во время учёбы в ПТУ, вузе… Тоска, как мутный поток, невольно всплывает из моего сознания, когда оказываюсь в одиночестве.

Страх голода не исчез бесследно с раннего детства. Примерно с двух лет он преследует меня, не отпускает, держит в цепких лапах до настоящего времени. Он живёт во мне, как собака на подворье заботливого хозяина. Прошло 80 лет, как он, голод, схватил меня в свои объятия, но бабушка помешала мне умереть. Казалось, память о голоде должна стереться в сознании, но не стёрлась. Голод время от времени напоминал о себе, пусть не в полной мере. В раннем детстве он шёл за мной по пятам, был моим вторым «я». В детском доме первое время чувство голода не покидало меня. Я кусочек хлеба прятал в укромном месте, чтобы потом съесть, скрываясь от детских глаз. Затем в ПТУ на скромном питании, в вузе на небольшой стипендии. Летом во время учёбы находил любую работу, включая грязную и тяжёлую. Заработанные деньги я считал и берёг неимоверно. Страшно вспомнить, до какой степени я был бережливым.

Память о бесценной бабушке нередко всплывает в моих мыслях. Облик её не отпечатался в моём сознании со времён, когда «бегал под стол пешком» в коротких штанишках. Светлая память о доброй, милой, заботливой бабушке, сохранившей мне жизнь в страшные военные и послевоенные годы до конца жизни останется в сердце моём. Я вспоминаю своё далёкое детство, когда не жил, а выживал, проходя между жизнью и смертью – «по острию бритвы», опасаясь упасть в бездну. Бабушка спасла меня от неминуемой гибели.

Сиротская моя любовь

О своей большой дружбе в далёком детстве хочется рассказать… В далёкие послевоенные годы, когда я остался без родителей и находился в одном из детских домов на севере Белоруссии, мы, шестилетние ребятишки, и дети чуть постарше, каждый день выполняли обязательные работы: убрать двор, заготовить дрова для кухни, почистить картофель. Случалось и свободное время, которое использовали по своему разумению. С первого лета изучили окрестные места, подружились с деревенскими ребятишками, которые рассказывали нам, какая рыба водится и на какую наживку её ловить. Со страхом говорили, что из леса ночами слышен волчий вой. Самым любимым нашим занятием была рыбалка. Мы делали примитивные удочки, цепляя к леске крючок из проволоки, а поплавок вырезали из коры сосны. Ловили на речке окуньков и плотву. Помню, сколько было потехи у моих друзей-рыбаков, когда своего первого окуня я поймал за хвост. Рыбу мы нанизывали на кукан и несли в столовую, что было хорошим подспорьем к нашему скудному сиротскому пайку. Недалеко от детского дома жил участник Великой Отечественной войны, которого мы звали дядя Вася. Пробегая мимо, здоровались, и, сверкая босыми пятками, бежали дальше.

Однажды весной я увидел возле дома дяди Васи лошадь, запряжённую в телегу. Я попросил разрешения погладить лошадь. Дядя Вася кивнул головой в знак согласия. Однако лошадь никак не прореагировала на моё прикосновение. Тогда, набравшись смелости, я коснулся её ещё раз, приговаривая: «Лошадка, не кусай меня. Вот увидишь, придёт, придёт время, ты будешь узнавать мой голос, есть из моих рук…». Я подошёл совсем близко. Лошадь стриг­ла ушами, переступая с ноги на ногу. Видимо, ей непривычны были такие «нежности», да и само присутствие постороннего человека, хотя бы и ребёнка. Несколько дней спустя я окончательно осмелел и начал осторожно гладить лошадь по спине, шее, за ушами. Положив на губы ладонь, почувствовал поток тёплого воздуха и нежное прикосновение. Всякий раз, бывая у своего нового знакомого, которого я прозвал Резвым, я говорил ему приятные слова. Он всё больше привыкал ко мне, и мы стали доверять друг другу. После очередного свидания я припрыжку бежал к себе в детский дом, словно повидался с хорошим другом.

«Пора его чем-нибудь угостить», – подумал я. И, тайком от воспитателей, принёс корочку из своего жалкого хлебного пайка. Дядя Вася уже разрешал мне помогать расчёсывать гриву, убирать, выполнять другие работы. Резвый обнюхал моё угощение и осторожно взял тёплыми губами, отрывисто дыша мне в ладонь. Я с восторгом смотрел в его большие тёмные и влажные глаза, слушал, как он с аппетитом жуёт, слегка покачивая головой. Гладя Резвого по широкой шее, я говорил: «Мы обязательно подружимся, у меня ведь никого нет кроме тебя. Как я хочу, чтобы ты стал моим другом».

В первые годы после войны лошадей в деревне не хватало. Резвый был нарасхват. Только и слышалось: «Василий, вспаши огород, привези дров, сена». Он не отказывал, потому что деньги на покупку лошади собирали всем миром. Как-то зимой Василий поехал в лесничество в районном центре решать вопрос с заготовкой дров. Припозднился и возвращался уже затемно. Поскрипывали полозья, возница вольготно развалился в санях, укрыв ноги шубой. Думал о чём-то своем, забыв об опасности, грозящей в те годы одиноким путникам. Проехали поля, и начался тот самый глухой лес, откуда до жителей деревни доносился волчий вой. Лошадь заржала и понесла. Василий понял: «Волки!». Принялся стегать лошадь, хотя она и без того мчалась во весь опор. Заметив волков, настигавших сани, задрожал от страха и взмолился: «Поддай ещё, милая, а то как пить дать съедят и косточек не оставят!». Вдыхая пугающий звериный запах, Резвый прибавил скорость в этой бешеной скачке. Когда первый волк поравнялся с возком, Василий хлестнул его бичом поперёк морды. Сыромятный конец с узлом, видимо, попал по глазам, потому что волк, взвыл и опрокинулся. Второй замешкался и отстал. Остальная стая была ещё далеко позади. Деревня выросла в ночи силуэтами домов с дрожащими в окнах огнями. Возле дома Резвый остановился как вкопанный. Бока ходили ходуном, словно меха гармошки, от тела валил пар, из углов рта спадала пена. С трудом сдерживая дрожь в теле, возница слез с саней. Ветошью протёр своего спасителя, выпряг, укрыл мешковиной и старой фуфайкой, отвёл в стойло. Назавтра о происшествии знали все. Удивлялись и хвалили Резвого. Обняв за шею четвероного друга, я угощал его корочкой и, поглаживая по голове, шептал: «У тебя самые быстрые ноги, на тебя можно положиться».

К сожалению, Василий оказался неблагодарным хозяином. Началась летняя заготовка дров, и лошадь работала на износ. Жару переносила плохо, а тут ещё комары, оводы, гнус. Хвост помогал мало, не избавляя от нападения кровососов. Увидев его после рабочего дня, я ужаснулся, настолько он был жалок. Угощая корочкой хлеба, негодовал от обиды, не сдерживая слёз. Не лучше стало и осенью, когда кончилась заготовка дров. Лошадь исхудала, хозяин не баловал её и мало кормил. Я принёс ему всю свою пайку хлеба, обнял за костлявую морду и дал волю слезам. Ну никак не мог я понять своим детским умом, почему дядя Вася так безжалостно относится к своему кормильцу и спасителю?

Я взрослел, заканчивалось детство. А мой друг Резвый после многолетнего непосильного труда лишился последних сил. Однажды понадобилось вывезти из леса несколько брёвен. Почувствовав, что Резвому грозит беда, я пошёл в конюшню. Лошадь стояла, низко опустив голову, равнодушная ко всему, было ясно, что не сможет она выполнить работу. Василий схватил кнут и принялся жестоко избивать измученное животное, оставляя на теле рубцы. Схватив его за руку, я закричал: «Не смей бить, палач! Лучше бы тебя самого волки съели!». Он вздрогнул, как от удара, отбросил меня в сторону и вышел. А я прижался к рыжей морде лошади, из глаз которой катились редкие, крупные слёзы. Я плакал, не в силах остановиться, и шептал слова утешения. Опустив голову на моё плечо, Резвый, казалось, кивал в знак согласия.

Многому научила меня суровая пора моего сиротского детства. Окончив медицинский институт, долгие годы занимался врачебной практикой, лечил людей. И порой замечал, как испытанные тогда чувства помогают в профессиональной работе.

Давно истлели кости Резвого. Нет на свете и его неблагодарного мучителя, не ступит он ногой на конский череп. Зато добрый и безотказный трудяга навсегда остался в моей благодарной памяти, научив самому главному в жизни – любви.

Чайка на льду

В марте я ехал в Томск по своим делам. В вагоне находилась группа рыбаков, среди них – мой товарищ Геннадий. Он рассказал случай, который произошёл в прошлом году во время рыбалки.

– Зима добежала до середины декабря, – рассказывал Геннадий. –Мы с товарищами сели в машину, поехали на Скалу рыбачить. Так называется высокий крутой берег речки в Яшкинском районе.

Когда серость начала борьбу с темнотой, рыбаки спустились с берега на лёд и начали бурить лунки. Вскоре появилась первая плотва. Пойманная рыба после двух-трёх прыжков на льду застывала – мороз минус двадцать! Время незаметно шло, улов у каждого увеличивался. К обеду рядом с нами на льду выросли небольшие кучки белой рыбы. Вдруг с небесной высоты бесшумно опустилась чайка, все бросили рыбачить, стали с изумлением смотреть на неё. Птица находилась в метре от меня, и я хорошо её рассмотрел. Размером не больше рябчика, ладно сбитая, компактная фигурка. Ухоженное оперение отливало матовой белизной, плотно прилегало к телу, образуя удивительно привлекательное создание. Мне показалось: это не чайка, а волшебство в птичьем обличье. Любуясь, я понял: природа создала необычную птицу. Для меня чайка – ангел в белом облачении. Особенно сказочно смотрелась она на льду в зимнюю дикую стужу. При виде её дух захватывало, и я подумал: «Неужели этот бесценный подарок для души наяву, а не сон?». А птица, слетев на лёд, вначале осмотрелась, затем подошла к ближайшей кучке с рыбой, захватила одну из них клювом, пробуя «на зубок», но вскоре уронила на лёд. Затем подошла к другой, и всё повторилось. Рыба была тверда, как кость. Её невозможно было согнуть, сломать, проглотить… Тонкий клюв не способен на подобное. Разочаровавшись, чайка направила свой взор на каждого из нас поочерёдно. По-видимому, голод мучил её. Весь вид птицы говорил: «Люди, я есть хочу! Помогите моей беде, поймайте для меня рыбку! Я прилетела, не испугавшись вас, от голодной жизни!».

«Она нуждается в свежей, не мороженой, а лучше живой рыбе! Почему сижу, теряю время?» – спохватился я и неслышимым для друзей голосом стал просить, умолять Всевышнего и «Господина случая», кого угодно: «Дорогие, бесценные, помогите поймать рыбку! Я не хочу, чтобы чайка улетела голодной!». И – чудо – меня услышали. Я извлёк из лунки трепещущего чебака, бросил гостье. Она схватила его со льда, захватив посередине клювом, словно пинцетом, и проглотила. Я вновь опустил мормышку с опарышем в воду. На этот раз вытащил приличную рыбу. Среди нас, рыбаков, говорят – «четвертная», положил рядом с птицей. Чайка подобным образом закусила и второй. После сытного завтрака чайка поднялась на крыло, долетела до крутого берега, исчезла в кустарнике, где, по-видимому, спряталась в снежных сугробах или под упавшими на снег ветвями тальника.

Ода земле

Весна в разбеге своём вместе с солнцем избавила землю от надоевшего снега, превратив его в иное состояние – воду. И заполнила углубления, неровности, прочие раны земли. Так появились лужи, ручейки, ручьи, которые устремились к более крупным водоёмам. Я иду по старой, заброшенной лесной дороге, на которой разные по размеру лужи местами преграждают путь, вынуждая обходить их стороной. Но и это не всегда помогает. Я, как ни пытался аккуратно пройти рядом с одной из больших луж по старой траве, но всё же нога соскользнула в воду. Из-под сапога брызнула влага на обочину дороги. Таким образом я невольно принял участие в том, чтобы умыть самую малость «личико земли». После многих зимних месяцев земля неумытая, как мне показалось, дышит, тихо возмущается, жалуется неизвестно кому на свой неприглядный вид. Немного терпения, и она дождётся дождей, которые смоют грязь и пыль с травы, этого мягкого покрывала на её теле.

Несколько тёплых дней, и на неприбранной «голове» земли с «седыми волосами» старой травы прорастёт зелёная шевелюра, скрыв оставленные осенью беспорядки. Так земля из серой неприглядной замарашки ранней весной за две-три недели превратится в «цветущую даму». Всё, что ползает, бегает, летает, и в том числе земля, нуждается в чистоте и опрятности. Муха после сытного обеда усердно умывает «мордашку». Богомол, закусив бабочкой, чистит «лицо» лапками. Птичка, «отобедав» чем бог послал, неоднократно обтирает клюв о сук. Землю в положенное время очищают, умывают ветры, дожди, снега.

Человек, не загрязняй, не захламляй наш такой ранимый «шарик». Он единственный, и прекрасней его нет.