Журнальный мир

Над вечерней водою – теплынь. Река туманом даже не дымится. Тихо. Звеняще тихо. Лёгкое шуршание прибрежного камыша. То ли ветерок случайный заблудился, то ли рыба сонная заворочалась. Удочки убраны. Поставлены на ночь жерлицы и донки. К утру на них крепко сядут широкопастая черноспинная щука, скользкий губастый линь, тяжеленный, с лопату, лещ. Обязательно сядут. Главное – вытащить. От земли и травы, от кустов и деревьев так веет теплом, что костёр можно и не разводить. Завёрнутый в старый отцовский плащ, сижу на пожухлой густой траве, прислонив спину к могучей лиственнице. Разморённая жарким солнцем за день река каждой своей излучиной встречает июньскую ночь. Заводь передо мной – как спящее озеро. Ни волны, ни рябинки. Это – мой мир. Вокруг – глушь и запустение. Деревянные мосты полуразрушены, но мощные брёвна свай всё ещё надёжно держат над водой длинные сосновые жерди. По ним можно перейти на другой берег, где ящерицей выворачивается из-под ног и ныряет в молодой сосновник неприметная тропка. Неожиданно выводит она к шаткой переправе и так же неожиданно исчезает в лохматой гуще пахучих посадок сосняка.

Под черёмухами с крутого берега далеко в воду свешивается старый дощатый настил. Если в солнечный день лечь на него и опустить лицо к воде, то можно разглядывать светлое песчаное дно с чёрными кляксами ила. На кляксах – пятнистые корни в руку толщиной. От них тянутся вверх прочные зелёные жгуты – стебли листов и цветов кувшинок и лилий. Лилий мало - их быстро срывают. А кувшинок – не считано, не мерено, сколько ни рви – не выберешь их. Вода рядом с настилом тёплая, а под ним – прохладная. Над илом на границе света и тени, поводя челюстями и жабрами, зависла стайка окуней. Рассеянно оглядывая дно, слоняется среди причудливых извивов корней краснопёрка с ярко горящими плавниками и тёмною спинкой. Над водой в черёмухе неслышно снуют пичуги, роняя вниз то листок, то лепестки цвета. Перескакивая через эти преграды, мчится по мягкой глади воды водомерка. Словно заведённые, деловито кружат неподалёку от берега чёрные, блестящие, ростом не более пшеничного зерна жучки-плавунцы – шустрые водяные черепашки. Попробуешь изловить – нехотя, но быстро разбегутся, а потом соберутся вновь и продолжат своё кружение. В траве шуршит, пробираясь к воде, землеройная мышь. Беспокойно осматривается и замирает, уставив на воду округлую мордочку с чёрными бусинками глаз. Что ей здесь нужно – пока не понять. Развернулась и шмыгнула обратно в заросли разнотравья. У противоположного берега шлёпают по воде разомлевшие от жары коровы. Заходят в прохладную воду по самое брюхо, шумно дышат, чмокают, напиваются, но обратно выходить не торопятся. Ветерок и вода приятно холодят разогретые солнцем бока.

Развести костёр – значит высоким пламенем оттолкнуть и сгустить сумерки, треском горящих сучьев заглушить таинственные шорохи, светом костра отделить себя от сторожкой, обнимающей темноты. Лучше запахнуться в плащ, собраться в комок, замереть и слушать. От жуткого захлёбывающегося хохота холодеет в груди и мурашки бегут по спине. Это филин почувствовал себя хозяином ночи. Берегись, живность, в полёте, на ветках, в траве… Когти его беспощадны. «У-у-ху-ху-ха-ха-ха…», – проносится над водой. Всколыхнулась ветка, освобождаясь от тяжести бесшумно улетающего страшилища. Отправился туда, где можно ещё поживиться. Сядет на сук и, пока не увидит или же не услышит добычу, будет поводить громадной головой с огромными оранжевыми глазами, которые почти сплошь – расширенные зрачки. А заметит кого – когтей не миновать. И увидит кто-нибудь днём под высокими лиственницами или в тёмном ельнике перья или клочья шерсти. След пиршества ночного разбойника.

Гулкие всплески в тиши берегов выводят из дум и полузабытья. Шуршание камыша, снова всплески, но потише. Это щука шелестит, в сумерках у камышей шастает. Дугою взлетает она над водой, плюхается, переворачивается, бухает хвостом, круги по реке разгоняет. Рыба начинает играть.

Вбирая в себя множество ручейков, лесных речушек и полевых каналов, река течёт медленно, спокойно, степенно, несуетливо. То заводь у поймы образует, то омут у камышей под обрывом, прикрытым ивами, могучими дубами и грабами. Разливается и красуется она этим разливом своим десятка на полтора километров, а потом – сужается и уходит в поля, ныряет под многочисленные мосты и разбегается лесными ручьями.

По берегам реки – хутора. Покинутые или заселённые любящими жить на отшибе редкими хозяевами, водокачниками, лесниками. Пустые коробки брошенных после войны домов удивляют своей крепостью и красотой черепичных крыш. Звонкие кирпичи стен, от которых отскакивает, не оставляя следов, лом, словно хотят доказать свою независимость от времени. Заброшенные яблоневые сады, вишни и груши, малина и сливы, боярышник и алыча предстают среди разросшихся по берегам кустарников. В развалинах среди крапивы цветут поразительной красоты тигровые лилии, георгины, розы, шиповник, настурции. Когда-то здесь были клумбы. Осыпались под дождём и ветром из года в год семена, а их ростки – вновь пробивались к солнцу. Приветливое здесь лето. Добрая, щедрая осень. И кормилица заливных лугов – речка – до сих пор протягивает свои каналы к заброшенным хуторам.

Для нас, деревенских мальчишек, речка – это наш дом, наше царство, наша сказка. Среди ольхи, черёмух, ивняка и камышей много удобных спусков с пологим песчаным дном и тёплой водой у берега. Мы сами дали этим местам названия. Первая купалка, Вторая купалка, Бориска, Кордон, Горелый мост. И у каждого здесь своё место имеется, где лучше всего клюёт рыба, где удобно загорать, разводить костёр, сооружать среди мощных древесных стволов шалаши.

Каждый год в предпоследнее июньское воскресенье из всех окрестных сёл сюда, на огромный полукруг лугов и леса, собирается народ на праздник русской берёзки. Закончен весенний сев, озимь на полях выметнулась ровными крепкими зелёными ростками. На берегу среди берёз и ёлок накрыты столы, весёлые и тоскливые песни улетают в поля, шашлычный аромат плывёт над водой. Сколько горячих и нежных слов слышится тогда в черёмухах, сколько рыбачьих лодок качается на широкой глади, сколько случается отчаянных драк с поножовщиной… Это упомнит только река.

Здесь рождаются и вырастают, влюбляются и живут, трудятся и умирают. А речка – течёт. Размеренно и неторопливо. Как время. Как жизнь обитателей её берегов.

Захирел, обветшал и стал разваливаться на одном из каналов старый молочный заводик. Рядом построили новый, тоже небольшой, но красивый и крепкий. Речка снабжала его водой, мимо него текли неширокие полевые канальцы, расцвечивая берега жёлтым курослепом и пряча в водорослях мальков окуня, плотвы, мелких вьюнков и жёлто-зелёных, с палец толщиной, щурят, которых мы подсекали петлёй и гордо носили домой.

Мы повзрослели и разъехались далеко со своих берегов. Разбросало нас по всему свету, унесло к другим речкам, прибило к иным берегам. Но речку свою, родную, знакомую до мелочей, ставшую вдали ещё дороже, хранили мы в сердцах и в памяти, обмениваясь редкими письмами, в которых были и грусть, и надежда, что не навсегда мы оставили свои берега.

И вот – я прилетел! Через весь континент, с востока на запад, почти через пять лет. Приветливое и радостное июльское утро. Солнце, несмотря на ранний свой час, печёт нестерпимо. На речку, на речку, на речку! За огородами, в полях стаскиваю с себя футболку и завязываю рукавами на шее, укрываю плечи и спину от палящих лучей. От запаха скошенного сена кружится голова. Знакомые постройки, силосные башни, водокачка, мосты и мосточки. Усыпанная лилиями речная гладь. Удивительно, что их не посрывали. Впрочем, такую пропасть разве кто выберет?! По ведёрному букету на весь белый свет хватит да ещё и останется. Открывшееся на реке безлюдье непривычно, но если река под боком, то кому же в голову придёт подниматься в такую рань? Значит, сегодня я, я первый пришёл к своей речке окунуться в долгожданную прохладную воду. Странно вот только, что и рыбаков не видать… Лишь одинокая бабуля на пологом берегу доит привязанную корову. Торопливо шагаю к воде. Обернулась хозяйка, взглянула. Думает – нездешний пришёл. Где уж узнать ей меня… Поднялась, заслонилась от солнца рукою. Остановился и я. «Приезжий, небось, – нараспев произносит старушка. – К воде не ходи. Отравленная она у нас. Сколько загубили скотины, когда молокозавод построили… Как попьёт она здесь, так и потравится. Мы из колодца теперь её поим. Понимаешь… Отравленная речка у нас…»

Но понимать я отказываюсь. А вот сдвинуться с места уже не могу. Так вот почему и на берегу у камышей нет никого, и на водной глади ни одной лодки у камышей не качается. Вот почему за лилиями для подружек никто не плавает. Тихо над речкой. Не видать ни кругов, ни всплесков рыбьих. Ровная поверхность безмерно доброй и щедрой, нещадно поруганной и мёртвой моей реки усыпана белыми лилиям, как венками покойному…

А я всё равно стою над рекой и шепчу: «Помню тебя, люблю тебя, вернусь к тебе отовсюду…»

1980