Журнальный мир

«И Ленин такой молодой, и юный Октябрь впереди» — строки этой песни еще недавно были хорошо знакомы каждому советскому человеку, регулярно участвовавшему в торжествах, посвященных годовщинам Великой Октябрьской социалистической революции. С распадом Советского Союза прервалась традиция грандиозных массовых празднований с военными парадами, демонстрациями, митингами и пышными застольями. В 90-х гг. еще многие продолжали праздновать, но скорее неформально, в контексте общей ностальгии по советскому. Однако кухонные посиделки с хоровым исполнением революционных песен под баян не могли удовлетворить постсоветского человека, почти инстинктивно рвавшегося слиться с толпой в массовом шествии к сакральному месту, где ежегодно оживает память о чем-то еще больном и особенно важном для всех. Отмененный культ Октября требовал замены, которая на сегодняшний день, очевидно, состоялась. Традиции национальной политической культуры, связанные с формировавшимися долгими десятилетиями традициями культуры памяти, получили новое выражение в торжествах, посвященных Великой Победе. Политическая подоплека роста культа Победы — тема другого исследования, однако обращение к этому сюжету не случайно. Очевидно сходство сценариев главного советского и главного современного государственных праздников. Впрочем, и в дореволюционный период сценарии были аналогичными. Содержательная сторона торжеств, безусловно, меняется. Однако нельзя не заметить, что дореволюционные государственные праздники, которые не могли обойтись без религиозной составляющей и крестного хода, в чем-то сущностном похожи на атеистические годовщины Великого Октября с демонстрациями и массовыми посещениями братских могил, а празднование семидесятилетия Победы не достигло бы ожидаемого эффекта грандиозности и всенародности без массового участия россиян в шествиях бессмертных полков по всей стране.

В начале 1990-х С. А. Алексиевич написала в предисловии к «Зачарованным смертью»: «Теперь нам известно, что мы принадлежали к особому типу человеческой генерации, единожды возможному, неповторимому». Этот «неповторимый тип» сформировался в период между Гражданской и Великой Отечественной войнами. То был человек, живший интересами коллектива, веривший в социалистические идеалы и светлое будущее, обожествлявший Ленина и революцию, романтик, погруженный в героику, готовый отдать жизнь за Родину. Но «всесильная» ли советская власть сделала этого человека таким? Неужели вековые традиции дореволюционной русской культуры были перечеркнуты большевиками и забыты? Могли ли сами большевики отречься от памяти своего поколения и бытовавших до него практик ее увековечивания? При всей сложности поставленных вопросов попытаемся дать возможный ответ, обратившись к важнейшему советскому месту памяти — к Великому Октябрю. При этом остановимся на том историческом этапе, когда закладывался стандарт Октябрьских торжеств, когда еще не состоялось победы над фашизмом, а общество лишь жило в ожидании новой войны.

Под воздействием каких факторов менялся главный политический праздник страны в межвоенное время? Какие идеологические «месседжи» советская власть адресовала обществу посредством празднования памятной даты? В чем именно советские торжества, посвященные памятным датам эпохальных событий, оставались похожими на «царские дни»? Действительно ли большевики стремились изменить характер торжеств, создать собственную праздничную традицию, заложить основы новой культуры памяти? Какие символы памяти, использовавшиеся советской властью в ходе праздничных торжеств, были собственно советскими, а не заимствованными у прошлых поколений? Наконец, как народ воспринимал октябрьские коммеморации? Таков круг вопросов, который будет рассмотрен в данной статье. И важным нам представляется обратить внимание именно на Сибирь и сибиряков. Еще до революции Н. М. Ядринцев убедительно доказал наличие «сибирского областного типа», обладавшего особыми ментальными чертами. Позже сибиряки пережили колчаковщину, именно в Сибири в 1930 г. началось массовое раскулачивание, здесь в годы индустриализации с нуля строились крупные промышленные объекты. Эти и другие факторы задавали особое отношение сибиряков к годовщинам Октября, празднования которых все очевиднее были нацелены на унификацию исторической памяти всего советского общества.

Источниками данного исследования послужила, прежде всего, делопроизводственная документация советских органов власти и партийных органов, ныне хранящаяся как в сибирских, так и в центральных архивах. О празднованиях 7 Ноября неизменно писали местные городские газеты, репортажи из которых также стали предметом нашего анализа. Сюжеты о годовщинах Великого Октября в Сибири содержат и мемуары, отражающие восприятие торжеств. Любой праздник имеет много функций и аспектов. Но у праздников, приуроченных к памятным датам, более всего выражена их коммеморативная составляющая, то есть связанная с сознательной деятельностью общества, направленной на увековечивание памяти о значимых событиях и персонах. Именно коммеморативный аспект Октябрьских торжеств является предметом нашего исследования.

До революции в круг государственных праздников входили как религиозные, так и светские торжества, для которых были характерны богослужения в присутствии административных властей, представителей городских учреждений, почетных гостей, учащихся и прихожан. В имперское время политические торжества вписывались в календарь ежегодных христианских праздников. В сценариях массовых дореволюционных политических торжеств обязательно присутствовали религиозные действия, отражавшие консервативные идеологические установки власти. Таким образом, политический праздник, по форме похожий на религиозный, должен был восприниматься подданными как священнодействие. Дореволюционным политическим праздникам была присуща и коммеморативная составляющая. Более того, большинство из них являлись памятными датами о неких важных для империи событиях (победа над Наполеоном, покорение Сибири и пр.).

Еще до Октябрьской революции в городах Российской империи сложился сценарный шаблон государственных праздников, который позже использовали и большевики. В качестве примера грандиозного монархического праздника начала ХХ в. целесообразно указать 300-летие Дома Романовых (21 февраля 1913 г.). В Барнауле празднества начинались 20 февраля с панихиды по «в Бозе почившим Императорам всероссийским» в Дмитриевском храме. В Томске праздничную программу юбилейного дня открыла аналогичная панихида в здании городской думы «по усопшим Царствующего дома» и молебен о здравствующих. После молебна в Барнауле состоялся крестный ход и молебен на Полковой площади, после чего был исполнен гимн. Торжественная часть завершилась церемониальным маршем воинских частей. Вторая часть праздника, длившаяся до часа ночи на ярко иллюминированных площадях и центральных улицах города, была рассчитана на широкие слои населения, для которого устраивались гулянья, зрелища, показы кино на исторические темы и спектакли. Особое внимание уделялось работе с учащейся молодежью: в школах и гимназиях были организованы праздники с угощением и раздачей бесплатных брошюр по истории Дома Романовых.

Факторами изменения праздничных коммемораций стали в первую очередь собственно политические события, оцененные в дальнейшем носителями власти как «эпохальные»: Февральская революция и свержение самодержавия, Октябрьская революция, победы периода Гражданской войны, образование СССР. Еще в марте 1917 г. Временным правительством были отменены «царские дни». В 1918 г. большевики провели первые после Октябрьской революции советские торжества: День Великой Русской Революции (12 марта) и День рабочих (1 мая). Также и в период Гражданской войны большевики уделяли пристальное внимание политическим торжествам, которые рассматривались как важное средство пропаганды. Свои политические праздники были и у противоборствовавшей стороны.

В Западной Сибири новый большевистский праздничный календарь начал утверждаться сразу после освобождения от колчаковщины, в частности, уже в 1920 г. массово праздновали третью годовщину Октябрьской революции. Вообще же круг политических праздников, общих для страны, был определен в 1919 г. К таковым добавлялись и региональные торжества, к примеру годовщины освобождения населенных пунктов от белогвардейцев. К 1928 г. официально в календаре как праздники и дни отдыха были отмечены: 22 января — день памяти В. И. Ленина и Кровавого воскресенья; 12 марта — день низвержения самодержавия; 18 марта — день Парижской коммуны, 1 мая — день Интернационала; 1 июля — день Союза ССР; 7 ноября — день пролетарской революции. Каждый год политические торжества выражали новое актуальное идеологическое содержание, резко изменившееся в 1929 г. По мнению Е. М. Добренко, именно на этапе «Великого перелома» появилось новое концептуальное представление о политическом празднике, поскольку «революционно-романтический проект уравнительного коммунизма сменился традиционно-национальным, имперско-милитаристским, полицейским, иерархическим».

Второй важный фактор изменения праздничных коммемораций — утверждение атеизма в официальной культуре и антирелигиозная пропаганда. В начале 20-х гг. в официальном календаре традиционные религиозные праздники (Рождество, Пасха, Духов день, Благовещение, Преображение, Вознесение, Успение, Крещение) еще уживались с новыми политическими торжествами. В современной историографии это сосуществование интерпретируется неоднозначно. С одной стороны, оно расценивается как проявление осторожности советской власти, опасавшейся вызвать волну народного возмущения резкой отменой религиозных праздников на государственном уровне. С другой позиции это объясняется намеренным сохранением религиозных праздников наравне с политическими для закрепления новых, еще непривычных народу праздников в рамках старого календаря, построенного на основе циклического (церковного) понимания времени.

С 1929 г. усилились гонения на церковь, с этого момента религиозные праздники больше не являлись выходными днями. Большевики старались искоренить их и из приватной жизни населения страны. Церковь стала восприниматься как конкурент на консервативном идеологическом поле, что и привело к окончательному запрету на массовые религиозные торжества. Между тем опыт организации религиозных и «царских» празднеств оказался востребованным как в 1920-х, так и в 1930-х гг., что проявилось и в подходах к репрезентации исторического прошлого в ходе массовых официальных торжеств.

Утверждение атеистического мировоззрения повлияло на характер содержания самих коммемораций. Бог более не мог рассматриваться как субъект истории, смерть понималась материалистически, ни царь, ни вождь мирового пролетариата не могли расцениваться как божьи помазанники на троне. Однако советская власть не спешила резко повернуться спиной к религиозной традиции в сфере коммемораций, поскольку эта традиция прочно владела сознанием россиян. В итоге новые коммеморации могли лишь внешне отличаться от старых религиозных. В другом варианте согласования традиционных и новационных составляющих коммемораций возникали квазирелигиозные коммеморации — похожие на религиозные внешне, но атеистические в сущности.

Наконец, в качестве третьего фактора изменений в сфере праздничных коммемораций мы выделяем коренные изменения в интеллектуальной культуре, прежде всего в отечественной историографии. Под идеологическим воздействием в гуманитаристике утверждался новый исторический нарратив, основанный на марксистском мировоззрении, для которого была характерна вера в социально-экономический прогресс, признание народных масс в качестве субъекта истории, а революции в качестве ее движущей силы. Этот интеллектуальный фактор сыграл серьезную роль в формировании специфики культа Октябрьской революции, которая понималась как пролетарская (социалистическая), т. е. революция «высшего типа», в ходе которой осуществляется переход от капитализма к социализму и коммунизму.

Организатор и лидер советской исторической науки М. Н. Покровский в первой половине 1920-х гг. говорил, что в Октябрьской революции выразилась прежде всего классовая борьба за саму власть, а не за ее демократические изменения. Остановимся подробнее на характеристиках, которые давал революционному движению в России этот ученый — революционер, заместитель наркома просвещения РСФСР, руководивший в разные годы Коммунистической академией, Институтом истории АН СССР, Институтом красной профессуры, автор многотиражного марксистского учебного пособия «Русская история в самом сжатом очерке».

Специфику Октябрьской революции он характеризовал следующим образом: «Колоссальный размах борьбы определился прежде всего тем, что нигде ранее противоположности старого и нового не были так резки, расстояние между старым и новым не было так громадно, как это было у нас… У нас пришлось бить по самому древнему рыцарскому замку, какой только остался в Европе, из современных осадных орудий, в несколько часов способных вдребезги разнести каменную стену» (1925 г.). Об Октябрьской революции Покровский рассуждал в категориях сотворения, революция в его представлении не являлась стихийной, она была предварительно «написана» В. И. Лениным, которого Покровский называл «завершителем русской революции вообще». Революция, по мнению Покровского, была удачной, поскольку опиралась на правильную марксистскую теорию. Михаил Николаевич писал: «Марксистская схема Октябрьской революции только одна — по этой схеме она осуществилась, по этой схеме будет написана ее история».

Наличие схемы предполагает также и знание будущего, которое можно уверенно прогнозировать. Однако Покровский далек от мистицизма предопределенности. В его понимании «светлое будущее» достижимо лишь при условии приложения правильных, теоретически обоснованных усилий народных масс. Именно это актуальное для 1920-х гг. представление задает отношение к годовщинам Октября как к контрольным датам проверки соответствия народных усилий марксистской схеме исторического развития общества. Сам Покровский называет революцию «меркой человеческих ожиданий» и дает пример оценки достижений классовой борьбы пролетариата от Первой русской революции до Октябрьской революции.

К концу 1930-х гг. складывается представление об Октябрьской революции, отраженное в «Кратком курсе истории ВКП(б)». Этот учебник излагал единственную «правильную» версию истории страны. Он выступал сильнейшим средством идеологического воспитания молодого поколения строителей социализма. Революция в «Кратком курсе» характеризуется как «социалистическая» и «пролетарская». Главный результат революции понимается как установление нового типа государства: социалистического и советского. Утверждается, что революция имела более чем эпохальное значение, что она «открыла новую эру в истории человечества — эру пролетарских революций». Так усиливается мысль, базирующаяся, несомненно, на христианском понимании времени, об Октябре как о начале нового мира, отрицающего старый мир с присущими ему ценностями господствовавших классов. Выходит, что Октябрь занимает место традиционного Рождества Христова в праздничном календаре и восприятии времени вообще.

Отчетливо заметно влияние экономических условий и контекстов повседневной жизни населения страны на «октторжества». В 1920 г. праздник устраивался в условиях войны, голода и дровяного кризиса. Разруха не позволяла устраивать пышных торжеств. ЦК РКП(б) постановил отказаться 7 ноября от демонстраций, шествий и парадов из-за материальных проблем. Сиббюро добилось разрешения лишь на торжества в сибирских городах и на их украшение. Однако в этом и в следующем годах не было демонстраций, празднества 7 ноября ограничивались митингами, торжественными собраниями в клубах, концертами и бесплатными революционными спектаклями.

В 1920 г. в Новониколаевске произошло хищение дорогостоящей красной материи, предназначенной для украшения города. В 1921 г. западносибирские города вовсе не получили средств на декорирование зданий и братских могил, организаторам праздника предложили воспользоваться прошлогодними украшениями. Зато уже в 1923 г. праздничное декорирование стало гораздо разнообразнее: появилась иллюминация, многочисленные лозунги, зелень и цветы. В 1924 г. Новониколаевск получил для декорирования 2000 м только красной материи. В 1926 г. в Томске братскую могилу к 7 ноября украсили флагами, зеленью, красной материей, желтым песком, красными звездами и цветными лампочками.

В 1930-х гг. декорирование улиц и зданий стало более пышным. Власть не жалела средств на внешние эффекты. Однако очевидна тенденция к постепенному исчезновению из декора элементов коммеморативного характера. В 1934 г. украшение Новосибирска предполагало размещение фигуры В. И. Ленина на крыше здания крайкома, а на фасаде — портретов членов Политбюро ЦК ВКП(б). В центре этой композиции предсказуемо красовался огромный портрет И. В. Сталина. Праздничный декор 1936—1937 гг., готовившийся клубами Омска, отражал новую актуальную тему сталинской Конституции.

В городах Западной Сибири на примере октябрьских торжеств четко прослеживается советская политика памяти. Говоря о социальном и политическом значении праздника вообще, известный французский историк М. Озуф поясняет: «Праздники организуют время и образуют костяк повседневной жизни… Они мощным усилием скрепляют людское сообщество… Сотворение праздника — точки, где сливаются желание и знание, где воспитание масс подчиняется радости — соединяет политику с психологией, эстетику с моралью, пропаганду с религией». По словам томского политолога А. И. Щербинина, «календарь находится на границе истории и памяти, превращая первую во вторую, задавая траекторию восприятия истории (и политики как истории творимой)». Праздник буквально «впечатывает» событие в память. Поэтому так велика его роль в деле формирования и поддержания коллективной памяти о важных, с точки зрения власти, политических событиях.

Политический смысл октябрьских торжеств менялся со временем. В 1920 г., когда Гражданская война еще продолжалась, большевикам представлялось важным «объяснить, кто такие коммунисты», чем они отличаются от меньшевиков и эсеров, доказать, что большевики «не грабители и не разбойники». Для этого использовались рассказы о недавнем прошлом. От пропагандистов требовалось перечисление заслуг и достижений большевиков за последние три года: «все богатства, созданные трудящимися, переданы в руки трудового народа», «социалистическому строительству дан огромный толчок», «заложен фундамент всеобщего начального образования» и т. д. Особенную актуальность пропаганда обретала в связи с тем, что октябрьские торжества по времени совпадали с началом продразверсток, вызывавших контрреволюционные настроения в хлебных селах. Насилие над крестьянами вызывало отклик и в городах. Ноябрьские сводки о политических настроениях фиксировали, в частности, недовольство солдат, отбывавших службу в Омске, тем, что «дома у отцов, матерей и жен отбирают хлеб, сено, коров и лошадей». Поэтому в начале 1920-х гг. в рамках октябрьских торжеств большевикам было необходимо оправдаться, смягчить социально-политические противоречия и волнения, попытаться сформировать в обществе представление о своих товарищах, павших в боях, как о героях, широко растиражировать идею высочайшей цены, заплаченной большевиками за победу над врагами.

К каждой памятной дате октябрьская комиссия формулировала новые «ударные точки пропаганды», связанные с актуальными политическими задачами. К примеру, в 1920 г. в качестве таких точек были заявлены тезисы о помощи фронту и о подъеме производительности труда. В 1921 г. акцент делался на необходимости перехода от задач обороны к задачам хозяйственного строительства. В 1923 г. важнейшими были выбраны темы «Роль РКП в Октябре» и «Октябрь как предпосылка к созданию СССР» и т. д.

Для пропаганды в эти дни обязательно использовались исторические рассказы, позволявшие продемонстрировать прогресс, показать движение от старого к новому и лучшему. В Сибири начала 1920-х гг. существовали особые идеологические задачи. После ареста А. В. Колчака в нашем регионе началась активная мемориализация жертв и героев военно-революционных событий, а также важнейших сражений Красной армии с армией Колчака. Показательно, что в Сибири до 1922 г. октябрьские торжества совмещали с празднованием победы над колчаковщиной. Октябрьские праздники были одновременно и поминальными днями, когда восхваляли погибших героев и проклинали врагов. Аналогично в 1924 г. в ходе «октторжеств» поминали В. И. Ленина, особенно акцентируя его роль в революции. Как и в случае с героями Гражданской войны, это поминовение имело мобилизационное значение: 7 Ноября стало поводом не столько для выражения скорби о гибели вождя, сколько для того, чтобы во всеуслышание повторить, что дело его живо и никогда не умрет.

После прихода к власти И. В. Сталина утратили актуальность идеи героической жертвенности революционного поколения. С середины 1920-х гг. основная идеологическая задача торжеств состояла уже не в поминовении жертв революции, а в формировании у населения убеждения в прогрессивном развитии страны. Отныне сравнение жизни общества «при царе» и «на современном этапе» становится доминантной темой торжеств. Важно подчеркнуть, что во второй половине 1920-х гг. Октябрьская революция именовалась еще «Октябрьским переворотом», ей не приписывалось эпохального значения. Торжества были ориентированы лишь на популяризацию идеи «Октябрьского переворота как первого этапа диктатуры пролетариата в борьбе пролетариата всех стран».

К началу 1930-х гг. пропаганда ставила перед населением новую боевую задачу борьбы за советскую индустрию. Коммеморативная составляющая октябрьских торжеств несколько ослабла по сравнению с предыдущим десятилетием. Теперь праздник был четко ориентирован на современность и на будущие успехи. Уже в 1930 г. главное содержание октябрьских торжеств определялось как пропаганда пятилетки, культурной революции, решений XVI партсъезда. Более очевидной стала и тенденция подавления сибирского нарратива революции и Гражданской войны общесоветским нарративом.

Двадцатилетний юбилей Октябрьской революции (1937 г.) детально исследован американским историком К. Петроне, которая показала, что праздничная риторика базировалась на идее разрыва с дореволюционным прошлым, которое изображалось — в отличие от «радостного» настоящего — в самых мрачных красках. Наше исследование показывает, что это противопоставление прошлого и настоящего использовалось и десятью годами ранее. Однако эта «радость» по поводу социальных достижений в СССР противоречила нерешенности материальных проблем населения. Американский историк подчеркивает неудовлетворенность значительной части населения лживой риторикой и тревогу организаторов торжеств, опасавшихся возможных саботажей в праздничные дни, вызванных недовольством пропагандой. Поиск средств убеждения населения в благополучии современности предполагал разработку новых способов «проработки прошлого». В этой связи К. Петроне упоминает о произошедшем именно к двадцатилетию Октября возрождении позитивной исторической памяти о некоторых героях дореволюционной истории.

Ею замечено, что в 1937 г. власть использовала фигуры памяти А. С. Пушкина и Петра Великого для пропаганды патриотизма, «продления» русской истории, служившего фактором легитимации власти большевиков, которым было якобы «чуждо варварское уничтожение истинно ценного культурно-исторического наследия». Положительный образ Петра I был нужен также для оправдания сильной, бескомпромиссной власти и трудностей, которые переживало общество, усиленно занятое борьбой за повышение боеспособности армии и индустриализацией. Юбилейные торжества также ярко отразили новое видение роли И. В. Сталина в Октябрьской революции. После осуждения в 1936—1937 гг. Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Л. Д. Троцкого, А. И. Рыкова и Г. Л. Пятакова пропагандисты повсеместно заявляли, что эти люди «срывали революцию», а единственным честным соратником Ленина был только Сталин. Преувеличивался также его вклад в победу в Гражданской войне. По словам немецкого историка Н. Тумаркин, почитание Ленина в середине 1930-х гг. происходило уже в контексте почитания Сталина. Гиперболизация роли Сталина в военно-революционных событиях наиболее ярко отразилась в художественном фильме А. Я. Каплера «Ленин в Октябре» (1937 г.), к которому мы еще вернемся.

Праздник давал государству возможность использовать множество различных средств реализации политики памяти. Массовые торжества включали в себя разнообразные сценарные элементы: от официальных торжественных заседаний правительства до неформальных народных гуляний; нужные большевикам исторические рассказы звучали с трибун на митингах, излагались в камерной обстановке вечеров воспоминаний, публиковались в газетах и журналах, обретали формы художественных образов в театре и кино, зашифровывались в политическую символику, становившуюся с годами привычной и неотъемлемой от торжеств.

Власть вела постоянную работу над тем, чтобы расширить перечень форм реализации политики памяти. В частности, уже в середине 1920-х гг. партийное руководство признало «шаблонность» форм октябрьских торжеств, повторявшихся из года в год. К десятилетнему юбилею революции было решено разнообразить содержание торжественных выступлений и других мероприятий сведениями о революционных событиях на местах, а также актуализировать во время праздника значение революционных памятников. Это решение было подготовлено активным сбором в 1925—1926 гг. сведений о конспиративных квартирах революционеров, местах маевок и пр. Также с середины 1920-х гг. уже 6 ноября по клубам начинали зачитывать доклады об успехах экономического развития страны за последние десять лет. Для лучшего восприятия этих идей населением на улицах развешивали изображения графиков и диаграмм, отражавших экономический рост. Новые идеологические доминанты также становились основой свежих лозунгов, театрализованных представлений, карнавальных шествий и пр.

Отдельно стоит остановиться на значении игрового кино в реализации политики памяти. Рассмотрим фильм «Чапаев» (1934 г.), имевший огромное идеологическое значение. Его авторы Г. Н. и С. Н. Васильевы создали универсальный образ героя Гражданской войны, который должен был служить примером для подражания. «Чапаев» был снят в соответствии с уже утвердившимся соцреалистическим каноном. Идеологическое значение этого фильма подробно охарактеризовано Дж. Г. Хартзоком. Согласно его выводам, эта картина несла идею руководящей роли партии в годы Гражданской войны. В образе Чапаева американский историк видит сходство с образами богатырей из русских былин, привлекательные черты романтики и монументальной героики. Однако, по замыслу сценаристов, Чапаев не мог победить без помощи партии, поэтому фильм внушал непоколебимую верность делу большевиков. Образ Чапаева стимулировал желание зрителей подражать герою, готовому жить ради борьбы за социализм и погибнуть в этой борьбе. Фильм служил средством объединения разрозненной аудитории, ее мобилизации на свершения невиданных до сих пор масштабов.

В этом фильме Гражданская война была представлена не абстрактно, а эмоционально и очень конкретно. Зрители воспринимали картину с воодушевлением и восторгом. Прежде всего это касалось молодежи, не знавшей реалий Гражданской войны. Фильм развивал их «классовое сознание». Особенное впечатление производила картина на детей, которые не могли разделить реальность и вымысел, воспринимая на веру события, показанные в кино. Этот фильм был рекомендован для школы как учебное пособие. В итоге дети восторгались героями и искренне ненавидели врага, усваивая урок самопожертвования.

Однако Дж. Хартзок заметил и то, что восприятие фильма даже детской аудиторией не было однозначным. Он описал случай переноса впечатлений от «Чапаева» на улицу, где подростки привыкли проводить время. Играя в «Чапаева», дети одного из провинциальных городов устроили жестокую массовую драку, которая длилась с десяти утра до пяти вечера. Игра переросла в хулиганскую баталию с битьем окон соседних домов и избиением прохожих. На такое восприятие хорошо подготовленной коммеморации власть явно не рассчитывала. К описанию этой драки можно добавить известные всем анекдоты о Василии Ивановиче и настольную игру «Чапаев», также свидетельствующие о реальном «обмирщении» в народной среде образов героического прошлого. По всей видимости, зритель все-таки чувствовал ложный пафос в репрезентации прошлого. Случай с этим фильмом — лишь один из примеров «неверного» восприятия обществом политики памяти, выраженной в коммеморациях. Далее мы еще вернемся и к «Чапаеву», и к реакции общества на коммеморативную составляющую октябрьских торжеств. Теперь же попытаемся ответить на вопрос, в какой мере «октторжества» были собственно советскими по формам коммемораций и их содержанию. Отрицалась ли в 1920—1930-х гг. старая праздничная традиция «эпохи царизма» или опыт организации имперских праздников оставался востребованным и в советское время?

Прежде всего стоит отметить, что практически все государственные праздники в начале 1920-х гг. имели заметную коммеморативную составляющую, сохраняя в сценарии элементы поминального торжества. К примеру, изначально обращение к памяти о «нашем героическом прошлом» происходило даже 1 мая, когда демонстранты обязательно должны были «поклониться могилам героев». Со временем организация первомайских торжеств утратила этот коммеморативный элемент, ее доминантой стала идея демонстрации процветания и изобилия, разработанная в сценарном отношении еще в период Французской буржуазной революции.

В 1920-х гг. сценарии октябрьских торжеств сохранили преемственность с имперским периодом. Они также предполагали военный парад, демонстрация заменила крестный ход, а митинг — молебен. Однако стоит подчеркнуть, что дореволюционные демонстрации имели, как правило, протестный характер, в то время как после Гражданской войны демонстрация отражала иной смысл — торжество власти пролетариата. В соответствии с традицией проводились торжественные заседания администрации города и различных учреждений, устраивались бесплатные зрелища. Каждый структурный элемент праздника и до, и после революции актуализировал коллективную память, укреплял идентичность социально-политических групп, расширял их границы.

В начале 1920-х гг. официальный нарратив Октябрьской революции и Гражданской войны только складывался, перед партийными отделами агитации и пропаганды стояла непростая задача формирования и трансляции в массы советской версии революционных событий в столице и на местах. Но революционные события еще жили в социальной памяти различных групп городского населения, имевших на эти события собственный взгляд. Представители власти должны были обобщить, унифицировать и дополнить живую память горожан элементами, которых не хватало для построения логичной и относительно полной картины революции в данном регионе. Грубое навязывание обществу придуманной версии революции могло обернуться ее неприятием. Поэтому власть не только прямолинейно излагала в печати и на массовых собраниях собственное видение революции, но и активно стремилась использовать воспоминания очевидцев событий 1917 г. в формировании официального «октябрьского» нарратива, который должен был стать основой коллективной памяти сибиряков.

Следуя дореволюционному опыту, предполагавшему сценарный элемент поминовения усопших героев и чествования живых, предварявший собственно праздник, 6 ноября в городских клубах, на предприятиях, при советских учреждениях и учреждениях культуры устраивались массовые вечера воспоминаний. Эта практика повсеместно вводилась с 1921 г. Подобные мероприятия обязательно проходили во всех губернских и уездных городах Сибири. Их организация опиралась также на традиционную практику дореволюционных праздничных тематических народных чтений в гимназиях, библиотеках и клубах. Кроме того, до революции существовала традиция записи и широкого распространения с идеологическими целями воспоминаний участников и героев войн. «Октябрьские» вечера воспоминаний являются также и отголоском дореволюционной практики поминовения усопших императоров в преддверии праздничных событий в жизни семьи Романовых. К примеру, следуя традиции, в канун празднования дня совершеннолетия цесаревича Николая Александровича томичи подготовили не только подарки царской семье в виде икон в серебряных и вызолоченных ризах, но и венок на могилу Александра II, «царя-мученика, даровавшего городам самоуправление». Политическая роль подобных традиционных «поминальных» практик, приуроченных к торжествам, была усилена в 1920-х гг.

Официально цель вечеров воспоминаний состояла в изложении «правдивой» версии революционных событий их очевидцами для фиксации истории революции «по горячим следам». Докладчики, представлявшие свои воспоминания на этих вечерах, видели себя свидетелями и участниками величайших событий мировой истории, обладателями практически сакрального знания. В начале 1920-х гг. рассказчики на некоторых вечерах могли еще выступать относительно свободно, без особой подготовки. Их состав не всегда утверждался заранее. Соответственно, и результат таких выступлений мог не устроить слушателей как в смысле содержания, так и в смысле манеры подачи. Но на этом этапе организаторы мероприятия еще признавали, что неудачное выступление «нельзя ставить кому-то в вину».

В дальнейшем же с виду уникальные и сугубо индивидуальные воспоминания в действительности предварительно тщательно обрабатывались организаторами октябрьских торжеств. Видимо, докладчики не сомневались в правомерности такого метода «проработки памяти» в деталях, ведь в целом они доверяли представителям власти и опытным организаторам выступлений, «помогавшим» им построить речь. Случалось, что выступать хотели одновременно многие. В этом случае рекомендовалось организовать два вечера воспоминаний (4 и 6 ноября) — чтобы не затягивать программу, не утомлять собравшихся, но и не подавлять энтузиазм потенциальных докладчиков. Транслируясь в массы, рассказы очевидцев событий расширяли коллективную память собравшихся сюжетами, полезными для легитимации власти большевиков, для укрепления революционной идентичности и привлечения в партию новых членов.

Важно то, что уже в начале 1920-х гг. на вечерах, посвященных революционным воспоминаниям, звучали также и рассказы о «первой советской власти» в Сибири, о колчаковщине и ее свержении. Обсуждение этих тем на «октябрьских» вечерах было необходимо для формирования массовых унифицированных представлений о результатах революции, ее значении и цене победы. Темы и программы планировались заранее. Выступая, мемуаристы использовали выверенные пропагандистами доклады. Иногда организаторы вечера заранее решали не допускать того, чтобы участники этих мероприятий начинали делиться воспоминаниями (предварительно не согласованными). Несомненно, в кулуарах революционеры и подпольщики свободно говорили о пережитом. Но такие беседы не становились достоянием массового слушателя, который приобщался к революционному опыту героев через публично озвученные, но не совсем достоверные воспоминания. Обычно организаторы вечеров сами выступали с краткими обобщающими докладами о причинах революции, ее завоеваниях, всемирном значении и т. п. К примеру, в 1921 г. в задачи агитаторов по всей стране входило подведение итогов революции и объяснение значения НЭПа. Выводы и разъяснения организаторов должны были формировать у масс вполне определенные оценки и заполнять лакуны в коллективной памяти, которая без «проработки» неизбежно остается противоречивой, фрагментарной и нелогичной.

В начале 1920-х гг., когда «октторжества» еще не были формализованы, вечера воспоминаний проходили в обстановке, накаленной эмоциями: здесь было место и восхищению, и гневу, и слезам. Вечера обычно завершались концертами с исполнением революционных песен, декламацией революционной прозы и стихов, демонстрацией живых картин («отдельные моменты жизни Красной армии, капитала и труда» и т. п.). Изначально подчеркивалось, что художественная часть вечеров должна иметь строго идеологический характер. В конце вечера эмоциональный накал достигал апогея, в восприятии участников происходило смешение личных воспоминаний с воспоминаниями товарищей и официальной трактовкой событий, художественного и документального, вымышленного и пережитого. Беспартийных участников вечеров изначально привлекал именно этот момент. По всей видимости, многими из собравшихся, включая самого рассказчика, воспоминания воспринимались на веру, а значит, без особых препятствий соединялись с бытовавшей живой коллективной памятью, в идеале вытесняя отдельные ее элементы, идущие вразрез с официальным нарративом.

Признавая большое значение вечеров воспоминаний с точки зрения агитации и пропаганды, партия требовала максимального привлечения к этим мероприятиям «широких беспартийных масс». Поэтому, к примеру, рабочие приглашались на вечера с женами. Уже в начале 1920-х гг. на одном таком клубном мероприятии могло собраться до 1500 человек. Позитивные эмоции вызывали и чествования героев труда, которым могли делать памятные подарки.

Заметно, что в конце 1920-х гг. выступления очевидцев революционных событий обрели «репертуарную» предсказуемость, а общий тон всем рассказам задавал какой-нибудь официальный доклад на актуальную политическую тему. Слушатели начинали скучать. Уже в преддверии десятилетия Октября томские организаторы вечеров были вынуждены решать проблему преодоления шаблонности выступлений. Выход из ситуации видели тогда в усилении акцента на событиях местной революционной истории и на местных достижениях.

В 1920-х гг. общие собрания по предприятиям могли устраиваться уже 4 или 5 ноября. Их цель состояла в подготовке рабочих к празднику, в разъяснении им значения октябрьских торжеств. Нами замечен также омский случай (1925 г.) начала предварительных мероприятий уже 1 ноября. В 1930-х гг. вечера воспоминаний и публичные читки трудов В. И. Ленина и И. В. Сталина о революции в ходе «летучек» начинались за две-три недели до самого праздника. Чтение трудов вождей, отрывками публиковавшихся в газетах, проходило под лозунгом изучения истории революции. Понятно, что новых сведений о революционном движении эти труды не добавляли. Хотя есть примеры вечеров воспоминаний, посвященных «поколению, воспитанному революцией», в целом все меньше внимания уделялось живым рассказам об Октябре и Гражданской войне. К тематике воспоминаний добавились успехи промышленного строительства. Эта тема тенденциозно вытесняла собственно революционную проблематику.

Однако в октябрьские дни 1930-х гг. Истпарт и отдельные группы Сибирского землячества, куда входили старые большевики, устраивали и более серьезные вечера воспоминаний. Их цель состояла в сборе материала о революции и Гражданской войне. Формально приуроченные к революционным датам, эти мероприятия фактически посвящались периоду с 1917 до 1922 г. Участниками подобных вечеров были старые подпольщики. Они стремились к установлению точности в спорных моментах и предпринимали попытки теоретизации данных, составлявших основу коллективной памяти их группы (предлагали, к примеру, периодизацию истории подпольной работы в Сибири). Складывается впечатление, что участники этих вечеров продолжали и в 1930-х гг. жить Гражданской войной. Их доклады и диалоги проходили в атмосфере погружения в прошлое.

Столь характерное для 1930-х гг. прославление И. В. Сталина и привязка революционного героизма к успехам послевоенного развития страны здесь не акцентировались. Можно даже сказать, что к современности эти люди относились слегка отстраненно, по крайней мере совместно предаваясь воспоминаниям. Они считали свои воспоминания большой ценностью, сетовали на скорое забвение героев и жертв Гражданской войны, старались под запись говорить о малоизвестных соратниках, понимая, что в противном случае об этих людях, отдавших свои жизни за революционные идеалы, уже больше никто не вспомнит. Однако уже на этих вечерах звучала мысль о том, что из-за высокой степени конспирации большевиков и значительных людских потерь более или менее точная реконструкция истории подпольной борьбы вообще невозможна. Содержание воспоминаний охватывало известные в целом сюжеты, однако новизну этим рассказам придавало внимание к деталям и выражение личных переживаний докладчиков.

При изучении источников складывается такое впечатление: хотя перед Истпартами 1930-х гг. и стояла задача работы с воспоминаниями подпольщиков, их рассказы особенно не тиражировались. Заслуги сибирского подполья были официально признаны властью как один из важнейших факторов победы большевиков в Гражданской войне. Но подпольщики, уже спокойно почивавшие на лаврах, жили скорее своим героическим и драматичным прошлым, а не будущим, что не соответствовало идеологическому духу времени. Поэтому можно полагать, что вечера воспоминаний подпольщиков нужны были прежде всего им самим. Встречи и беседы укрепляли и морально поддерживали их сообщество.

В 1925 г. омичи попробовали разнообразить и усилить в художественном отношении праздничную программу массовой уличной инсценировкой, предшествовавшей демонстрации. Сама по себе идея была не нова. К примеру, еще в ходе массового празднования 300-летия Томска (1904 г.) сразу на нескольких площадках устраивались народные чтения и спектакли, цель которых определялась так: «демонстрировать туманные картины из жизни Томска и Сибири в целом». С. Ю. Малышева отмечает, что в 1918—1920 гг. масштабные многочасовые инсценировки на улицах вообще были характерны для празднеств в столичных городах. В начале 1920-х гг. мода на них докатилась и до провинции. Считалось, что инсценировки являются очень действенным средством политической социализации молодежи и укрепления революционной идентичности старшего поколения. Как и выверенные воспоминания, инсценировки, предполагавшие участие зрителей, служили вытеснению и корректировке реальных воспоминаний и их подмене «правильным» видением военно-революционных событий.

Шестого ноября 1925 г. в Омске было разыграно взятие Зимнего дворца, роль которого «исполнил» ярко подсвеченный «Дом молодой гвардии». Всего в этой игре было задействовано несколько тысяч человек, изображавших с одной стороны большевиков, с другой стороны — защищавших Зимний юнкеров и женский батальон. Предполагалось, что «старики вспомнят славные дни, а молодежь будет наглядно учиться примеру старших товарищей». Печать так описала действо: «Неожиданно взвились, прорезая ярким блеском ночную тьму, синие ракеты. Прогремел орудийный выстрел. В западной части города загрохотали пушки. Послышалась частая ружейная стрельба, показались грузовики с рабочими и красноармейцами, за ними боевые цепи. Послышалась стрельба из орудий, ружей, револьверов. Началось наступление на двери с четырех сторон. С крыши доносилась отчаянная стрельба теряющих почву под ногами юнкеров…» Журналист отмечал живое участие масс, которые, увлекшись действом, прорвали заградительную цепь и «хлынули волной» к участникам инсценировки, «слившись с ними в едином порыве». Таковым было официальное видение этого элемента праздничной коммеморации. Данная инсценировка не являлась единственной в Западной Сибири. К примеру, в 1927 г. в Новосибирске также была устроена массовая инсценировка в нескольких сценах, посвященная событиям революции.

Массовые праздничные торжества 7 ноября во всех городах обязательно открывались военным парадом. Парад был демонстрацией военного потенциала, а на этапе окончания Гражданской войны наглядно показывал обывателям, кто реально держит власть в городе. По крайней мере, по масштабам эти парады не должны были уступать тем, что устраивались в период колчаковщины, когда, к примеру, в Омске 9 декабря 1918 г. по центральной площади промаршировало 25—30 тыс. военных. В 1920 г. октябрьская комиссия, работавшая в Москве, так объясняла значение парада: «Пехота, конница, артиллерия — все эти части могут выступить на торжествах как олицетворение силы и мощи республики, как авангардные отряды мировой красной армии». Пристальное внимание уделялось обязательному использованию советской символики. Место проведения военных парадов осталось прежним. В Томске военные, как и до революции, маршировали по Новособорной площади (площади Революции). Со временем парады становились все зрелищнее. В 1935 г. в Новосибирске в военном параде впервые принимала участие авиация. В 1930-х гг. печать акцентировала внимание на молодости и силе сибирских бойцов, а не на связи поколений — молодежи и бойцов времен Гражданской войны.

Как мы уже отметили, организация демонстраций базировалась на опыте крестных ходов. Люди, участвовавшие в дореволюционных крестных ходах, стремились к храму как к конечной цели. Томский храм Вознесения Христова, где собрались участники крестного хода 1702 г., находился на кладбище, соответственно, обязательным был и поклон предкам. Дореволюционный крестный ход с иконами воспринимался как средство морального очищения и духовного укрепления. Он имел также и мистическое охранительное значение. «Во дни бед народных» участники крестных ходов испрашивали здравия и мира. Крестные ходы, приуроченные к государственным праздникам, служили также выражению верноподданнических чувств к государю. По большому счету смысл советской демонстрации также состоял в декларации идей и символов, но не религиозных, а политических, служивших укреплению политической солидарности большевиков и веры в революционные идеалы в народной среде.

Демонстрация начала 1920-х гг., в которой могло участвовать приблизительно 2500 человек, стремилась к новым сакральным местам — к братским могилам жертв Гражданской войны, имевшимся в каждом городе. Там устраивался митинг с целью поминовения героев и воодушевления их примером уцелевших в огне войны борцов за идеалы революции. Вообще, посещение могил предков в праздник коренится в недрах языческой культуры. Думается, что для поколения, воспитанного в религиозной среде, эти посещения братских могил в праздничные дни по инерции продолжали ассоциироваться с привычным поминовением предков, которые с точки зрения традиционного мировоззрения оберегают живых, если те выражают почтительное отношение к ним. В преддверии празднования третьей годовщины Октября Сибревком акцентировал внимание на следующем: «Память павших борцов должна быть отмечена должным образом. Если в городе есть могилы павших борцов, им должно быть уделено наибольшее внимание и организация шествия должна обязательно не миновать их». Сравнение сценариев октябрьских торжеств, составлявшихся для Москвы и для городов Западной Сибири, позволяет сделать вывод, что сибиряки уделяли больше внимания организованному посещению братских могил. Там воспроизводились элементы «красной» похоронно-поминальной обрядности: участники действа традиционно укладывали на могилы новые венки, снимали шапки с голов, опускали знамена; однако добавились и нововведения: исполнялся «Интернационал» и похоронный марш (эта музыка заменила традиционное пение священника), присутствующие клялись продолжать дело, начатое погибшими героями. В начале 1920-х гг. у братских могил обязательно устраивались митинги. Помимо поминовения павших героев митинг акцентировал внимание и на актуальных политических темах. В 1921 г. общей для страны стала тема митинга «Завоевания Октябрьской революции и новая экономическая политика».

Но с 1923 г. торжества в сибирских городах становились все более массовыми, зрелищными и оптимистичными. Протоколы заседаний Центральной Октябрьской комиссии, проходивших в Москве в 1923 г., не содержали предложений устраивать коллективные посещения могил героев 7 ноября. Коммеморативные действия у братских могил в городах Западной Сибири преимущественно прекратились уже в 1924 г. По плану демонстрации 1928 г. в Новосибирске колонны ее участников проходили лишь мимо братских могил на пути к Гортеатру, где завершалось шествие. Типичной для официальных планов «октторжеств» стала формулировка: «Можно, если будет время, вспомнить участников великого переворота».

Исключение составлял Барнаул. В 1927 г. демонстранты этого города сделали остановку у братских могил. Председатель горсовета выступил с речью: «Этот памятник построен на крови лучших сынов революции, которые сложили головы за великий Октябрь. В память о них склоните знамена!» После этого хор политкаторжан в соответствии с советской традицией исполнил «Вы жертвою пали», и шествие двинулось дальше. Показателен также случай, когда в 1930 г. газета «Красный Алтай» упоминала движение барнаульских демонстрантов к братским могилам с целью им «поклониться».

Еще в середине 1920-х гг. демонстрация оживлялась карнавальным шествием. Серьезные и драматичные коммеморативные практики начала 1920-х гг. сменялись театрализованными и карнавальными элементами, живыми картинами, выражавшими актуальные политические идеи. Могли быть представлены и «фигуры из прошлого»: царь (обычно в виде чучела), поп (обычно карикатурный), «контрреволюция», «автомобиль октября» (Барнаул, 1927 г.). Новосибирское карнавальное шествие 1929 г. должно было демонстрировать темы: «События на КВЖД», «Пятилетка» и пр. Особенно популярными стали карнавальные шествия на демонстрациях 1930-х гг. Все клубы предприятий и организаций получали задание подготовить костюмированное шествие на заданную тему. Так, в Барнауле в 1930 г. готовились по теме «Выполнение производствами промфинпланов». Производственники проявляли фантазию, стараясь обратить на себя внимание, например изготовляли к празднику огромные бутафорские сосиски, которые могли символизировать достижения колбасников. В таком карнавале было много оригинального, но уже практически ничего коммеморативного.

Обязательным элементом торжества 1930-х гг. оставался митинг демонстрантов на центральной площади, лейтмотивом которого являлся отчет партийных лидеров города об успехах индустриализации. Историческая тематика на демонстрациях 1930-х гг. становилась все менее актуальной.

К главному политическому празднику нередко приурочивали закладку и открытие новых революционных памятников, а также мемориальных досок, занимавших иногда старые памятные места. Это соответствовало традиции: как мы уже отмечали, до революции городские власти также стремились приурочить к официальным государственным праздникам и памятным датам культурной жизни основание или открытие церквей, часовен, памятников и различных социальных учреждений.

Седьмого ноября 1921 г. в Барнауле заложили памятник на могиле жертв революции (так началось формирование мемориальной аллеи на проспекте Ленина). Во время закладки исполняли похоронный марш и «Вечную память». Такие действия разрушали в сознании их участников обычные временные границы между прошлым, настоящим и будущим, условно оживляя павших героев. Церемонии открытия советских памятников базировались на дореволюционном опыте. Открытие памятников «в Бозе почившим» императорам сопровождалось молебствием, пальбой пушек Петропавловской крепости, колокольным звоном. В конце протодьякон оптимистично возглашал многолетие всероссийскому воинству и всем верноподданным.

Седьмого ноября 1922 г. в Омске торжественно открыли памятник жертвам восстания на станции Куломзино (произошло 22 декабря 1918 г.) и возложили венок к памятнику еще живому Ленину. Известно также, что 7 ноября 1925 г. в Томске заложили памятник вождю мирового пролетариата. В 1927 г. был открыт еще один памятник В. И. Ленину около Дворца труда в Новосибирске. Печать свидетельствует, что при спуске покрывала с памятника рабочие традиционно сняли шапки. В конце десятилетия перед октябрьскими торжествами приводили в порядок братские могилы; на зданиях, связанных с революционными событиями, размещали соответствующие таблички.

В преддверии торжеств, посвященных Великому Октябрю, городские власти задумывались о том, какие стройки можно будет использовать в целях праздничной пропаганды советских достижений. Примером может послужить Омск, где в 1927 г. горсовет постановил: «Выявить новое строительство (школы, больницы, промышленность, клубы), которое может быть закончено в текущем году, с тем чтобы приурочить это к десятой годовщине Октября». Такие стройки нашлись, но их было немного: «двухэтажный жилой дом в центре и дом под избу-читальню на мельнице».

В годы форсированной индустриализации к 7 ноября открывали преимущественно не мемориальные объекты, а объекты промышленного строительства. Например, «подарком к Октябрю» жителям Омска в 1935 г. стал новый мост через Иртыш. Впрочем, можно найти и коммеморативный смысл в этом «подарке». В 1919 г., отступая из Омска, армия А. В. Колчака взорвала мост через Иртыш, и советская власть символически восстанавливала порядок, возвращая городу мост. Городские предприятия ежегодно открывали к 7 ноября ясли, бани, пускали по маршрутам новые автобусы и т. п. Однако стоит упомянуть и открытие 7 ноября 1935 г. памятника В. И. Ленину в Томске на площади Революции. Уместно вспомнить и о памятнике вождю, открытом в Барнауле на Ленинском проспекте 7 ноября 1938 г.

Вечером после демонстрации рабочие и служащие приглашались в клубы для продолжения празднования. Городская администрация, руководящий состав наиболее крупных предприятий и заведений устраивали торжественные заседания. До революции подобные заседания городских дум зачастую предварялись панихидой или божественной литургией. Теперь главное торжественное заседание страны проходило в Колонном зале. На местах для этих целей обычно использовались театры.

В начале 1920-х гг. торжественные заседания горсоветов и других организаций начинались с минуты молчания в память о борцах, павших за идеалы революции. Далее зачитывались доклады, посвященные жертвам революционной борьбы и последним достижениям советской власти. Со временем памяти погибших героев на торжественных заседаниях уделялось все меньше внимания. Однако смерть В. И. Ленина в 1924 г. и последовавшие за ней смерти М. В. Фрунзе (3 ноября 1925 г.) и Ф. Э. Дзержинского (20 июля 1926 г.) обязывали сибиряков официально отдать дань их памяти на торжественных заседаниях.

В последующие годы коммеморативная составляющая торжеств в ряде случаев ослабевала. Уже на примерах празднования десятилетнего юбилея Октябрьской революции заметно внедрение нового идеологического концепта праздника — идеи трансформации. Революция начинала восприниматься как переломный момент, поворотная точка в истории, изменившая коренным образом все сферы жизни общества. Так, 7 ноября 1927 г. на торжественном заседании научных работников томских вузов ректоры Томского государственного университета и Сибирского технологического института осветили лишь «достижения советской власти в деле высшего образования», а также тему «Индустриализация и вуз», не углубляясь в историю и уж тем более не драматизируя ее. Однако в Барнауле празднование десятилетия Октября еще имело сильную коммеморативную составляющую. В барнаульском Гортеатре вечером 7 ноября прошел торжественный пленум партии, на котором выступали участники Гражданской войны Вахрушев и Долгих с рассказами о подвигах партизан и о барнаульском отряде красной гвардии.

Главной темой докладов в 1930-х гг. стало подведение итогов экономического и культурного строительства за весь послевоенный период. Особенно актуальной становилась эта тема в 1932 и 1937 гг. (15-летие и 20-летие Октября). Однако к концу 1930-х гг. традиционный коммеморативный элемент сценария заседания вновь тенденциозно усиливается, но имеет отличную от предыдущего десятилетия специфику. В начале мероприятия обычно вспоминали имя В. И. Ленина, следом называли имена других «борцов, погибших за идеалы большевизма», список которых заметно прирастал именно в 1930-х гг. (Я. М. Свердлов, Ф. Э. Дзержинский, М. В. Фрунзе, С. М. Киров, В. В. Куйбышев, Г. К. Орджоникидзе). После оглашения данного списка звучал траурный марш и призыв почтить память «борцов» вставанием. Этот момент заседания служил собравшимся напоминанием идеологической формулы: чем существеннее наши экономические достижения, тем острее классовое сопротивление врагов народа, тем дороже жертвы, которые приносит народ, упорно строящий социализм. Как и в дни похорон этих людей, повторялась мысль о том, что «борцы» были либо убиты врагами, либо истощили силы в тяжелой борьбе за социалистические идеалы. Показательно, что на торжественных заседаниях горсоветов 1930-х гг., посвященных годовщинам Октябрьской революции, уже не вспоминали тех, кто погиб в 1917—1920 гг., минута молчания посвящалась преимущественно ушедшим героям Советской страны последних лет.

Редко заострялось внимание и на местных героях. Лишь в 1935 г. омская печать сообщала, что «заодно» с усопшими членами правительства горсовет на торжественном заседании 7 ноября почтил память «руководителя большевиков Омской области Булатова». Следовавшие за минутой молчания доклады, посвященные успехам индустриализации, оправдывали жестокость классовой борьбы, упирая на то, что «любимцы советского народа» не напрасно положили жизнь на алтарь большевистских идеалов.

Торжественные заседания второй половины 1930-х гг. были невероятно помпезными. Ораторы пользовались любой возможностью прославить вождя в пламенной речи. С середины 1930-х при формировании президиума заседания в первую очередь в него заочно избирали И. В. Сталина, а следом и членов правительства. Каждое упоминание имени вождя вызывало волну продолжительных рукоплесканий, заканчивалось заседание прославлявшими его речами.

Неофициальная часть октябрьских торжеств 1920-х гг. приходилась преимущественно на вечер 7 ноября. Клубы и театры обязательно приглашали на спектакли и концерты, подготовленные как профессиональными артистами, так и самодеятельными коллективами. В 1920 г. Центральная Октябрьская комиссия рекомендовала ставить на местах пьесы о взятии Бастилии, сцены из «Бориса Годунова» по А. С. Пушкину. Обращалось внимание и на такие произведения, как, например, «Мститель» П. Клоделя, «Советы» и «Освобожденный труд» П. А. Арского. В Западной Сибири театральные постановки были разнообразными, обыватели могли пойти как на классическую оперу, так и на драматические спектакли, некоторые из которых соответствовали праздничной тематике (в Томске в 1920 г. шли пьесы «Борьба» и «Поп»). Однако в начале 1920-х гг. драматургами было написано еще слишком мало революционных сценариев достойного в художественном отношении качества. Важно и то, что до Сибири новые пьесы доходили с опозданием. Клубы могли предлагать концерты, включавшие в себя песенные, танцевальные и драматические номера. Историческое содержание имели сценки типа «живого календаря».

В 1930-х гг. театры и клубы также приглашали зрителей на спектакли классического репертуара. В 1936 г. на театральных площадках Новосибирска шли пьесы «Не было ни гроша» и «Свои люди — сочтемся» А. Н. Островского, постановки по произведениям А. П. Чехова «Предложение» и «Медведь». Одновременно клубная концертная программа включала в себя песни о Сталине. Сибгостеатр приглашал зрителей на драму о Гражданской войне «Любовь Яровая» К. А. Тренёва.

Большевики широко использовали для пропаганды в праздничные дни кино, которое было очень популярно среди масс. Власть расценивала его и как приманку для зрителей, и как средство политического образования. Праздничный репертуар кинотеатров 1920-х гг. в день 7 ноября был разнообразным. В начале десятилетия в главный революционный праздник показывали самые разные фильмы, создававшие праздничную атмосферу. По выводам английского историка П. Кенеза, только в 1923—1924 гг. государство окончательно признало советское кино важным средством агитации и подчинило этим целям, хотя отдельные картины еще содержали спорные, с точки зрения власти, оценки недавнего исторического прошлого («Аэлита» Я. А. Протазанова, снятая по роману А. Н. Толстого). Для зрелищности и привлекательности сценаристы использовали сатиру и эксплуатировали приключенческий жанр. Художественное кино на исторические темы допускало вымысел и фантазии. Наслаждаясь игрой молодых актеров и захватывающими сценами битв, зрители не обращали внимания на неправдоподобность событий, воспринимая их на веру. Показателен в этом смысле пример фильма «Красные дьяволята» И. Н. Перестиани, где продемонстрирован вымышленный эпизод пленения Н. И. Махно и его передачи войску С. М. Будённого. Вообще, с 1919 по 1932 г. на экраны страны вышло не менее 114 художественных фильмов, действие которых происходило во время Гражданской войны, что составило около 10 процентов всех снятых картин. Часть этих фильмов оставалась востребованной в дни октябрьских торжеств на протяжении нескольких последующих лет.

Вторая половина 1920-х гг. была ознаменована выходом на экраны знаменитой трилогии С. М. Эйзенштейна «Стачка», «Броненосец Потёмкин» и «Октябрь». Эти фильмы претендовали на документальность подачи исторического материала. Для достижения эффекта правдоподобия Эйзенштейн, к примеру, использовал в съемках сцен штурма Зимнего дворца непрофессиональных актеров. Но режиссер не сопротивлялся искушению преувеличений масштабов событий.

Фильм «Октябрь» не был готов к десятилетней годовщине революции. Его показ состоялся позже, однако эта картина и после праздника эффективно справлялась со своими пропагандистскими задачами легитимации самой революции и ее детища — большевистского политического режима. П. Кенез считает, что зрители в первую очередь воспринимали кино как развлечение, ждали интересной истории и героя, в котором хотели видеть самих себя. Поэтому кино, снятое в 1920-х гг., искало способы вести пропаганду, одновременно развлекая зрителей. При этом, однако же, фильмы Эйзенштейна, Вертова, Пудовкина и других мэтров кино второй половины 1920-х гг. были вполне глубокомысленны, они изображали революцию концептуально, не просто как цепочку стихийных событий, а как нечто предопределенное движущими силами мировой истории.

В 1930-х гг. появились новые революционные киноленты. На рубеже десятилетий признанные мэтры советского кино были обвинены в «формализме». Новое кино фиксировало внимание уже не на массовом, обезличенном революционном героизме, а на образах конкретных героев, которые могли бы послужить примерами борьбы за новые достижения, прежде всего в сфере индустриального строительства. Однако факты свидетельствуют, что в сибирских городах в первой половине 1930-х гг. нередко повторялись показы фильмов прошлого десятилетия: «Красные дьяволята» И. Н. Перестиани (1923), «Броненосец Потёмкин» С. М. Эйзенштейна (1925), «Москва в Октябре» Б. В. Барнета (1927), «Герои домны» Е. А. Иванова-Борткова (1928), «Два броневика» и «Мятеж» С. А. Тимошенко (1928) и др. Также кинотеатры приглашали зрителей на просмотр детских картин, имевших коммеморативное содержание, таких как «Хочу быть летчицей» К. А. Гертеля (1928), «Адрес Ленина» Б. Л. Бродянского (1929), или социальных драм о перевоспитании беспризорников в первые годы советской власти: «Путевка в жизнь» Н. В. Экка (1931), «Солдатский сын» («Детство большевика») Н. И. Лебедева (1933).

Событием стал выход на широкие экраны страны 7 ноября 1934 г. фильма «Чапаев». Эта картина очень понравилась вождю и имела ошеломляющий успех у публики, смотревшей фильм по нескольку раз. Киноведы отмечают, что события Гражданской войны, представленные в фильме, были сильно искажены, но впервые советский кинематограф представил врага «достойным» — сильным, опытным, убежденно отстаивающим свои идеалы.

Во второй половине 1930-х гг. премьеры исторического кино продолжались. К примеру, в 1938 г. зрителям предлагался к просмотру новый фильм «Человек с ружьем» С. И. Юткевича, П. Н. Арманда и М. Я. Итиной. Анонс сообщал, что это — фильм «о первых днях советской власти, о том, как петроградский пролетариат вместе с крестьянством, под руководством большевистской партии, защищая революцию, героически сражался с эсеровско-белогвардейской контрреволюцией. В центре фильма великие вожди революции — Ленин и Сталин…»

Еще в 1920 г. Центральная Октябрьская комиссия постановила устраивать выставки документов, лубков, карикатур, газетных вырезок и прочих материалов, посвященных революции, в музеях и библиотеках. Сибиряки, следуя этому постановлению, в 1920-х гг. накапливали опыт в организации подобных выставок. В 1930-х гг. бесплатные выставки в музеях, архивах и библиотеках стали для горожан привычными. Они посвящались не только революционной истории, но также хозяйственным и культурным достижениям последних лет.

С течением времени экономические выставки становились все более актуальными и даже подавляли тему революции. Если в 1932 г. в октябрьские дни архивное бюро Омска выставляло документы лишь дореволюционного периода и Гражданской войны, то годом позже они были дополнены материалами по экономическому развитию Сибири. Популярными в эти годы были выставки в окнах музеев и учреждений, которые можно было на ходу бегло осмотреть с улицы. Здесь могли быть представлены фотографии, документы, а в витрине томского универмага выставлялся даже макет шалаша В. И. Ленина.

Очень важным является вопрос о восприятии обществом праздничных коммемораций. Разумеется, нельзя верить во всеобщий восторг от торжеств, который ежегодно описывали газеты. Значительная часть населения воспринимала праздник скептически, особенно в начале 1920-х гг. Это подтверждается множеством фактов. К примеру, в письмах красноармейцев, тщательно вычитывавшихся военной цензурой, нередко отмечалось недоверие к коммунистам и негативное отношение к празднику. Так, после торжества в Омске один из солдат писал: «Как вы там встретили праздник? У нас солдаты спектакль поставили, в часовне на место креста воткнули флаг. Теперь там форменный дом терпимости или просто бардак. Б…дей набирается! Хоть еще десять лет война будет — им ничего». Звучит в этом отрывке осуждение или насмешка — точно не понятно, однако очевидно, что к празднику выражено негативное отношение, отнюдь не сопряженное с восторгом. Звучала также критика эстетики торжеств, их организации: «У омских организаторов совсем нет никакого вкуса, все тут к черту годятся, город так украшен, что хуже не надо. Оратор говорил только один с балкона театра. Было страшно неорганизованно». Со временем качество организации праздника повышалось, но и это нравилось далеко не всем.

В середине 1920-х гг. организаторы неоднократно обращали внимание населения на необходимость совершенствования «культуры демонстраций». Перспектива участвовать в шествиях многих отпугивала. В 1925 г. на омскую демонстрацию 7 ноября явилась лишь половина запланированных участников. Многие воспринимали демонстрацию как «обязаловку», сбегали, не дождавшись окончания, со скучных митингов, тем более что речи агитаторов было плохо слышно. Печать объясняла, что демонстрация должна отражать праздничный исторический день и закреплять революционные завоевания масс, но по факту она едва ли добивалась этих целей.

В демонстрациях отказывались участвовать преподаватели институтов и рабочие частных предприятий, заявляя: «Нам нет дела до ваших демонстраций». Отмечалась и несерьезность отношения к содержательной стороне праздника. Многие демонстранты, идя в колоннах, обсуждали грядущее застолье, прикидывали, «хватит ли водки и закуски».

Документы, относящиеся к 1930-м гг., позволяют судить о некоторых проблемах в организации октябрьских торжеств, которые неизбежно отвлекали собравшихся от основной темы мероприятия. Это теснота клубных помещений, «хождения» и шум в зале, а также неизбежные спутники российских праздников: алкоголь и драки пьяных людей. В 1931 г. художественная часть праздника, устроенного в одном из томских вузов, привлекла такое количество желающих, что возникла давка. Пожарный, которому было поручено следить за порядком, разогнал «давившихся» студентов и рабфаковцев струей воды из пожарного рукава. История закончилась судебным разбирательством.

Источники отражают также неоднозначное восприятие отдельных коммеморативных элементов торжеств. К примеру, относительно масштабной омской инсценировки 1925 г., вызвавшей массовое столпотворение, прозвучало немало осуждающих высказываний. Сами постановщики «Взятия Зимнего дворца» запомнили женщину, сетовавшую на то, что сквозь эту толпу невозможно протиснуться, а дома ее ждет голодный ребенок. Среди собравшихся звучало много критических замечаний о бесполезной трате денег. Старики ворчали: «Не позаботились нам повышенную пенсию дать, а вот тратят порох, который стоит наших денег», «Лучше бы потратили деньги на матпомощь безработным, меньше было бы проституток», «Лучше тратить деньги на армию и беспризорников». Выражались и мнения совершенно «контрреволюционные»: «Как бы через год-другой не пришлось смотреть нам инсценировку о падении большевиков». Такие высказывания были ожидаемы в бывшей «столице колчаковщины». Безусловно, власть настораживали подобные реакции на торжества. Видимо, в том числе и поэтому в дальнейшем формы торжеств и коммемораций становились все более стандартными и однозначными, их организаторы стремились к большей управляемости, акцент делался не на воспоминаниях о прошлом, которые могли восприниматься неоднозначно, а на экономических и социальных достижениях современности и на обещаниях экономического процветания в будущем.

Неоднозначно воспринимались и карнавалы. В Омске в 1925 г. организаторами торжеств было зафиксировано высказывание сотрудника Сибсельхозсоюза: «Нынче большевики поубавили дурости, а то нарядят чучел буржуев и попов и носят по городу, как маленькие ребятишки».

Современники отмечали, что уже в начале 1930-х гг. праздник Октября многими стал восприниматься «как обыденное явление: пришли, посидели на заседании, попили чаю, потанцевали, и все». К октябрьским торжествам народ стал привыкать. Уровень жизни в эти годы был выше, чем в начале
1920-х гг., когда достать красную материю для декорирования и отопить помещение для торжественного вечера было трудно, когда не было возможности угостить собравшихся, а само торжество воспринималось серьезно, не как время для отдыха. Теперь же происходило дальнейшее «обмирщение» октябрьских праздников, которые уже были встроены в привычный народу календарь.

Мемуары, собранные обществом «Мемориал», позволяют увидеть и иную сторону рецепции октябрьских торжеств в период репрессий: боязнь продемонстрировать неверное отношение к празднику. Многим людям приходилось изображать восторженное восприятие годовщин Октября, не показывать своего разочарования или страха. К примеру, жительница Новосибирска А. Т. Ильина вспоминала, что 5 ноября 1937 г. был арестован ее супруг, 6 ноября ее исключили из партии, а 7 ноября несчастная беременная женщина, у которой осталась еще и малолетняя девочка, «была на демонстрации, стояла и пела песни». Ей приходилось имитировать праздничное настроение. «Иначе было нельзя», рабочие фабрики осуждали ее как жену врага народа.

Очевидно, что праздничные торжества сыграли важнейшую роль в сакрализации Октября. Даже лица, жестоко пострадавшие от большевистской репрессивной машины, не были склонны ставить в один ряд революцию, Гражданскую войну и террор 1930-х гг., не видели ничего общего между захватом власти большевиками, советской контрреволюционной политикой начала 1920-х гг. и террором второй половины 1930-х. Даже для множества жертв сталинизма Великий Октябрь оставался символом восторжествовавшей социальной справедливости и исторического прогресса. В значительной степени именно Октябрь объединял юных пионеров и старых подпольщиков, признанных героев социалистического строительства и репрессированных, считавших себя честными коммунистами и не понимавших, в чем их вина.

Итак, приходится признать, что в Октябрьских торжествах межвоенных лет оставалось много традиционного, восходившего к православию и светским ритуалам имперского периода. Наше исследование показывает скорее не разрыв с традицией, а зависимость акторов от традиции, их неспособность ее преодолеть. После Гражданской войны официальная коммеморативная традиция не изобретается заново, а только частично, в деталях видоизменяется уже имеющаяся. Ежегодный Октябрьский праздник был ориентирован на формирование в исторической памяти населения устойчивого представления о главенстве революции в череде всех прочих событий всемирной истории. На основе исторической памяти общества о Великом Октябре выстраивалась советская социальная идентичность. Неудивительно, что культурная память и сегодня подталкивает россиян выбирать обкатанные старшими поколениями формы главных политических торжеств, выражающие привычные русскому человеку смыслы героизма, жертвенности, победы и социального единства.

Литература:

Добренко Е. М., Добренко Е. А. Политэкономия соцреализма. — М., 2007. — 587 с.

Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, мифы (1917—1927). — Казань, 2005. — 400 с.

Озуф М. Революционный праздник (1789—1799). — М., 2003. — 416 с.

Покровский М. Н. Октябрьская революция: сб. статей (1917—1927 гг.). — М., 1929. — 418 с.

Шилин С. А. Общественные праздники в Барнауле (конец ХIХ — начало ХХ в.). — Барнаул, 2008. — 54 с.

Щербинин А. И. «Красный день календаря»: формирование матрицы восприятия политического времени в России // Вестн. Томск. гос. ун-та. Серия: Философия. Социология. Политология. — 2008. — № 2. — С. 52—69.

Hartzok J. G. Children of Chapaev: the Russian Civil War cult and the creation of Soviet identity, 1918—1941. — PhD diss., University of Iowa, 2009. [Электронный ресурс]. — URL: http://ir.uiowa.edu/etd/1227.

Kenez P. Cinema and the Soviet Society: From the Revolution to the Death of Stalin. — London — New York, 2001. — 252 p.

Kenez P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilization (1917—1929). — Cambridge — New York, 1985. — 308 p.