Журнальный мир

Передо мной – не очень большая, красиво изданная книжка с названием: Rainer Maria Rilke. Gedichte, повторенным по-русски: Райнер Мария Рильке. Стихотворения. Москва, 1999 г., издательство «Радуга». Эта книга содержит избранные стихи поэта – в немецком оригинале, и – параллельно – в переводе Вячеслава Куприянова.

Настоящие критические заметки никак нельзя рассматривать как попытку принизить значение работы известного поэта и переводчика-германиста – Вячеслава Куприянова. Он много лет отдал работе над переводами, в частности, переводами Рильке, и читатель, не владеющий немецким языком, несомненно сумеет почувствовать, благодаря переводам Куприянова, своеобразный и притягательный мир замечательного австрийского поэта. Но тем не менее мне хотелось бы возразить переводчику, и на примере только одного стихотворения показать, что предмет возражения вовсе не мелок.

Но начнем с предисловия переводчика к вышеназванному изданию Рильке. В частности, Вячеслав Куприянов пишет следующее:

Другая легенда – будто Рильке близок Пастернаку. Будь так, Пастернак оставил бы нам больше переводов из Рильке. Как раз пастернаковская стилистика не совпадала со стилистикой Рильке, а любой перевод Пастернака пронизан его собственной стилистикой. Мне кажется, что только поздний Пастернак с его религиозной лирикой сам приблизился к Рильке, к поэтике, например, «Жизни Марии». Поэтому мне всегда было странно слышать, будто тот или иной переводчик переводит Рильке «в ключе Пастернака».

Некоторое недоумение вызывает утверждение, что если бы Рильке был близок Пастернаку, то тот бы оставил больше переводов из Рильке.

Да, Пастернак в основном переводил поэтов, которые в чем-либо были ему близки, хотя и не обязательно – поэтикой или стилистикой.

Однако не забудем, что переводы для Пастернака были источником заработка, он переводил по заказу. В том же положении были и многие другие поэты советского времени. Пастернак не получал заказа на переводы Рильке, да и в 30-е – 40-е годы Рильке не слишком привлекал внимание советских издательств. А переводить Рильке «для души» Пастернаку не было необходимости: он читал Рильке в подлиннике.

Поэтому Пастернак и перевел только два стихотворения поэта, в автобиографическом очерке Люди и положения, чтобы дать русскому читателю представление о поэзии Рильке. У него были на это свои причины, которые Пастернак изложил в том же очерке:

У нас Рильке совсем не знают. Немногочисленные попытки передать его по-русски неудачны. Переводчики не виноваты. Они привыкли воспроизводить смысл, а не тон сказанного, а тут все дело в тоне.

Положим, не только в тоне, ведь дальше сам Пастернак поясняет:

У Блока проза остается источником, откуда вышло стихотворение. Он ее не вводит в строй своих средств выражения. Для Рильке живописующие и психологические приемы современных романистов (Толстого, Флобера, Пруста, скандинавов) неотделимы от языка и стиля его поэзии.

Приметы прозы в поэзии – это уже близко поэтике самого Пастернака, разве не так? Тем не менее, я все же согласен, в основном, с утверждением Куприянова, что поэтика Рильке и Пастернака не близки. Более того. Я не думаю, что поздний Пастернак, в стихах на евангельскую и вообще на религиозные темы приблизился к поэтике Рильке. Скорее – только к тематике. Однако поэзия Рильке и поэзия Пастернака все же не чужды друг другу – но не поэтикой, не средствами выражения, а глубинными особенностями миросозерцания обоих поэтов. Но об этом – ниже.

Пока же перейдем к стихотворению Рильке в переводе и Пастернака, и Куприянова, которое будет предметом нашего рассмотрения. Это – стихотворение Der Lesende. Мы не будем анализировать его целиком, нам важно его окончание. Но сначала – несколько слов о названии. У Пастернака оно называется За книгой. У Куприянова – Над книгой.

Не думаю, что название, принятое Куприяновым, корректно, поскольку это просто слегка видоизмененное название, данное Пастернаком.

Если бы в немецком оригинале стояло что-нибудь вроде An dem Buch, то все было бы в порядке: два переводчика перевели одно и то же название немного по-разному. Но в оригинале стихотворение называется Der Lesende, что в переводе буквально: Читающий. То есть Пастернак назвал стихотворение иначе, чем Рильке (для перевода это в порядке вещей), и Куприянов мог либо буквально перевести название подлинника, либо придумать свое, отличное и от Рильке, и от Пастернака.

Но это, в конце концов, не главное. Перейдем к самому стихотворению Рильке.

Прочтем стихотворение с начала:

Ich las schon lang. Seit dieser Nachmittag,

mit Regen rauschend, an den Fenstern lag.

Vom Winde draußen hörte ich nichts mehr:

mein Buch war schwer.

Подстрочный перевод:

Я уже долго читал. С этого полдня,

с шумящим дождем, падающим на окна.

Я больше не слышал ветра снаружи:

моя книга была тяжела.

Перевод Пастернака:

Я зачитался. Я читал давно,

С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно,

Весь с головою в чтение уйдя,

Не слышал я дождя.

Перевод Куприянова:

Я всё читал. Уже в теченье дня

прошли дожди незримо для меня.

Я только с книгой был наедине,

понятной не вполне.

Нельзя сказать, что перевод Куприянова плох. Наоборот – он более точен. Если, правда, не считать первых слов. Ведь я всё читал можно понять и как я читал всё время (что и хотел сказать Куприянов), и как: я читал всё.

Но перевод Пастернака является… более естественным, что ли. Да, я согласен с Куприяновым, что в нем более отражена поэтика Пастернака, чем Рильке. То есть, если бы Рильке был Пастернаком, он писал бы так. Или, иначе говоря: это Рильке, переведенный не просто на русский язык, а именно на русский язык Пастернака. Всё так. Но Рильке, когда он пишет как Рильке, а не как Пастернак, является в той же мере естественным – на своем языке, то есть на немецком языке Рильке. А перевод Куприянова, более точный, чем Пастернака, этой естественности не передает.

Мы, читая Рильке в переводе Куприянова, ни на минуту не забываем, что это перевод с немецкого, и поэтому прощаем этому переводу не совсем естественные для русского языка фразы, как: я всё читал… или: понятной не вполне.

Да, переводчик имеет на это право – показать, что это именно перевод, а не оригинальное стихотворение по-русски, но Пастернак этим правом пользоваться не хочет: ему важнее другое. Что же именно? Тот тон стихотворения, о котором писал Пастернак? Да, это, но не только – как я предполагаю.

Заглянем в окончание стихотворения Рильке. Повторю еще раз: у Куприянова отличный перевод, в котором сохранено главное, о чем и Пастернак писал, – прозаические детали быта, природы, придающие стихотворению убедительность, зримость и одновременно значимость. Вот хотя бы такие строки из перевода Куприянова, которые можно поставить рядом со строками Пастернака, и они по меньшей мере не проиграют:

и время шло, отстав от бытия,

и вдруг застыло: вспыхнула страница,

и вместо слов, в которых жил и я,

горит закат и в каждой строчке длится.

Соответственно, у Пастернака:

Я вглядывался в строки, как в морщины

Задумчивости, и часы подряд

Стояло время или шло назад.

Как вдруг я вижу, краскою карминной

В них набрано: закат, закат, закат.

Но вот в конце… Сейчас мы к этому перейдем.

Стихотворение Рильке кончается так:

…und hier und dort ist alles grenzenlos;

nur daß ich mich noch mehr damit verwebe,

wenn meine Blicke an die Dinge passen

und an die ernste Einfachheit der Massen, –

da wächst die Erde über sich hinaus.

Den ganzen Himmel scheint sie zu umfassen:

der erste Stern ist wie das letzte Haus.

Подстрочный перевод:

…и здесь, и там все безгранично;

только если я еще больше проникну в это,

когда мой взгляд будет соответствовать реальности

и серьезным простым громадам, –

тогда земля перерастет себя.

Она охватит весь небосвод:

первая звезда – как будто последний дом.

Перевод Куприянова:

…и значит, всё пространства лишено.

Но вникну в ночь, и прояснится снова

величие вещей после захода,

и вдумчивая простота народа –

земля себя перерастет тогда,

и встанут в ряд за кромкой небосвода

последний дом и первая звезда.

Перевод Пастернака:

Но надо глубже вжиться в полутьму

И глаз приноровить к ночным громадам,

И я увижу, что земле мала

Околица, она переросла

Себя и стала больше небосвода,

И крайняя звезда в конце села

Как свет в последнем домике прихода.

В общем, особенности обоих переводов, отмеченные нами, сохраняются и здесь. Правда, надо бы отметить две досадные ошибки Куприянова. После захода – понятно, что имеется в виду заход солнца, но по-русски так не говорят. Или: заход солнца, или: закат, можно без дополнения. И еще: переводчик напрасно понял слово Massen как народ. Это по-русски, вернее, по-советски народ обзывали массами, по-немецки народ: Volk. А в данном случае Massen означает просто нечто массивное, громады, как у Пастернака.

Но наше внимание будет сосредоточено на другом: на двух последних строках перевода Пастернака и последней – Куприянова. И то, и другое соответствует последней строке стихотворения Рильке. Конечно, у Пастернака более вольный перевод: у Рильке нет ни конца села, ни света в последнем домике прихода. Перевод Куприянова лишнего не добавляет. И почти точно воспроизводит последнюю строку оригинала. Хотя именно почти.

Но прав все же Пастернак. Например, в том, что слово последний по-русски многозначно: это и последний в ряду, и последний во времени, и никчемный… Но по-немецки letzte – это именно последний в ряду. Пастернак это учитывает и добавляет конец села, домик прихода и свет в нем. Да, окончание стихотворения делается более многословным, обрастает деталями, но эти детали необходимы. То, что для немецкого читателя было само собой разумеющейся картиной при словах последний дом, для русского читателя нуждалось в пояснении, к тому же уточнявшем именно европейский, немецкий сельский пейзаж. Но главное – все же в другом.

Перевод Куприянова:

последний дом и первая звезда.

Перевод Пастернака:

И крайняя звезда в конце села

Как свет в последнем домике прихода.

Казалось бы, то же самое, но у Пастернака, в соответствии с Рильке, – союз как. У Куприянова – и. В этом – суть. Самое важное Пастернак сохраняет, Куприянов – не замечает, считает неважным, поскольку не видит именно ту часть миросозерцания обоих поэтов, которая их и роднит. У Рильке вселенная, мироздание начинается прямо за порогом дома, пусть в данном случае – за порогом последнего дома. Поэтому почти все равно – что там сияет: первая звезда или свет в окне этого дома. Вселенная, вечность – здесь, рядом, в повседневном обиходе, в живой человеческой жизни. Вот почему так важно сравнение – союз как. Тогда картина наполняется философским смыслом. А с союзом и получается только пейзаж, и ничего более: дом, звезда.

У Рильке этот мотив неоднократно повторяется. Например, в стихотворении из Часослова:

In diesem Dorfe steht das letzte Haus

so einsam wie das letzte Haus der Welt.

Подстрочный перевод:

В этой деревне стоит последний дом,

одинокий, как последний дом в мире.

А дальше читаем:

Das kleine Dorf ist nur Übergang

zwischen zwei Weiten…

Подстрочный перевод:

Маленькая деревня – только переход

между двумя мирами…

Вселенная – рядом, и вечность – во временном. Но ведь то же мы видим и у Пастернака, в стихотворении Степь:

Тенистая полночь стоит на пути,

На шлях навалилась звездами,

И через дорогу за тын перейти,

Нельзя, не топча мирозданья.

Это из книги Сестра моя – жизнь, написано в 1918 году. А через тридцать пять лет, в 1953 году, поэт говорит о том же, хотя уже другим языком:

ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

Вытянись вся в длину,

Во весь рост

На полевом стану

В обществе звезд.

Незыблем их порядок.

Извечен ход времен.

Да будет так же сладок

И нерушим твой сон.

Мирами правит жалость,

Любовью внушена,

Вселенной небывалость

И жизни новизна.

У женщины в ладони,

У девушки в горсти

Рождений и агоний,

Начала и пути.

В романе Доктор Живаго все это будет выражено в таких, например, словах, что общение между смертными бессмертно, а также, что все происходящее совершается не только на земле … а еще в чем-то другом, в том, что одни называют Царством Божиим, другие – историей, а третьи – еще как-нибудь.

А в Стихотворениях Юрия Живаго мы встречаем строки, уже прямо отсылающие нас к Рильке, к его образу вселенной, граничащей с нашей повседневной жизнью:

Лужайка обрывалась с половины.

За нею начинался Млечный путь.

Седые серебристые маслины

Пытались вдаль по воздуху шагнуть.

В конце был чей-то сад, надел земельный.

Учеников оставив за стеной,

Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,

Побудьте здесь и бодрствуйте со мной».

(Гефсиманский сад)

Не забудем, что место и время действия здесь евангельские: Моление о Чаше и добровольная жертва Христа, то есть тот перекресток, где пересекаются земное и небесное, чтобы уже и дальше, в человеческой истории, быть нераздельными:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

Здесь надо отметить следующее. В предыдущих строках стихотворения евангельский текст цитируется почти буквально. Но последние две строфы (вторая, заключительная, приведена выше) уже не следуют этому тексту, это уже текст самого автора. Но мы этого не замечаем: настолько сильно здесь выражено единство Сада и Вселенной, человеческой истории и Небесного Суда.

Вот какой глубокий смысл может нести в стихах один только небольшой союз: как. Таким образом, перевод, даже отлично сделанный, но не учитывающий главный смысл миросозерцания поэта, может оказаться ошибочным.