Журнальный мир

Морозным февральским утром, собственно, ещё в полном мраке, в седьмом часу мы выехали из города Томска на приличном автомобиле «Мицубиси паджеро» по трассе на север. И в первом часу дня прибыли в город Кедровый, соседствующий с моей родиной – селом Пудино. Что-то невероятное, фантастическое. 500 километров – мне казалось это непостижимо далеко. Но такие нынче машины (и водитель, разумеется, как наш Андрей), такие неплохие дороги, да ещё и зимние.

Впрочем, вот совсем недавно американский космолёт преодолел за полгода 500 миллионов километров и приблизился к Марсу. Сообщают, что марсоход «Perseverance» (Настойчивость) совершил посадку на поверхность красной планеты. Так что воистину всё относительно.

Кедровый – один из самых маленьких по численности населения городов России (2,36 тысячи человек). Статус города он получил в конце 1987 года. Муниципальное образование «Город Кедровый» расположено на северо-востоке Васюганской равнины, в долине реки Чузик (бассейн Оби). Кедровый строился в 80-е годы как второй в области, после Стрежевого, базовый город для обслуживания близлежащих нефтегазовых месторождений.

Итак, преодолев полтысячи километров, мы въехали в этот город со стопроцентным уровнем благоустроенного жилья, где микрорайоны удачно вписаны в массив соснового бора.

Не скрою, я разволновался. От Кедрового до моего родного села рукой подать. Но в этот день мы туда не поехали. Было время успокоить сердце. Мы с Геннадием Скарлыгиным вручали читателям книгу «Путь памяти» и 9-томник, в котором представлены все ныне творящие в стихах и прозе томские писатели. Побывали в школе, а затем в Доме культуры, где наше общение перешло в тёплое застолье – безалкогольное, дружеское, со стихами и шутками. Даже песню о Кедровом нам спели. А мне вспомнилась известная частушка:

Кабы я была женой

Капитана катера,

Я б объехала весь свет –

Парабель и Пудино.

Я не впервые собрался навестить родное село. Мне довелось тут быть в 1980-м, ещё вполне молодым человеком. О том есть у меня большой очерк «Моя родина». Но что-то новое из самой глубокой старины услышал я на этой встрече в Доме культуры от женщин, объединённых интересом к поэзии и любовью к родному краю.

Я знал, что село моё получило название по фамилии остяка Пудина, который ещё до революции держал здесь лавку. И окрестное население сдавало ему пушнину, дичь и кедровый орех. Теперь ещё одна версия. Первый дом построил здесь Качин. Пудин – это скорее его прозвище среди охотников и старожилов тех мест. Любимой мерой веса у того купца был пуд, который он называл на свой манер пудик. Вот и прозвали его за это Пудиком, Пудиным.

Мой земляк В. С. Арнаутов в своей книге «Мы – пудинцы!» приводит свидетельство старожила Н. П. Останина (его родственники – основатели села Останино): «Качины были русскими, старообрядцами, выходцами с Дальнего Востока, с Амура. Сначала основали на Чижапке село, назвав его Амуркой. А потом уже переселились на Чузик… По крайней мере, в 1902 году дом Качина уже стоял тут…».

Так что 1915 год – не совсем точная дата основания села. Впрочем, дом – это ещё не массовое поселение.

В. С. Арнаутов пишет, что до конца не выявлено, куда и когда исчез сам купец Качин (Пудин): «Ходили слухи, что его расстреляли». А здесь уже я могу привести запись из полевого дневника известного историка и геолога Доната Порфирьевича Славнина «На Парабели в 1957-м».

Среди прочих записей там встречается упоминание о моём родном селе Пудино. Исследователь записал рассказ старого охотника-остяка Ивана Васильевича Кундина: «Прежде в вершине Парабели купец Пудин сидел. Он из Томского поднимал паузки до 1000 пудов с разным грузом, главным образом муку, соль и охотприпасы. В гражданскую войну красные устанавливали власть «снизу» и «сверху». Сверху шёл Михайлов. Встретились они в Пудино. Там жил Пудин и держал магазин, а также Мошковский – тоже купец, другие оседло не жили, русских не было.

После короткого суда Пудина и Мошковского закопали под подбородок в мёрзлую землю (дело было зимой), а чтоб не шевелились, землю утрамбовали ногами. Закопаны они были недалеко один от другого, лицом друг к другу, ямы копали сами осуждённые. Потом красные сказали: «Поговорите между собой напоследок, как тут жили», и дали им закурить. Но какой курить, когда они и дышать не могли? Папиросы выпали у них изо рта. Красные не велели нам подходить. Вечером жена Пудина попросила взять труп мужа, ей разрешили, сказав: «Бери, кому он нужен мёртвый».

Фрагменты дневника Д. П. Славнина я опубликовал в книге «Земля Парабельская» (сборник научно-популярных очерков к 400-летию Нарыма. Томск, 1996), а затем повторил в своей книге «Заметки о нашем времени» (2014).

И вот наутро – Пудино. Вполне современная, просторная для 97 учеников школа. В тесной комнатке свалено то, что осталось от знаменитого школьного музея, что уцелело при переезде из старой школы. Выступление в классе, затем в библиотеке. В Пудинской школе мне запомнились грамоты за участие в общероссийских Днях защиты от экологической опасности. Такая формулировка была непривычна для восприятия. Уже потом посмотрел в Википедии. Оказалось, что это не придумка чиновников Кедрового. Так своеобразно нынче пишут. Надо привыкать.

А потом мы проехали в конец улицы Ленина, к моему дому. Дом сохранился.

Все строения по соседству уже порушены, распилены на дрова, а он стоит. Как будто меня дожидался. Потому что, похоже, судьба его ждёт та же. Уже нежилой, с виду крепенький, но, должно быть, нижние венцы сгнили, там ведь никакого фундамента не было.

Сегодня улица здесь заканчивается. А когда-то было продолжение – аптека, больница, большой журавель-колодец. Здесь, как мне показалось, кончается всё. С утра прошёл снегопад. Никуда никакого следа. Лишь дорога назад, откуда мы приехали. Лишь дорога назад – прямо символ какой-то. Как будто это снежное холодное пространство отменило всё, что когда-то было вокруг той моей маленькой жизни. Остались только тополя под окнами и сам дом, где я прожил десять лет с тётей и бабушкой. Тополя разрослись неимоверно, я эти прутики воткнул весной, когда заканчивал третий класс, то есть прошло шесть десятилетий.

Снег слепил мои и без того почти беспомощные глаза. Слёзы, я понимал, не были слезами умиления – это была реакция на избыточный свет, притом что день стоял пасмурный. И звуков не было вокруг. Снега обступили с трёх сторон (осталась дорога) этот несчастный домик, поглотили приметы прежнего моего мира, останки былого: больница, где я родился, аптека, жилые комнаты её второй половины, где я провёл начальное время жизни, прежде чем перейти сюда к бабе Зине и тёте Ксене. И этот холодный мир готов победить и меня – ещё тёплый комочек плоти, субъект существования на языке философии. Да куда денешься: эта реальность равнодушна к тебе. (Та равнодушная природа, как в пушкинском стихотворении.)

Здесь протекли годы, когда в глазах моих отражалось небо, когда было во мне столько неосознаваемой лирической глубины. Потом я должен был принять иную действительность – Большой Мир. А сегодня признать те изменения, которые он во мне вызвал. Но, стоя перед этим давно оставленным домом, я пытаюсь вспомнить ощущение той полноты бытия, как бы это высокопарно не звучало. И пусть совсем на недолго мне удаётся это пережить вновь. На какие-то малые минуты почувствовать себя здесь тем мальчиком много-много лет назад.

И, возвращаясь в сегодняшнюю реальность, захлопнул я за собою дверцу машины. Покатили мы по снежной трассе в направлении далёкого-далёкого города. Однако мысли мои возвращались к оставленной родине.

Вот причуды памяти. Сложный, неторопливый фильм Ингмара Бергмана «Земляничная поляна» зачем-то шёл первым экраном (не для избранных), и посреди сеанса то и дело хлопали двери на улицу – зрители покидали зал. Я тогда – в 13–14 лет – тоже не всё понял, но досмотрел до конца. И на пути из Пудино мне вспомнился тот эпизод, когда старик – герой картины – во сне идёт по городу и видит часы на какой-то ратуше. Но они не показывают время – у них нет стрелок. Он растерян. Вот другие часы, поближе, над входом в магазин, что ли. И они тоже без стрелок!

Нет, не просто так привиделись мне эти кадры. Я сам оказался в некотором вневременье. Этот приём любят фантасты. Но случается такое и в самой что ни на есть реальной нашей жизни.

И вот о чём ещё думал я на обратном пути: как мои сибиряки – бабушка, тётка, отец – воспринимали тех, кого туда закинули перед войной из Прибалтики, Бессарабии?

С теми русскими, кто сослан был в начале 1930-х из обжитых сибирских мест, было, видимо, проще – такие же крестьяне, попавшие под горячую руку государства. А тут люди совсем другого склада, другого облика, манеры общения. Вполне чужие. Так вот, верили ли мои земляки, что эти люди заслуживали такой участи? Но ни тётю, ни отца я не расспросил в своё время о том, как они поначалу воспринимали приезжих. Потом, конечно, все сблизились. Альма Яковлевна из Бессарабии работала с тётей в больнице, её диплом врача Венского университета ей не зачли, она была медсестрой и стала лучшей подругой моей тёти.

По возвращении я написал Степану Михайловичу Климову, сосланному в 1941-м из Риги в глушь Васюганья. Этот замечательный человек, отметивший в январе своё 95-летие, обладающий несомненным писательским даром, сохранил полную ясность ума, прекрасную память. Я спросил его: «Вы-то помните это со своей стороны. И вот скажите, чего было больше – недоброжелательства или сострадания?».

Он ответил: «Посещение Пудино, где Вы родились, но не живёте, конечно, грустно впечатлило. Вот и Ваш дом Вы, вероятно, видели в последний раз…

Немного удивлён Вашим вопросом, как местные воспринимали тех, кого туда закинули перед войной. Ваши родные отлично понимали, что всё из-за политики (на себе испытали!), но надо знать о тех жестоких временах, когда каждому крайне трудно было выжить. В то время слово СОСТРАДАНИЕ не употреблялось!

Про себя не говорю, мне повезло, что чувствуется в моих очерках».

А вот другой поворот темы ссылки и ссыльных. В книге В. Арнаутова приводится рассказ старого пудинца Александра Андреевича Сайдакова. О начале жизни на пудинской земле он повествует даже в рифму:

Расскажу я вам про нашу разнесчастную судьбу,

Как мы жили-обживали ту нарымскую тайгу.

Долго жили мы в бараках в тесноте и грязноте,

Корчевали лес, пилили и таскали на себе.

Хлеба мало нам давали, не хватало нам пайка.

Эх ты, доля, наша доля – доля горькая така!

Не все выжили в нечеловеческих условиях. Но о тех, кто выжил, государство не забыло. Когда началась война, всех, кто мог держать винтовку, бросили на поля сражений, часто на верную гибель. Сайдаков в той войне выжил, но в январе 1946 года оказался в Западной Украине, где «приходилось изрядно опасаться банд бандеровцев, которыми были в избытке наполнены местные леса и горы». Но и здесь судьба сберегла.

«Уже позднее, когда я вернулся домой по демобилизации, мне приходилось встречаться здесь и с сосланными в наш район бывшими бандеровцами. Они занимались лесозаготовками. Я был в то время уже дорожным мастером, и мы прорубали дорогу до Осипово. Они работали у меня…»

Какой драматизм под пером настоящего писателя может обрести эта история! Недавний солдат, глядя на бывших бандеровцев, понимает, что два года назад вполне мог получить пулю от одного из них, но мог и сам кого-то из этих ныне ссыльных лесорубов уложить насмерть. А сейчас они сообща прорубают в тайге дорогу…

* * *

Я вспоминаю своего отца, мать, любимую тётю Ксеню, начинавшую лечить людей в деревне Шерстобитово, а затем отдавшую столько сил становлению Пудинской больницы. Её знания, накопленные в Томском мединституте, её опыт помогли многим и многим жителям. Вспоминаю другую тётку – тётю Дусю Смолякову, одну из лучших медицинских сестёр этой больницы. К сожалению, никому из них не нашлось места на страницах книги «Мы – пудинцы!». И обижаться на это я не вправе – всего не охватишь. Сам я и не взялся бы за ту работу, которую проделал Виктор Степанович Арнаутов. Он сделал то, что мог, пусть другие сделают больше.