Журнальный мир

Берег

А вот и берег мой родной.

Посёлок тихий за спиной,

Горы Ватрухиной кусты

И храма строгие кресты.

Река Ветлуга.

Тяжеловатый неба свод,

Стальной отлив осенних вод

И горький привкус тальника.

Ни звука и ни огонька,

И спит округа.

Лишь утки запоздавшей кряк

Порвал тишайший полумрак

Да поезд где-то далеко,

Туман – снятое молоко –

Взмутил сигналом.

Давно потушены костры,

У лодок горбики остры.

Стожара перст торчит в стогу.

Старик сидит на берегу,

И дум немало.

Тепло и свет весны былой,

С беляны посвист озорной,

Гульбу, покосы у реки

Девичий взгляд из-под руки

Припомнил старый.

– Эх, где ты, силушка в плечах

Искра в разбойничьих очах,

Тальянки сладкий говорок,

Добытчик – острый топорок,

В душе пожары?

Как в Уколове соловьи

Концерты ставили свои!

Ночами слушать был готов,

Как отвечала из кустов

Им соловьиха.

Каков базар бывал в селе!

Бывало, чай, навеселе

Вдруг задирал кого-то друг, –

Делили с Левихой подруг,

Махались лихо!

А в Воскресенском во престол

Метались рыбнички на стол

Не усидишь втроём иной,

На полсажени шириной

Нам подавали.

Что ни мужик, медведь-шатун.

Коль приласкает, пой Канун!

И бабы нынче уж не те,

Всю жизнь, как будто при посте,

Не в теле стали.

Коль Бог денёчек мне припас,

Приду сюда ещё хоть раз… –

Темнеет быстро на реке.

Подог у дедушки в руке,

Домой собрался.

– Ветлуга, матушка-река,

Хоть жизнь была и нелегка,

С тобой нам не о чем тужить.

На вольном свете любо жить…

Ну, я подался.

Глухомань

Андрею Иудину

В сугробе защёлкал валежник.

Белёсый лесной полумрак.

Не души вздыхают медвежьи –

Ель скинула шапку в овраг.

Лишь я и мой пёс, благодарный

За звонкий, морозный простор,

Вкушаем денёк, как подарок,

Под дятлов пустой разговор.

Не дерево скрипнуло – сойка.

Таков уж её позывной.

Фарфоровый, будто бы в стойке, –

Зайчишка. Метнулся – живой!

…С Каштаном опять не заметим,

Как в вечер декабрьская рань

Сольётся, и звёзды засветит

Родная моя глухомань.

Литургия

Свечку поставил по маме

И по родителям всем.

Молится женщина в храме,

Будто одна насовсем.

Чёрный платок. Очи долу.

Крылья креста широки.

Будто касаются пола

Пальцы знаменной руки.

Низко опущены плечи,

Строго очерченный рот.

Дерзко сияет подсвечник,

Тих и смиренен народ.

Тени колышутся рядом,

Свечка в руке не смигнёт,

А Богородица взглядом

Нас с прихожанкой блюдёт.

Отроком слышу я снова,

Как вознеслись к куполам

Отзвуки сердца родного,

Люди, не слышного вам.

А Богоматерь рыдает

И не стесняется слёз.

С болью с Голгофы взирает

Свят́ый, распятый Христос.

В храмы не вхож. С образами

Я объясняться боюсь.

Сороковины по маме –

Сердце щемящая грусть…

Листья над папертью вьются.

Осень. Родные края.

Мне б к аналою вернуться…

Это же – мама моя.

Сентябрь 2000 г. Троицкий храм

Каменный солдат

И памятники сходят с пьедестала.

Е. Винокуров

На лавочке бомжи смакуют пиво.

Не с бодуна ли им явилось диво:

Обломки кирпичей, куски металла,

Был памятник погибшим, и – не стало.

Ушёл солдат бетонный с пьедестала,

Речей – свечей здесь сожжено немало.

И брёл боец по улицам посёлка.

В цементных и железистых осколках.

Он ковылял и слушал разговоры:

Кто прокуроры, кто сегодня воры.

И кто герои. И его глазницы

Копировали бытия страницы.

Над мэрией он триколор увидел:

– И кто же кумачовый флаг обидел?

Знамён победных кровяные стяги

Мерещились Ивану на рейхстаге.

Машины. Люди, злые как собаки.

Растрёпанные мусорные баки,

Горельники и сорванные крыши…

И мат, и лай, и вопли воин слышит.

И мимо бедноты, воров и выжиг,

Он за посёлок, на дорогу вышел.

И, будто под разрывом яви-пушки,

Упал при виде мёртвой деревушки.

Лежал солдат в кювете, у дороги,

Отколоты и голова, и ноги.

А треснувшие губы всё шептали:

– Да разве, ж мы за ЭТО воевали?