Журнальный мир

На обложке книги золотилась рожь, голубело небо и перешептывались между собой разлапистые, редкие сосны. Но недолго — мама обернула книгу в лоснящуюся синюю бумагу, которая нещадно рвалась и оставляла синие следы на пальцах. Я смогла ещё раз увидеть эту манящую картинку только в середине года, когда потрепанную обложку сняли и заменили на другую, из кальки — папа приносил ее с работы («вот — украл немного кальки и карандаш»). Через двухслойную кальку, напоминающую замерзшее озеро, едва просвечивали очертания сосен и ровные заглавные буквы — «РОДНАЯ РЕЧЬ».

Меня посадили за одну парту с Вовкой Копыловым, а сзади сидел Колька Босулаев. Мы все трое — растерянный русский мальчик, худенький, «вчемдушадержится» очкарик-татарин и случайно затесавшаяся еврейская девочка — были белесыми, голубоглазыми и мелкими. И у всех была «Родная Речь», первый наш учебник по чтению.

«Родная речь», — звонко произносила я, отлично выговаривая «р». Для этого меня долго водили к логопеду, потому что до школы я картавила, и эти мои отношения с буквой «эр» — одним из главных признаков носителей русского языка — могли вызвать нежелательные подозрения у членов приёмной комиссии в первый класс английской школы. К собеседованию меня серьезно готовили — учили читать, считать и декламировать стишки — все, как положено. Я немного шепелявила, но это не было таким недостатком как грассирующее «эр» — на шепелявость смотрели сквозь пальцы, а картавость крайне не приветствовалась. Может считалось, что с таким ужасным «эр» человек никак не сумеет освоить английскую фонетику? Но скорее всего, это было фильтром для первоклашек «не той» национальности. Мы попали в квоту — я и ещё один мальчик, отец которого был конферансье в цирке и, наверное, развлекал каких-нибудь важных людей. Все остальные «сомнительные» ученики, попавшие в школу, имели в наличии, кроме твердой буквы «эр», ещё и не вызывающие подозрений отчества. Мое поступление в первый класс являлось маминой очередной жизненной победой! А побед у мамы было достаточно: она не подохла с голоду на Украине в 30х, чудом выжила в оккупации, вышла замуж за красавца и вот теперь победила приемную комиссию начальной школы.

В день, когда мы стали октябрятами, в школу пригласили фотографа, и он сделал такой постановочный кадр: я старательно переписываю что-то в тетрадь из раскрытого учебника «Родная речь», Вовка Копылов скосил водяные глаза — подсматривает, списывает у меня — сзади виднеются очки и Колькин обскубанный, как будто небрежно приклеенный к бритой розоватой головке, чубчик цвета той самой ржи с обложки. А с краю притаилась Светка Колесова — виднеются ее прямой пробор, челка, прикрывающая взгляд «себе-на-уме» да две крысиные косицы.

Мальчишек потом отчислили, объявив их родителям, что они никак не могут одолеть иностранный язык. Надо было освобождать места для «нужных» учеников. Я удержалась в седле, в том числе благодаря стараниям папы, который вносил вклад в оформление класса — изготовлял у себя на заводе металлические кашпо, разрисованные как стволы березок.

А хитроглазая Светка отлично влилась в коллектив, ни с кем не ссорилась и была санитаркой с соответствующей повязкой на рукаве и с сумкой наискось, проверяла чистоту рук и белого воротничка. У неё самой накрахмаленный воротничок был дорогой, репсовый, по краю отделанный кружевом. Всю свою взрослую жизнь потом она кого-то проверяла, за чем-то (или за кем-то?) следила по чьему-то заданию. Всегда аккуратная, худая, скрытная.

У нас у всех был один родной язык, одна родная речь, мы все были равны, но только устойчивое ощущение, непонятно, как возникшее — кто-то «равнее» меня — не проходило, не отступало почти никогда.

Перед моим грядущим поступлением в институт папу послали в районный ЗАГС с важным заданием — поменять своё нерусское имя, Абрам, на приемлемое, Аркадий, как его звали «в миру», а не по паспорту. После смерти усатого, когда папа вернулся из ссылки, он долго выбирал, как бы назваться побезопаснее — Алексеем или Аркадием — и выбрал последнее. А до этого все в деревне Давыдково, что была напротив ближней дачи Сталина, называли его Абрашей. Даже Арбузиха, у которой папина семья купила баню и приспособила ее для жилья. Арбузиха как истинный русский человек не делала различий, и называла всех инородцев ласково (сегодня я бы сказала — политкорректно), «черт нерусский».

Так вот, папа, красивый мужчина и острослов, должен был очаровать тёток в ЗАГСе и провернуть операцию по смене имени — бескровно, в кратчайшие сроки — чтобы у меня появилась «правильное» отчество. У папы часто получалось обойти систему, но на этот раз не вышло. Да и не очень меня это отчество смущало, если честно: ну написано оно там, на последней странице журнала, рядом с национальностью, ну и что из этого? А вскоре отчество мое, Абрамовна, и вовсе перестало существовать. В новой речи, которая стала для меня родной, папино имя звучало органично и достойно. Авраам — имя нашего праотца произносилось в Израиле с характерным рэ, нараспев, красиво, без нарочитой картавости.

Мои рассказы о той давнишней жизни обрастают все большими подробностями, мелкими деталями: всплывают припрятанные с тех пор на дне памяти запахи, появляются едва различимые звуки, неожиданно возникают перед глазами блеклые цвета прошлого. Хотя память в принципе оказалась ненадежной штукой — мы помним только то, что хотим, и только так, как хотим. Вот и Шишкин Иван Иванович изобразил высокие одинокие сосны и прямо впритык к ним колосящуюся рожь, что вряд ли возможно в тех местах, где он жил, в печально известной всем ценителям русского слова Елабуге. Его картина — это скорее не отображение реальности, а описание концепта, сгусток идеи. Мне кажется, поэтому в той далёкой прошлой жизни она неизменно вызывала отклик — «родное, мое, Родина».

Я ковыряюсь в памяти и пытаюсь припомнить, когда у меня возникало чувство родства с той землей и небом, с тем золотым морем ржи, с той дорогой, которая «уходит вдаль». Чувство, которое я испытывала, разглаживая мутную кальку, долго разглядывая колоски и светящиеся стволы сосен.

Пожалуй, самое сильное в первый раз, когда я увидела ту картинку на обложке учебника «Родная речь». Тогда она проникла в мое сознание и осталась там — получается, что навсегда. Хотя рожь и потускнела, но не сгорела от хамсина иудейской пустыни, лапы сосен поредели, но устояли на зимнем средиземноморском ветру, тропинку занесло песком …

И когда внучка подбегает ко мне и настойчиво суёт мне свой незатейливый рисунок — жёлтые и зелёные кальки-маляки — со словами: «Савта, ма ани циярти?»* — я вспоминаю ту картинку на первом своём учебнике и мысленно отвечаю ей «Рожь», а вслух говорю «эрец Исраэль**.

________

* «Бабушка, что я нарисовала?»

** «земля Израиля».