Рокотан
Рокотан
— Худое слово покатилось, — молвил старик Андро и вздохнул, прислушиваясь к далекому гулу в горах. — Беда меж людьми случится.
Девчонка подняла голову от шитья. Она вообразила, как с крутого склона, подпрыгивая на острых камнях, катится худое слово, готовое наделать беды меж людьми, представила, как мелькают его черные корявые руки, пытаясь уцепиться за что-нибудь, как, наконец, оно, гадкое и срамное, с противным верещанием плюхается в быстроструйный горный поток, который отмывает его от грязи, превращая в нормальное, пристойное человеческое слово. Девочка представила это и тихонько засмеялась. Еще ей подумалось: хорошо бы отмыть все нехорошие, обидные слова соседского мальчишки Ахая, в которого, как считает дедушка Андро, вселился бес.
У этой тонкой, голенастой девчонки по имени Зарета было серебряное горлышко и золотое сердечко. Когда она смеялась, на самых угрюмых лицах разглаживались суровые морщины, а птахи в густых ветвях шелковицы умолкали, чтобы послушать переливы серебряного колокольчика. Одного лишь Ахая злит девчонкин смех, и он норовит чем-нибудь швырнуть в нее или отпустить гадость. Зарета, конечно, понимала: сам Ахай не виноват, что он такой недобрый — это бес прокрался в его душу и творит зло. Недавно коварный бес заставил этого несчастного разорить гнездо горлицы, а когда Зарета возмутилась, он запустил ей в голову насиженное яйцо и сказал такое непотребное, такое…
Ах, если бы избавить его от беса!
Удивительный смех этого неунывающего создания могла вызвать самая малость, незаметная для большинства людей, особенно взрослых. Такой малостью мог стать проказливый порыв ветра, сорвавший с одуванчика нарядный парик, порхание непоседливой бабочки, которая никак не может облюбовать цветок, или барахтанье в песке неуклюжего жука, с расстройства забывшего, куда он торопился с утра.
— Да, Рокотан покатил чье-то худое слово, — повторил старик, стараясь угадать, из какого ущелья доносится утробный гул.
Тревога тенью легла на его обожженное солнцем лицо, обрамленное кипенно-белой бородой. Он знал, как опасны худые слова, какие беды из-за них случаются меж горцами.
С трех сторон зеленой долины горы вздымались крутыми склонами и неприступными стенами. Солнце уже присматривало подходящий распадок, чтобы удалиться на покой. Горы мрачнели и оттого казались особенно таинственными, сурово величественными.
— Дедушка, ведь это обвал, — сказала девчонка, лицо которой еще светилось смехом. — Камнепад.
Они сидели на скамейке под старой, почти сухой грушей, что росла перед домом, сложенным из дикого камня. Игла в руке Зареты была скорой и проворной — на дедову рубаху легла уже вторая заплата. Надо успеть до захода солнца. Рубахи рвутся в одном и том же месте — на плечах, на которых дед носит землю в мешках.
— Камнепад, — снова вздохнул старый Андро. — Радуется князь гор Рокотан. Ты слышишь его смех, внучка?
Иглa замерла над ровным стежком. С самой величественной поднебесной вершины, где за скалы неловко зацепилось облако, в долину шел гул. Он неудержимо растекался по горным распадкам и ущельям, как растекается холодный туман, от которого по телу пробегает озноб.
— Это эхо, — улыбнулась девчонка. — Оно и правда похоже на злой смех.
Сухие жилистые руки старика покойно лежали на худых коленях. Руки отдыхали редко. Андро говорил, что они затекают без работы. Небольшой сад, огород, дом — все это было на земле, которую он носил с самой низины всю свою долгую жизнь, изо дня в день, не пропуская ни одного. Первый свой мешок принес на дрожащих ногах почти шестьдесят лет назад, десятилетним мальчишкой. Он высыпал ношу из мешка, и земля затерялась в камнях.
A меж скал неистовым эхом метался злобный смех.
— Да, смех Рокотана похож на эхо, — задумчиво сказал старик, полузакрыв глаза.
Он вспомнил, как трудно было ему не заплакать тогда над первой ношей, которую проглотили ненасытные камни. Но он крепко сжал зубы и не осрамил звание мужчины.
— Не забывай, внучка: князь гор живет скверной и слабостью людских душ. Это его пища.
Старик много знал о жизни гор, потому что они были его жизнью. Знал дни счастливые, знал и дни кровавые, когда братья забывали свое родство. Он много понимал, потому что умел думать и старался успеть подумать обо всем. Знал, что Рокотан не оставит в покое людей его рода, оживляющих мертвые камни. Он это понял еще до того, как увидел падающего со скалы сына — отца Зареты. Андро тогда вскинул руки к небу, и горестный вопль слился со злым хохотом Рокотана и его полоумного брата Толкая. Горы забрали много людей его рода, и он оскудел к великому горю старика, оставшегося вдвоем с внучкой Заретой.
Глаза привычно отыскали гладкий лоб скалы, с которой тринадцать лет назад сорвался сын. Чуть заметная извилистая морщина на каменном лбу — это тропа, которая кончается пропастью. Вековой давности обвал смел в этом месте часть древней охотничьей тропы, превратив ее в коварную ловушку для горных коз.
Сын с ружьем наперевес шел за круторогим туром. Но козел вдруг исчез, как исчезают клубы пара. А сын продолжал идти, словно во сне…
«Тур вошел в скалу, как в непроглядную темень, — вспоминал старик. — Я это видел своими глазами. Так умеют делать только Рокотан и Толкай. Но почему они не сбросили меня? Ведь им нужен был я, побеждающий суровые камни. Должно быть, полоумный Толкай обознался…»
«Камни умеют мстить, — говаривали старики его селения. — Камни не любят, когда люди вмешиваются в их мертвые дела».
— Учительница сказала, что это красивая легенда — про Рокотана и его каменного брата Толкая, — прервала Зарета раздумья старика. — Учительница говорила, что где-нибудь в горах каждый день бывают обвалы, потому что наши горы молодые.
В глазах старика вспыхнули и погасли насмешливые искорки.
— Я рад, что в наши горы стали присылать таких знающих учительниц, — спокойно проговорил он, и девочка покраснела. — Наверно, твоя знающая учительница успела узнать, что даже в самый большой школьный портфель не уместится то, что знают старые люди.
«Нет, Толкай не обознался. Ведь разбиться самому — не самое большое несчастье. А князь гор желал мне такого несчастья, от которого солнце над головой чернеет, словно уголь. Слишком много камней я у него отнял, слишком высоко к небу поднял свое жилище».
Слабеющий гул стал доноситься с другой стороны, где вершины были пониже. Девчонка вопросительно посмотрела на деда — уж она-то догадывалась, о чем он сейчас думает.
— Да, — покачал головой старик Андро, — это голос Толкая. Братья переговариваются о своих недобрых делах.
Слова звучали все тише, все медленнее, словно старик засыпал.
— Твоя приезжая учительница права: князь гор и его скудоумный братец радуются каждый день… Так много в мире худых слов… Так много скверны в душах… так неукротимы злые сердца…
Зарета подумала, что соседский мальчишка Ахай может стать легкой добычей горных братьев, если не вызволить его душу из лап беса. Не было дня, чтобы бес не заставил несчастного Ахая сотворить какую-нибудь мерзость. Мальчишка подыскивал для Зареты самые обидные слова, придумывал грязные дразнилки и сплетни. Когда девочка смеялась, он говорил, что она ржет как лошадь.
Не счесть гадких проделок Ахая. Притаившись на плоской крыше своего дома, он сбрасывал на Зарету дохлого ужа либо мышь, натягивал поперек ее пути тонкую проволоку и хохотал как помешанный, если она разбивала в кровь коленки, или пугал ее из-за угла диким ревом. Оскверненная душа Ахая стала такой беспомощной и жалкой, что в любой день может стать пищей Рокотана и его брата Толкая. Так говорил дедушка Андро.
Девчонка часто размышляла, как помочь Ахаю, но ничего не могла придумать.
Ближние к селению скалы выветрены до причудливых фигур. Но одна скала была особенная, глядя на нее, восхищались даже видавшие виды путешественники. Жара и холод, дожди и ветры, словно сговорившись, решили сотворить чудо, и это им удалось. Если смотреть на скалу из селения, то она до удивления похожа на скорбный лик женщины. Однако видение бесследно исчезало, стоило выйти по дороге из села.
На печальном каменном лике темнели глаза, какие бывают у несчастных матерей. Это два входа в древнюю пещеру, уходившую своими путаными лазами так глубоко в недра, что туда не решались спускаться даже охочие до приключений бесшабашные горожане. Очень редко, даже не каждый год, эти два входа в пещеру увлажнялись от избытка горных вод, и крохотные ручейки, блестя в утренних лучах солнца, делали лик особенно печальным. Люди дали имя этой скале — Скорбная Мать.
Слезы блестели только по утрам. Знающие приезжие легко объясняли это диво: они говорили что-то об игре природы, о циклах, из-за которых временами в пещере становится особенно сыро, а из камней сочится вода. Знающие поясняли это так просто, что никому не хотелось с ними спорить. Пусть так: слезы на лике блестят после многоснежной зимы. Разве в этом дело? Однако грамотные люди не могли толком объяснить, почему слезы блестят только один день, а на следующий — высыхают.
Старики из селения не спорили, они только усмехались в белые бороды, слушая ученые разговоры горожан. Старики, как и все, знали еще одну таинственную связь: если заблестели слезы Скорбной Матери, жди несчастья и береги детей.
Сегодня при восходе солнца они блестели.
Зарета часто карабкалась по крутой тропе, ведущей к Скорбной Матери. Там у нее были свои секреты, о которых она не рассказывала никому, даже дедушке, но о которых, должно быть, знали все. Ведь почти у каждого в селении был точно такой секрет.
Если в ветреный день встать у западного входа в пещеру, то можно услышать тихий, печальный голос, неизвестно откуда исходящий: снизу ли — из недр, или сверху — с высоких сводов пещеры. Надо думать, втайне каждый считал, что с ним говорит добрый дух его покойной матери, потому каждый в этом слабом таинственном голосе слышал свое и никогда ни с кем не делился услышанным. По той же причине люди ходили туда украдкой, выбирая час, чтобы никого не оказалось поблизости. У западного входа бывали взрослые и подростки, старухи и даже древние старики, для которых путь к лику труден и опасен. Выходит, и глубоким старцам дорогá и священна память о матери.
В долину от каменного лика одни спускались просветленными, с подобревшими глазами, другие — опечаленными и задумчивыми, словно там, у входа в пещеру, они повстречались с собственной душой — такой, какая она есть на самом деле.
Девчонка взглянула на деда, глаза которого были закрыты, и седая борода укрывала сухощавую грудь. Зарета любила его больше остальных людей, любила так крепко, что почти не чувствовала своего сиротства. Ей захотелось коснуться руки деда. Она потянулась к ней, и в этот миг шершавая, будто кора груши, ладонь старика плавно повернулась и приняла ладонь внучки. Зарета привыкла к тому, что дед умеет видеть с закрытыми глазами, но все равно засмеялась, — и тихий серебряный колокольчик заглушил утихающий грозный гул в горах.
— Дедушка, а почему Толкaй слабоумный?
Ладонь старика была теплой, как варежки, которые девочка научилась вязать из козьего пуха раньше, чем прочла по складам первое слово.
«Конечно, это был Толкай. Это он охотится за телами. Человеческие души — не для его слабого умишки…»
— Дедушка…
— Разве легенда приезжей учительницы ничего не говорит об этом?
— Нет. Легенда говорит, что Рокотан коварно заманивает в горы, а Толкай сбрасывает со скал.
Андро вздохнул и открыл глаза. Старая груша, которая устала плодоносить, теряла кору. Высохшие ветви были воздеты к небу, словно просили о пощаде. Он потянулся к стволу и приложил ладонь к оголенной древесине, как к ране. Иссушающая боль немощного ствола слабыми волнами полилась по жилам руки, достигла сердца и задрожала в нем безысходной тоской.
«Ты не можешь умереть раньше. Я прошу тебя не торопиться, сестра…»
Девочка ждала ответа.
— Пусть так, — молвил старик. — Каждый из братьев выбирает работу по уму.
Игла снова быстро и ловко тянула за собой нитку. Зарета вдруг засмеялась, и тонкое серебро разлилось по предвечернему саду.
— Дедушка, ты не забыл мою первую заплатку на твоей рубахе? Какая она была уродина!
Заплатка в самом деле вышла неказистая. В руках пятилетнего ребенка вертлявая иголка вела себя безобразно: колола пальцы, стягивала стежок и перекашивала ткань. Девчонка то и дело ойкала, дула на пальцы, но продолжала шить, хотя из-за слез кривилась и без того неровная латка. Зато плата за труд была щедрой. У деда потеплели глаза, когда он взял в руки рубаху. Он поцеловал заштопанное место и сказал, что за всю свою долгую жизнь не видел заплатки прекраснее этой. Еще он сказал, что его не жаловали наградами, но теперь у него будет один орден, который он сохранит до конца дней. И он сдержал слово: латаная рубаха уже восьмой год лежит в сундуке вместе с праздничной одеждой Андро. Иногда в разговоре с дедушкой Зарета вспоминает о той первой латке, и всякий раз теплеют глаза старого Андро, а маленькому доброму сердечку делается радостно, как бывает от желанного подарка.
Старик все не отнимал ладонь от больной груши. Жизнь в ней ослабевала с каждым годом, он чувствовал это всякий раз, когда гладил ладонями огрубелую кору. В такие минуты боль сострадания к груше начинала теснить его грудь.
«Не спеши, сестра, — шептал он ей про себя. — У нас еще есть время».
«Я стараюсь, брат, — слышали в ответ чуткие ладони. — Но душа моя сохнет, пальцы моих корней бессильно разжимаются, и острые камни режут их, я держусь за жизнь единственной веткой».
«Я разделю с тобой то, что нам осталось. Я поделюсь, как ты делилась со мной, токами своей жизни. У нас еще будут солнечные дни».
«Бывают дни, которые и солнцем не осветить…»
Наторелые садоводы присоветовали Андро избить грушу палкой. Говорили, что это хороший способ: если побить кору ближе к корням, ствол может выбросить побег, и начинается новая жизнь груши. Старик тогда коротко ответил, что лучше отрубит себе руку…
Между двумя вершинами гасли последние лучи солнца. Старый Андро с грустью провожал их, размышляя о земле, скрепившей души всего сущего, что выросло на ней. Знать, и внучка начала чувствовать это родство, коли иногда называет грушу бабушкой.
Давным-давно, еще мальчишкой, накормив ненасытные камни, он на первом же клочке земли посадил грушу. Она была болезненной и трепетной, вздрагивала даже от легкого порыва ветра. Каждое утро и каждый вечер к ее хрупкому стволу приближались теплые детские ладони, как бы стараясь оградить саженец от всяческих несчастий. Рано умершие родители не оставили Андро сестры. Должно быть, потому он называл грушу сестренкой и шептал ей добрые слова.
Груша выжила. Она легко узнавала руки Андро, по которым в ее слабый ствол струились живительные силы. Прошли годы, и окрепшее дерево научилось возвращать этим щедрым ладоням свою силу, которой становилось все больше. Случалось, старик болел. Тогда она отдавала ему так много, что слабела сама, и потом они выздоравливали вместе. Груша помнит день, когда стала сохнуть первая ветка — в этот день дом старика посетили две смерти. Андро тоже помнит день, когда узнал, в какой стороне груди бьется его сердце — это был тот же черный день.
— Дедушка, я успела! — радостно засмеялась девчонка, едва угас последний солнечный луч. — У тебя прибавился еще один орден.
— Это правда, — потеплели стариковы глаза. — У меня много твоих наград… А скажи, внучка, что тебе говорит старая Нино, когда вы встречаетесь на дороге?
— Она всегда говорит только два слова: «Несчастное дитя». Я жду, когда она еще что-нибудь скажет.
Лохматые брови Андро сошлись так, что переносице стало тесно.
— Дедушка, может, старая Нино думает, что мне плохо с тобой? Но ведь нам вдвоем очень хорошо, нам никто не нужен, правда?
— Старая Нино так не думает, — покачал седой головой старик. — Скажи мне еще, внучка, не заметила ли ты, как сегодня блестели слезы Скорбной Матери?
— Заметила, дедушка, — тихо отвечала Зарета. — Я тоже думала об этом, — она взглянула на деда, и в ее глазах он почувствовал непривычную для ее жизнерадостной натуры тревогу. — Ведь это неправда, что слезы блестят перед тем, как умрет чей-нибудь ребенок? Учительница говорила…
Она осеклась. Старик задумчиво погладил ее по голове.
«Каким же страшным должен быть тот день, если даже солнце бессильно осветить его мрак?»
Отец не увидел дочь. Дочь не увидела убитую горем мать — она скончалась в родовых муках. Это произошло в один день — в полдень и вечером. Взамен одной новой жизни князь гор унес две. Пятью годами ранее тупоумный Толкай подкараулил жену старика. Она оступилась на тропе с вязанкой хвороста за спиной. Проболев полгода, добрая Дарихан попросила прощения у мужа и навсегда закрыла исстрадавшиеся глаза.
«Да, это был он, Толкай, — думал Андро. — У него повадки шакала, потому что живую душу ему никогда не одолеть…»
Похоронив сына и невестку, оставив внучку у сердобольной соседки, ранним утром почерневший лицом старик твердо зашагал по дороге, ведущей в горы. Правая его рука намертво сжимала чеканную рукоять старинного кинжала. Ружье он не взял. Взгляд Андро дико блуждал по уходящим ввысь угрюмым скалам, губы его шептали горячо, как в лихорадке:
— Если ты мужчина, а не облезлый шакал, если в тебе есть хоть капля гордости, ты выйдешь против меня, Рокотан! Ты выйдешь на тропу моего сына вместе со своим братом-шакалом!
Он плохо видел перед собой дорогу, и когда впереди неожиданно возникла старуха, чуть не сшиб ее с ног.
Годы так пригнули к земле эту нелюдимую, с нόровом старуху, что ей уже не нужно было наклоняться за травами, которые она собирала всю жизнь. В огромной черной шали с крупной бахромой она была похожа на подбитую ворону. Когда старик Андро был еще совсем молодым, она ходила такой же согбенной, и ее звали старой Нино. Разное говорили о ней люди, но никто не мог сказать, что старуха причинила кому-нибудь худо. И как бы настороженно к ней ни относились, несчастье нередко приводило селян к ветхому дому старой Нино. Люди верили, что она знает все.
Несколько лет назад сосед Григол, отец балованного Ахая, три дня искал двух пропавших лошадей. Потеряв голову, он стал орать на все селение, что сожжет дом и вырежет семью того нечестивца, который украл его коней. Когда не осталось никакой надежды, Григол вспомнил про старую Нино и направился к ней широким шагом, ударяя хлыстом по голенищу сапога.
Старуха не стала открывать на его громкий стук, а сурово сказала из-за двери:
— Глупо слоняться по углам, когда лошади ждут в Змеином ущелье.
Потоптавшись на месте, Григол повернул назад, проворчав себе под нос:
— Если тебе это известно, что же ты молчала, старая ведьма?
Должно быть, у Нино был хороший слух. Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла согбенная вещунья. Указывая клюкой в сторону Змеиного ущелья, она крикнула неучтивому дребезжащим голосом:
— Спеши, неразумный! Одна лошадь устала тебя ждать!
Кони были в ущелье. Один мирно пасся, другой лежал в сухой полыни с раздутыми боками. Говорят, наелся какой-то лихоманной травы…
Наткнувшись на старуху, Андро остолбенел. Едва устояв на ногах, вещунья уперла конец своей клюки в грудь старика и проскрипела строго и сварливо:
— Тебе, неразумному, надо осторожно ходить по дорогам с дитем на руках. Если голова твоя износилась умом, щупай впереди себя сердцем.
Сверкнув не по-старушечьи гневными глазами, она поковыляла дальше, должно быть, травничать у ближней скалистой гряды.
Ноги старика словно вросли в дорогу. Он хотел крикнуть вдогонку: что ты, мол, женщина, понимаешь в мужских делах, но слова комом застряли в горле. Он не помнит, сколько стоял на дороге, как долго сердце его сотрясали гнев, обида и жалость. Наконец, ладонь на рукояти кинжала покорно разжалась, и Андро обессилено поплелся назад, в селение, где его ждала внучка трех дней от роду.
Зарета сложила рубаху с двумя новыми заплатками и собралась идти в дом.
— Внучка, — остановил ее дед, — тебе не надо ждать, когда она скажет. Спроси сама старую Нино, почему она тебя так называет.
— Хорошо, я спрошу. Она скажет?
— Не знаю. Погоди, послушай, — переносица деда вовсе утонула в лохматых бровях. — Когда я был маленький, старики нам строго наказывали: если блестят слезы Скорбной Матери, дети должны вести себя осторожно. Ты поняла меня, внучка?
— Да, дедушка.
Стемнело так быстро, что не все птицы успели долететь до своих уютных гнезд. В эту неспокойную ночь натерпелись страху и птицы, и звери, и те, кто не спал в селении. Почти до утра шумными зарядами косо хлестал дождь и по-разбойничьи свистел ветер. Гнулись и жалобно скрипели деревья, со скал срывались шаткие камни. Горы стонали, временами казалось, что они ходят ходуном, стряхивая с себя вечно белые папахи.
Сквозь завывания осатаневшего ветра старому Андро слышался сумасшедший хохот горных братьев. Видать, они устроили себе знатное веселье и никак не могли остановиться в диком буйстве.
Старик долго лежал с открытыми глазами, а когда его веки ненадолго прикрывала дремота, он яснее различал дьявольские слова.
«Те-eлa! — доносилось утробное. — Хочу те-ела! — противным рычанием тянуло с северной стороны. — Знаешь ли ты, брат, что такое падающее в пропасть те-ело?»
«Ты всегда был безмозглым, брат Толкай, — грозно рокотало в другой стороне. — Погубив тело, ты уже никогда не завладеешь душой, каменнолобый брат мой…»
«Те-ело! — ревело так, словно по земле тащили каменную гору. — Люблю падающее в пропасть те-ело! Ты не понимаешь этого счастья, брат, ты слишком хитришь с людьми…»
«Не-ет! — громыхнуло громом. — Мне нужно все, но сперва — душу. Ду-ушу-у!.. — выло совсем близко от жилища. — Я чую ее…»
«Когда завладеешь душой, мой разумный брат Рокотан, отдай мне те-ело», — гудело уже где-то под землей.
Встряхнувшись от дремоты, старик Андро жег взглядом темноту. Он с горечью думал о том, что мир устроен несправедливо: могущественным горным братьям достались сердца шакалов, золотое же сердце поселилось в хрупком и беззащитном теле его внучки Зареты.
Ветер как будто стихал, в удаляющемся рокоте слабо различались слова:
«Чую ду-ушу, нежную, как цвето-ок, она моя-а…»
Старик Андро резко поднялся на локте и горячо прошептал в темноту:
— Ты врешь, шакал Рокотан! Не всякая душа тебе по зубам! Не всякая!
Ветер вдруг рванул с такой силой, что по крыше жилища прокатился хруст, словно кто-то наступил на нее огромным каменным сапогом.
«Вся-акая! — слышалось Андро в этом хрусте. — Вся-а…»
Дверь, которая вела в комнату внучки, тихонько скрипнула.
— Дедушка, — тревожным шепотом позвала Зарета. — Ты что-то говорил?
Старик помолчал. В груди ухало, будто в ней молотил камнепад, и каждый камень больно впивался в сердце.
— Я молился, внучка, — виновато ответил Андро. — Почему ты не спишь?
— Мне приснилось нехорошее… Мне приснилось, что Ахай упал со скалы и разбился.
Старый Андро помолчал. Временами сердце проваливалось куда-то и замирало.
«Кончается, — с сожалением подумалось Андро. — Кончается твой бездольный век. А внучка еще не встала на ноги…»
— Тебе надо спать. Утром ты помолишься за этого несчастного, и с ним ничего не случится.
— Хорошо. Ты тоже спи, дедушка.
Утро было ясное, хотя ветер еще пытался раскачивать верхушки деревьев. О ночной буре напоминали только сломанные ветки и поваленный забор соседа Григола. Последняя живая ветвь груши уцелела, но на ней почти не осталось листьев.
Не теряя времени, старый Андро уже спустился в долину с мешком для земли.
Сон Зареты был страшный. Девочка не могла вспоминать о нем без ужаса. И она сделала то, что ей посоветовал дед. Как умела, помолилась за Ахая, чтобы его душа очистилась от скверны и не стала добычей горных братьев.
Выйдя во двор, она увидела Ахая, который стоял у поваленного забора и улыбался. Девочке показалось, что он ждал ее. Зарета тоже улыбнулась ему. Может быть, молитва услышана, и с Ахаем начинает происходить чудо? Ее доброе, доверчивое сердечко замерло от предчувствия радости.
— Зарета, ты уже завтракала? — вежливо спросил он.
— Еще нет.
— Тогда лови на завтрак! — крикнул мальчишка, и в грудь Зареты шмякнулся гнилой помидор, забрызгав ее лицо зловонной мякотью.
Ахай захохотал как сумасшедший и проворно залез на плоскую крышу своего дома.
Девочка горько плакала в своей комнате. Но еще не просохли слезы, а она уже знала, что надо делать. Она делала это много раз, когда ее сердце переполняла печаль и мир начинал терять яркие краски. Это всегда помогало, всегда находилось хорошее решение.
Да, она пойдет к Скорбной Матери и попросит совета. После того, что она видела во сне, она должна помочь этому несчастному мальчишке, который сидит сейчас на крыше и не подозревает, что в любой день, даже час, с ним может случиться непоправимая беда. Разве можно безучастно ждать, когда беда спустится с гор за легкой добычей, которой стал Ахай?
Старик уже принес землю, высыпал ее в дальнем конце небольшого виноградника и теперь возился с лозой, подвязывая ее и очищая от сухих стеблей. Постарев, он стал приносить за день только три неполных мешка земли — утром, в обед и вечером. Большего ослабевшие ноги и сношенное сердце не выдерживали.
Девочка не стала говорить о своей неудаче и о том, куда собралась теперь. Она переоделась, сменила сандалии на крепкие ботинки и отправилась в путь, даже не взглянув на Ахая, который лежал на крыше и стрелял вверх из рогатки, стараясь попасть в пролетающих ласточек.
— Эй, Зара-дура! Не хочешь ли теперь пообедать? — хохотал он, целясь в нее из рогатки.
Но тут он заметил в саду старого Андро и спрятал свое оружие.
За селением, в тени ближних скал, что тянулись невысокой грядой, роса держалась дольше, чем в других местах. Здесь буйствовало высокое сочное разнотравье. У этой гряды чуть не каждый день видели старую Нино. В это утро, как всегда, она собирала травы и коренья, из которых готовила снадобья. Во всей долине не было лучшей травницы. Люди удивлялись, как она, не знавшая грамоты, держит в памяти сотни разных составов. Иной отвар или примочку она делала из десяти, даже более, трав и кореньев. Чудеса творила эта старая нелюдимая женщина, многим она вернула здоровье, а иным продлила годы жизни.
Оперевшись на клюку, старая Нино смотрела, как легко, словно горная серна, поднималась по тропке Зарета. Увидев ее, девочка остановилась.
— Здравствуйте, бабушка Нино.
— Здравствуй, дитя, здравствуй.
Глаза старухи слезились и оттого казались горестными. Это, должно быть, от запаха полыни, духмяных трав и цветов. Бахрома черной шали вымокла от росы и отяжелела.
— Бабушка Нино, я хочу спросить.
— Спроси, спроси, бедное сердечко, — проскрипела старуха. — Если у твоего дедушки Андро нет на это времени, спроси ты.
Девочке стало немного не по себе от взгляда вещуньи и ее слов. Будто она слышала вчера, о чем они говорили с дедом.
— Бабушка, почему вы называете меня несчастным дитем? Ведь нам хорошо с дедушкой.
Положив руку на поясницу, старуха чуть распрямила согнутую дугой спину и тихонько застонала. Нелегко было ей носить бремя лет. Люди считают ее вечной, и никому невдомек, что она одной ногой давно ощупала холодное дно своей могилы и почему-то замешкалась перед тем, как ступить в нее другой.
— Потому называю, внучка, — с одышкой отвечала она, — что идешь ты тяжкой тропой, не зная всех ее острых камней.
Девочка ждала, что еще скажет старая Нино, но та смотрела на нее слезящимися глазами и молчала, тяжело опираясь на клюку.
— Спасибо, бабушка Нино, — тихо сказала Зарета и пошла дальше по тропке.
Она была уже далеко, возле каменной гряды, когда сзади вместе с ветром донесся еле слышный скрипучий голос:
— Когда один из этих камней окажется в твоем сердце, ты придешь ко мне, несчастное дитя, и я научу, как терпеть боль.
Девочка удивленно обернулась. Старая Нино была далеко, она собирала травы и не смотрела в ее сторону. Издали из-за черной шали можно было принять ее за неуклюжую, беспомощную птицу.
Знакомая крутая тропа местами забурьянела, заросла шиповником и разными ползучими растениями. Вскоре она привела к западному входу в пещеру. В ней было мрачно и сыро. Ветер чуть слышно гудел и ворчал в тесных переходах, извилистых лабиринтах. Откуда-то сверху доносились вздохи и неясный шепот. Падающие иногда капли можно было принять за приглушенные возгласы удивления или разочарования, а может, боли. По местному поверью, именно эту пещеру выбрали для вечной жизни духи матерей.
Чтобы отдышаться, девочка села на камень у самого входа и некоторое время сторожко прислушивалась. Селение было видно отсюда как на ладони. Вон ее дом. Дедушка, кажется, еще не ушел за вторым мешком земли. Зарета много раз сидела на этом большом камне и, ничего не утаивая, рассказывала духу своей мамы обо всем, что наполняло ее маленькое сердечко. Рассказывала она и про соседского мальчишку Ахая, от которого натерпелась обид и которому сейчас грозит опасность. Иногда ей будто бы слышались неразборчивые ответы, но чаще из пещеры доносились только легкие, как порыв ветра, вздохи. Однако девочку это не огорчало: она твердо верила, что дух ее мамы не пропускает ни одного сказанного слова.
— Мамочка, это я, — прошептала Зарета и, не удержавшись, снова горько заплакала.
Непрошеные утренние слезы никак не хотели останавливаться и не давали говорить.
Вдруг в шепоте ветра, в слабом гуле сводов и восклицаний капающей воды, ей почудилось ясное слово:
— Слу-ушаю…
Да нет же, не почудилось! Слово прозвучало так явственно, что его ни с чем не спутаешь.
Девочка удивленно и испуганно уставилась в глубину пещеры, где различался свет, идущий от другого, восточного входа. Сперва ей хотелось вскочить и сбежать вниз по тропе. Но тут же она подумала, что ее трусость будет большим предательством. Может, после такого бегства дух матери никогда больше не станет с ней говорить, а Ахаю никто не сможет помочь. И она осталась.
Замирая от страха, заикаясь, она громко и торопливо проговорила:
— Милая мамочка, Рокотан хочет погубить Ахая, его надо спасти!
— Хорошо-о, — помолчав, вздохнула пещера.
— Мамочка, как это сделать?
Девочка ждала, но ответа не было. Только где-то у восточного входа в пещеру несколько раз приглушенно прокричала какая-то беспокойная птица. Зарета опасалась, что птица все испортит. Но вот пещера снова вздохнула. Девочка с трудом разбирала слова:
— Сорви-и у снего-ов си-инюю гореча-авку и принеси-и Аха-аю…
И снова тишина.
Глупая птица еще не улетела, опять прокричала противным голосом.
Немного подождав, Зарета снова спросила:
— Это спасет его?
— Да-а… — был ответ.
— Спасибо, мамочка! Я тебя люблю! — торопливо проговорила Зарета и, не раздумывая, пустилась по тропинке, ведущей дальше, в горы.
Тропа петляла через лес и горные луга к ближней вершине, окутанной вечными снегами. Могло показаться, что до края этих снегов совсем близко, но девочка знала, как обманчивы расстояния в горах.
«Горечавка-горечавка, — повторяла Зарета как заклятие. — Синяя нежная горечавка…»
Она забиралась все выше по тропке, где не было такой жары, как в долине.
«Не лилия, не тюльпан и даже не алый мак — они слишком пышные, слишком гордые. Ахая спасет скромная синяя горечавка…»
Дубы, буки и другие лиственные деревья остались далеко позади. Тропа вильнула в густой, мрачный ельник. То тут, то там с шершавых стволов свисали седые бороды лишайников. Со всех сторон теснились могучие суровые ели, широченные лапы которых могли укрыть под собой любого, даже самого крупного хищника.
Девочке представился как наяву снежный барс, и она на секунду оторопела, замерла на месте, однако быстро справилась со страхом. Она убеждала себя, что так близко от селения эти редкие звери не появляются.
Там, где деревья расступались, пышно росла кислица, земляника, буйствовал черничник с неспелыми еще ягодами. Иные кусты черники были Зарете по пояс. На другой стороне распадка, который пришлось переходить, стояли такие пихты-великаны, что девочка ахнула, глядя на их вершины. Казалось, что за вершины цепляются степенно плывущие облака. На ветках этих горных пихт, как новогодние свечки, стояли нарядные шишки.
«Горечавка скромная, растет в холоде, у самых снегов, — твердила про себя Зарета, чтобы вовсе отогнать мысли о хищных зверях и прочие страхи. — Горечавке самой несладко живется, но у нее должна быть горячая, добрая душа. Конечно, она поможет несчастному Axaю — она согреет и очистит его душу…»
Теперь тропа пошла круто вверх и была почти неприметной. Девочке приходилось карабкаться, хватаясь руками за выступы скал, за ветки и корни кустарника. Лес остался внизу.
Вскоре Зарета очутилась в густых травах. Наверно, нигде в мире нет такой красоты, как здесь, на высокогорном лугу в июне. Сотни цветов словно соперничали друг с другом в красоте и изяществе. Но Зарета почти не обращала на них внимания: она знала, что здесь не может быть цветка с горячим именем. Самые теплые, самые душевные цветы растут возле суровых, холодных снегов. Они словно удерживают холод подальше от красоты цветущих лугов и величавых лесов, от человеческих жилищ.
Да-да, только горечавка цвета небесной синевы может спасти больную человеческую душу.
Девочка выбилась из сил. Она с трудом удерживалась от соблазна упасть в густые травы и забыться. Но ей никак нельзя отдыхать, иначе не успеет вернуться к вечеру.
Подумав о том, что, замешкавшись, она должна будет провести ночь в горах, Зарета испугалась не на шутку. Надо идти, идти, не останавливаясь ни на минуту. Что будет с дедушкой, если она попадет в беду?
И девочка шла, пошатываясь от усталости. Ее донимал холод, перед глазами расходились круги, дыхание становилось хрипловатым, прерывистым. Но она забиралась все выше по тропе.
По остуженным ветрами склонам стелилась низкорослая трава. Цветы поредели, а потом стали попадаться совсем редко, словно они попали сюда по несчастью — заплутав, отбившись от своих цветущих стаек. Горы дышали близкими снегами, которые не тают тысячи лет.
Одетую в легкое платьице Зарету начал бить озноб. Ах, если бы знать, что придется идти к снегам! Но она не могла этого знать.
Когда она вскарабкалась на очередную крутую скалу, холод стал пробирать до костей. Студеный ветер с ледников дул теперь прямо в лицо. Стуча зубами, теряя и снова отыскивая чуть приметную тропу, она упрямо шла вверх на заплетающихся ногах. Колени порой подкашивались, но она со стонами выпрямлялась и шла, шла.
«У них такая горячая душа, — билось в ее замутненном сознании. — Они согреют… только бы не упасть…»
Упасть значит замерзнуть, это она помнила.
Зарета вдруг отчетливо поняла, что ей до самой ночи не дойти до снегов. Она в растерянности остановилась. Неведомая властная сила повелевала немедленно повернуть назад. Немедленно! Если она сейчас пойдет вниз по тропе, то с каждым шагом будет становиться теплее, она снова окунется в пышные травы и цветы — какое блаженство! А если не одумается и снова поползет вверх, как глупая, упрямая улитка, то неминуемо погибнет. И никого она, ясное дело, не спасет. Все это глупые девчоночьи выдумки. А цветок… Он самый обыкновенный, как тысячи других синих цветков на земле, и ничего он не может. Волшебные цветы бывают только в сказках.
Все, хватит! Надо возвращаться.
— Не-ет! — всхлипнув, закричала Зарета.
Она вспомнила падающего со скалы Ахая. Во сне он падал медленно, его предсмертный крик был долгим и тоскливым.
— Нет, нет, — шептала она сквозь слезы, шаг за шагом поднимаясь по тропе.
Пройдя немного, девочка увидела необычайно яркие синие цветы. Их стебли были настолько короткими, что казалось, будто они стелились по земле. Девочка упала перед ними на колени, и ее счастливый смех был похож на плач.
Но она тут же умолкла: это не те горечавки. Дух матери сказал, что горечавку надо сорвать у снегов. Столько идти, мучиться, чтобы под конец все испортить?!
— Милая, хорошая, немножко, еще совсем немножко, — уговаривала она себя. — Вон, за той скалой, честное слово…
Обогнув крутую скалу, Зарета в самом деле увидела ослепительно белый снег. Она радостно вскрикнула и побежала. Конечно, ей казалось, что она побежала. Она поплелась, падая на разбитые в кровь колени. Никогда еще снег не доставлял ей столько радости, никогда он не сиял так ослепительно.
Руки окоченели и совсем не слушались, но Зарета довольно быстро собрала маленький букетик горечавок. Это были трогательные дети суровых гор и холодных снегов. На стебельке короче спички держалась головка цветка такой отчаянной синевы, что с ней могло сравниться разве что хрустальное горное небо. Пять лепестков, окружавших крохотное желтое сердечко, дышали беззащитной нежностью.
Где-то в горах раздался гул. Он нарастал, ширился, заполняя собою небо. В ущельях заметалось эхо, похожее на смех.
Девчонка выпрямилась с маленьким букетиком в руке и дерзко, чуть не плача, крикнула:
— Ты не успеешь, Рокотан! Я иду!
И она пошла обратно, в долину.
Горы хохотали. Казалось, Рокотан давился своим холодным, снежным смехом.
Зарету бил озноб. Она старалась не слушать бесноватое эхо, а думать только о том, что теперь с каждым шагом ей будет теплее. Ноги все еще подкашивались, и этого Зарета боялась больше всего. Ведь если она не удержится на крутом спуске и покатится, то может растерять букетик. Тогда все пропало — больше ей не собрать горечавок.
Там, где она карабкалась вверх, теперь надо было осторожно спускаться вниз.
На первом же спуске, неловко ступив на шаткий камень, она не удержалась, и ее потащило по острым, мелким камням. Не обращая внимания на боль, Зарета уберегла руку, державшую букетик. Она спасла его. Ничего, что локоть в крови, и ободран бок. Пустяки, что разодрано платье. Теперь-то она будет осторожнее.
Холод быстро отступал. Озноб вовсе прошел, когда девочка окунулась в высокие травы. За ними виднелись вершины пихт-великанов.
Зарета снова падала, снова ушибалась, местами платье висело на ней клочьями, но девочку уже ничто не могло огорчить. Она шла все увереннее, и улыбка светилась на ее измученном лице. Когда начали попадаться буковые деревья, такие тенистые, что под ними не могла расти даже трава, девочка засмеялась. Еще немного, и будет западный вход в пещеру.
На широкую каменную площадку тропка выбежала так резво, что от неожиданности Зарета остановилась. Слева — крутой обрыв, под которым должен быть вход в пещеру. Там совсем недавно девочка разговаривала с духом своей мамы.
Как только она оказалась на площадке, раздался дикий хохот. Девочка вздрогнула от неожиданности.
На самом краю площадки, на плоском камне, задрав ноги, лежал Ахай. Он хохотал так, что не мог вымолвить ни слова.
— Зара-дура! — наконец выдавил он. — Таких дур, как ты, больше нигде нет! Ха-ха-ха!
Зарета стояла жалкая и растерянная. Она подумала, что к вечеру Ахай совсем спятил. Робко улыбаясь, она шагнула к нему, протягивая букетик синих горечавок, которые ничуть не завяли.
— Ха-ха-ха! — пуще прежнего взорвался Axaй, в изнеможении дрыгая ногами, и девчонка со страхом подумала, что он может нечаянно скатиться в пропасть. — Это я — твоя мамочка, я! — бил он себя в грудь. — Тебя, дуру, обмануть — раз плюнуть! Это я послал тебя за дурацкими синенькими цветочками! Поняла теперь, какая ты дура набитая? Ха-ха-ха!
Над головой Зареты словно разразился гром. Он оглушил ее, он расплющил ее на этих суровых камнях. Она не верила своим ушам. Она отказывалась, она…
А когда поняла, что означают слова Ахая, губы ее задрожали, лицо исказилось. Холодной волной обида до краев затопила измученную душу, и бедное сердечко не в силах было сдерживать ее. Не помня себя, она швырнула в Ахая цветы и закричала, не слыша своего голоса:
— Чтоб ты провалился, проклятый! Чтоб ты провалился!
Там, где упали горечавки, треснула каменная твердь. На глазах Зареты произошло то, что она видела во сне. Ахай побледнел как полотно, вскочил на ноги, но было поздно: обвал шумно устремился вниз. Долгий, тоскливый крик мальчишки утонул в грохоте камней далеко внизу — там, где вчера блестели слезы Скорбной Матери.
— А-а-а! — исступленно закричала девочка, в ужасе закрыв лицо руками, и в ближнем ущелье отозвалось эхо. — Я не хотела! Не хо-те-ла-а!
«Хотела, хотела!» — металось заполошное эхо слева от Скорбной Матери.
«Те-ело, те-ело!» — откликнулось справа от нее.
— Худое слово покатилось, — скосив глаза на горные вершины, непослушными губами прошептал старик Андро.
Он сидел на скамье, бессильно привалившись спиной к умирающей груше, и думал о том, что его надорванное за долгий век сердце хорошо поступило, подождав, пока он донесет до виноградника последний в жизни мешок с землей.
И еще он думал, что сердце поступит вовсе хорошо, если дождется возвращения внучки и позволит на прощанье услышать ее чистый, как горный родник, смех.