Журнальный мир

Дед Максим сидит в полумраке комнаты, купаясь в разноцветных отблесках гирляндного света, и гладит кота.

Тимофей старый, ему лет шестнадцать, не меньше, и эти годы отражаются в круглых грустных глазах, уставших от жизни. Хорошей жизни, чего уж там, никто и никогда ведь не обижал кота в семье Семёновых – так, разве что изредка наказывали за какую-нибудь шалость: трепали, но не сильно, любя, с намёком, что всякое баловство наказуемо.

Семёновы раньше большой семьёй жили в громадной же петербургской квартире, лабиринтом коридоров разбегающейся в три противоположные от гостиной стороны. Всем заправляла Александра Аркадьевна, жена деда Максима, – и в хозяйстве решала последним словом, и судьбу домочадцев намечала твёрдой рукой. Держала всё в ежовых своих рукавицах, показывая и разъясняя окружающим, как жить надо.

– Помнишь, как ты у нас появился, Тимоша? – скрипит дед Максим, щёлкнув легонько по котовьему носу. – Это ведь тебя Алька принесла, подобрала в Рождество у храма Святой Катерины. А Нинка тогда вскинулась, верещала, что уличные коты беду в дом приводят…

Нина, их старшая дочь, не любила ни котов, ни кошек, да и вообще к животным была равнодушной. Тимофей от нее ни одного ласкового слова так и не услышал никогда, Нина его просто не замечала, не видела в упор, и жил он полным невидимкой для неё.

Зато Мишка, сын Нины, души в Тимоше не чаял, с раннего детства таскался с ним по дому, увлекая в разные нехитрые игры. А однажды, в тот злополучный день, когда выскочил он случайно во все четыре мохнатые лапы в парадную, скакнув вниз и затерявшись в зачем-то открытом подвале, Мишка ревел в настолько безумной истерике, что вызывали скорую. Успокоился, пришёл в себя Мишка после того, как найденного, извалянного в пыли и в соре кота, доставили-таки обратно в дом (это вечно поддатый, но добродушный, всем во всём помогающий слесарь Фролов расстарался).

– А тот Новый год, в девяносто шестом помнишь, Тимошка? – дед Максим важно закуривает папиросу. – Это ж тогда тебе Валерка скормил полпалки докторской, на спор с Валетом, а ты потом всю квартиру изговнял энтой колбасой, так и не переваренной толком…

Новый девяносто шестой справляли шумно и безбашенно, это был последний большой их семейный праздник, когда в весёлом, пьяном угаре сплелись целых три соседские квартиры.

Валерка, муж младшей дочери – Аделаиды, – балагур, весельчак и фантазёр, придумал отмечать прямо во дворе. Загодя установили и украсили во всё нарядное роскошную ёлку, вокруг понаставили в снег столы со скамьями и уж сюда-то снесли под вечер все салаты, пироги, холодцы и прочую новогоднюю вкусь. Получилось шикарно – и лёгкий морозец ничуть не помешал развернуться настоящему русскому празднику во всю ивановскую. Даже заглянувший на огонёк участковый лихо отплясывал по итогу под гремучий ор доктора Лебединского «Я танцую пьяный на столе…».

Замечательно начавшийся год, увы, не принёс Семёновым ничего хорошего. Ядрёная, не переболевшая, кажется, с самого рождения ни легчайшим насморком, Александра Аркадьевна слегла в феврале с воспалением лёгких. Упорное сопротивление лечению закончилось развившимся отеком, и уже в марте вся семья справляла поминки.

Опухшая от слез Нина, тогда беременная Ванюткой, мрачно отметила:

– Ну, теперь жизнь наперекосяк пойдет… Мать ведь это… держала нас. Вместе.

Она оказалась права.

Вспоминая те похороны, дед Максим и сам всхлипывает – Александра Аркадьевна, любимая, родная Санька, Алька, Лялька, Лялюка, всегда крепко держала его, не давая сорваться в обрыв алкогольного безумия. А он после того чёрного февраля, конечно же, укатился в один громадный, не прекращающийся годами, запой.

И как сквозь мутную пелену наблюдал, едва соображая, распад Семёновых. Нинка, подхваченная каким-то мимолетным мужичком, исчезла вместе с Мишкой и маленьким Ванюткой и с тех пор сама о себе не напоминала. Бездетная Аделаида ни с того ни с сего развелась с Валеркой да и кинулась в Москву к бывшему однокласснику в бизнес. Дольше всех задержалась пришлая, никакого родства с Семёновыми не имевшая, немая Верка: еще лет пять или шесть скользила она по веренице опустевших комнат, утопающих в вязком одиночестве, – ухаживала за Тимошкой.

Дед Максим в какой-то момент всё же очнулся. Встряхнулся, в пару секунд разогнал бухлобратию, расселившуюся по углам, вынес тару и основательно вычистил квартиру, из которой за эти годы только и исчез-то один телевизор да старый музыкальный центр – даже в глубине тяжелых запоев разбазаривать собранное Алькой он себе не позволял.

И вот сидит дед в канун какого-то очередного там года, чешет шерсть Тимохи и грустит, вспоминая, как оно всё было тут раньше. Хорошо было, славно – так, как ни в одной другой семье.

Неожиданно в воспоминания влетает телефонный звонок, и дед Максим машинальной рукой снимает трубку со старого, пластмассового аппарата:

– Аллё… Кто?.. Ванютка… Да не может ж быть… Ты как сам-то?.. А мать?.. Жива-здорова, это хорошо… А мы с Тимошей вот, празднуем… Тимоху-то помнишь, рождественского нашего?.. С Новым годом, Ванютка, вы это… Заезжайте что ли… Квартира-то у нас большая, а пустыня кругом…

И долго ещё сидит дед Максим после разговора, поглядывая в беснующееся фейерверками заснеженное окно, а по щеке его катится тягучая слеза.