Журнальный мир

Одна из ярчайших звёзд в созвездии писателей и поэтов Серебряного века русской литературы – Константин Дмитриевич Бальмонт (1867–1942). В нынешнем году – 155 лет со дня рождения и 80 лет со дня смерти поэта.

Художественный мир Бальмонта – завораживающий, воздушный, волшебный «блеск стиха и поэтический полёт». Знаменательно, что создатель этого дивного мира, в котором таинственно соединяются с человеческой душой «линии света», «очертания снов», «перезвоны благозвучий»: «Переплеск многопенный, разорванно-слитный, Самоцветные камни земли самобытной, Переклички лесные зелёного мая» – свой программный теоретический этюд назвал «Поэзия как волшебство» (1915).

Поэзия Бальмонта покорила его современников, вызвала настоящий восторг у читателей и собратьев по перу. «Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт…» – писала Марина Цветаева. Он, по отзыву Н.А. Тэффи, «удивил и восхитил своим “перезвоном хрустальных созвучий”, которые влились в душу с первым весенним счастьем». Своими изысканными, утончёнными стихами Бальмонт сумел влюбить в себя читающую публику. Он стал самым популярным, самым почитаемым. Среди поклонников возникло даже понятие бальмонтизм. Как свидетельствует Тэффи, «Россия была именно влюблена в Бальмонта… Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашёптывали его слова своим дамам, гимназистки (их называли бальмонтистки. – А. Н.-С.) переписывали в тетрадки…» Поэты-символисты считали его своим кумиром. Один из основоположников русского символизма – искусства, наполненного таинственной образностью, недосказанностью, знаками-символами, – В.Я. Брюсов утверждал: «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния».

Бальмонт сознавал своё художественное превосходство посреди современных ему литераторов. В своей вершинной книге «Будем как солнце» он создал творческий автопортрет с вызывающе-дерзкими, зримо подчёркнутыми повторами «Я –», с чередой поэтических самоопределений:

Я – изысканность русской медлительной речи,

Предо мною другие поэты – предтечи,

Я впервые открыл в этой речи уклоны,

Перепевные, гневные, нежные звоны.

Я – внезапный излом,

Я – играющий гром,

Я – прозрачный ручей,

Я – для всех и ничей.

<…>

Вечно-юный, как сон,

Сильный тем, что влюблён

И в себя и в других,

Я – изысканный стих.

А для самого Бальмонта, по его признанию, «лучшими учителями в поэзии были – усадьба, сад, ручьи, болотные озёрки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори». Всё это «красивое малое царство уюта и тишины» скромной дворянской усадьбы в глубине России впитал поэт в себя с раннего детства, пронёс через всю жизнь, наполненную не только триумфами, но и горестями, и невзгодами.

Кукушки нежный плач в глуши лесной

Звучит мольбой тоскующей и странной.

Как весело, как горестно весной,

Как мир хорош в своей красе нежданной –

Контрастов мир, с улыбкой неземной,

Загадочный под дымкою туманной.

Родовое имение Бальмонта – Гумнищи в Шуйском уезде Владимирской губернии – небольшой дом среди тенистого парка, медовых липовых аллей. Именно здесь ещё в счастливое время детства маленького Константина произошло зарождение его поэтического таланта. Впоследствии Бальмонт вспоминал: «Я начал писать стихи в возрасте десяти лет. В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете. Это было в родной моей усадьбе Гумнищи, в лесном уголке, который до последних лет жизни буду вспоминать как райское, ничем не нарушенное радование жизнью».

Бальмонт родился в начале лета – времени бурного цветения среднерусской природы, когда красуются и благоухают бело-розовые сады, чаруют волнами аромата и оттенками красок тяжёлые гроздья сирени. О ней поэт с любовью писал много раз:

О, весенние грозы!

Детство с веткой сирени, в вечерней тиши соловей,

Зыбь и шёпот листвы этой милой плакучей берёзы,

Зачарованность снов – только раз расцветающих дней!

Упоминания о «сирени в цвету» рассыпаны во множестве стихотворений: «Мимо роз и гвоздик До сирени лазурной Пробегает родник» («Родник»); «Но уж цветёт душистая сирень, И барвинок, и ландыш серебристый» («Зарождающаяся жизнь»); «В лепете романса – цвет сирени» («Нежно-лиловый»); «“Фея”, – шепнули сирени, “Фея”, – призыв был стрижа, “Фея”, – шепнули сквозь тени Ландыши, очи смежа» («Трудно Фее») и др. В раннем детстве – «начальных днях» в родовом поместье – душистые заросли кустов сирени с её цветами-созвездиями представлялись Бальмонту чуть ли не целой вселенной:

В начальных днях сирень родного сада,

С жужжанием вокруг неё жуков,

Шмелей, и ос, и ярких мотыльков,

Есть целый мир, есть звёздная громада.

Проведя годы в дальних странствиях («Я был там далёко, В многокрасочной пряности пышных ликующих стран»), десятилетия в эмиграции, поэт ностальгически думал об этих цветах, о своей юности, о родине, о России:

Берёза родная, со стволом серебристым,

О тебе я в тропических чащах скучал,

Я скучал о сирени в цвету и о нём, соловье голосистом,

Обо всём, что я в детстве с мечтой обвенчал.

Осенью 1996 года – более 25 лет назад – мне довелось побывать в Гумнищах – недалеко, в восьми километрах, от старинного городка Шуя на древних землях родовитых русских князей Шуйских. К сожалению, от старинной усадьбы родителей Константина Бальмонта не сохранилось почти ничего. Остатки поместья – старый заброшенный парк, заросший маленький пруд, скромная могилка родителей поэта. Да памятный знак у просёлочной дороги: «Здесь родился и провёл юные годы поэт Константин Бальмонт».

Моим спутником был тогда итальянский профессор-славист Пьеро Каццола (1921–2015), известный у себя на родине как «адвокат русской культуры». Научные интересы – глубокое исследование русской классической литературы, взаимодействий Италии и России в общественно-политической и культурной областях – стали главным делом всей жизни учёного-энциклопедиста.

Творчество Бальмонта также включается в сферу русско-итальянских связей. Поэт бывал в Италии, восхищался её культурой, слагал о ней стихи. И всё же он никогда бы не променял на пышное буйство итальянских красок «печальную красоту» своей ненаглядной родины.

Есть в русской природе усталая нежность,

Безмолвная боль затаённой печали,

Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,

Холодная высь, уходящие дали.

«Безглагольность»

Поэт писал матери из Рима: «Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там – вдали – моя печальная красота, за которую десяти Италий не возьму».

Зная, как любил Бальмонт аромат сирени, росшей когда-то в его саду, итальянский профессор посадил у памятного знака русскому поэту молодой кустик душистой сирени. Если он прижился и уцелел, то за прошедшие годы должен был превратиться в сиреневые заросли.

Пьеро Каццола приезжал тогда и в Орёл – город Тургенева, Лескова, Бунина. Знаменательно, что в Орле в апреле 1917 года побывал Бальмонт – знаток и ценитель тургеневского творчества. Поэт написал стихи «Памяти Тургенева»:

Дворянских гнёзд заветные аллеи.

Забытый сад. Полузаросший пруд.

Как хорошо, как всё знакомо тут!

Сирень, и резеда, и эпомеи,

И георгины гордые цветут.

Посетил Бальмонт и легендарный «дом Лизы Калитиной», на «дворянском гнезде», как издавна именуется это тургеневское место в Орле. Описанный в романе Тургенева «Дворянское гнездо» дом, ныне уже почти разрушенный (несмотря на постоянное бахвальство местных чиновников о желании и готовности сохранять культурное наследие), был своеобразным центром паломничества почитателей тургеневского романа со всей России и из-за рубежа. Бальмонт сложил об этом доме изысканные стихотворные строки:

В том доме, где нежная грезила Лиза,

С толпой молодёжи я медлил попутно.

И мнилось: здесь тихая веяла риза.

Как в прошлом красиво!

Как в нежном уютно!

Вторя Бальмонту и подражая его образности, орловец Евгений Сокол описал впечатление от орловской встречи поэта в «доме Лизы Калитиной»:

И плавали, плавали милые тени

В волшебности Ваших изысканных слов.

И мнилось: чуть слышно дрожали ступени

Под лёгкостью Лизиных тихих шагов.

Впечатление от посещения «дома Лизы Калитиной» выразил также современник Бальмонта Иван Алексеевич Бунин. В своём «нобелевском» романе «Жизнь Арсеньева» Бунин вспоминал, как в молодые свои годы жизни в Орле он приходил со своей возлюбленной к заветному дому: «уже вечерело. “Вы любите Тургенева?” – спросила она. <…> Тут недалеко есть усадьба, которая будто бы описана в “Дворянском гнезде”. <…> И мы пошли куда-то на окраину города, в глухую, потонувшую в садах улицу, где на обрыве над Орликом, в старом саду, осыпанном мелкой апрельской зеленью, серел давно необитаемый дом <…> Мы постояли, посмотрели на него через низкую ограду, сквозь этот ещё редкий сад, узорчатый на чистом закатном небе… Лиза, Лаврецкий, Лемм… И мне страстно захотелось любви».

Бальмонт, как и Бунин, умел передать в слове едва уловимый момент предчувствия любви, её зарождения. «Любовь есть желание красоты, таинственно совпадающей с нашей душой», – утверждал поэт. Он писал о всеобъемлющем характере любви как главной Божией заповеди и в полном соответствии с евангельской концепцией: «Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нём» (1Ин. 4:16); «любовь от Бога, и всякий любящий рождён от Бога и знает Бога» (1Ин. 4:7); «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1Ин. 4:6) – в стихотворении с призывным названием «Люби»:

«Люби!» – поют шуршащие берёзы,

Когда на них серёжки расцвели.

«Люби!» – поёт сирень в цветной пыли.

«Люби! Люби!» – поют, пылая розы.

Страшись безлюбья. И беги угрозы

Бесстрастия. Твой полдень вмиг – вдали.

Твою зарю теченья зорь сожгли.

Люби любовь. Люби огонь и грёзы.

Кто не любил, не выполнил закон,

Которым в мире движутся созвездья,

Которым так прекрасен небосклон.

Он в каждом часе слышит мёртвый звон.

Ему никак не избежать возмездья.

Кто любит, счастлив. Пусть хоть распят он.

Искупительная самоотверженная любовь Христа к миру: «Сын Человеческий не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20:28) – для поэта единственный идеал высшей красоты:

Одна есть в мире красота –

Любви, печали, отреченья,

И добровольного мученья

За нас распятого Христа.

Один из 35 своих стихотворных сборников поэт назвал «Только любовь» (1903). В поэзии Бальмонта приоткрывается завеса в Царствие Божие, сокрытое в таинственных Небесах обетованных, – по слову апостола Павла: «не видел того глаз, не слышало ухо и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его. А нам Бог открыл это Духом Своим» (1Кор. 2:9–10):

Донёсся откуда-то гаснущий звон,

И стал вырастать в вышину небосклон.

И взорам открылось при свете зарниц,

Что в небе есть тайны, но нет в нём границ.

И образ пустыни от взоров исчез,

За небом раздвинулось Небо Небес.

Что жизнью казалось, то сном пронеслось,

И вечное, вечное счастье зажглось.

«Звезда пустыни»

После того, как в молодости поэт пытался покончить с собой и выжил, ему в полной мере открылись милость Творца, Его заповедь о вечной и бесконечной жизни: «дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3:16). В автобиографическом рассказе «Воздушный путь» Бальмонт вспоминал: «Я понял в те минуты, что <…> жизнь бесконечна. <…> В долгий год, когда я, лёжа в постели, уже не чаял, что я когда-нибудь встану, я научился от предутреннего чириканья воробьёв за окном и от лунных лучей, проходивших через окно в мою комнату, и от всех шагов, достигавших до моего слуха, великой сказке жизни, понял святую неприкосновенность жизни. И когда наконец я встал, душа моя стала вольной, как ветер в поле, никто уже более не был над нею властен, кроме творческой мечты, а творчество расцвело буйным цветом». Вдохновение переполняло поэта. В письмах он делился своей творческой радостью, счастьем жить: «Ко мне пришло что-то более сложное, чем я мог ожидать, и пишу теперь страницу за страницей, торопясь и следя за собой, чтобы не ошибиться в радостной торопливости»; «У меня много новостей. И все хорошие. Мне “везёт”. Мне пишется. Мне жить, жить, вечно жить хочется. Если бы Вы знали, сколько я написал стихов новых! Больше ста. Это было сумасшествие, сказка, новое. Издаю новую книгу, совсем не похожую на прежние. Она удивит многих. Я изменил своё понимание мира. Как ни смешно прозвучит моя фраза, я скажу: я понял мир. На многие годы, быть может, навсегда»; «Как неожиданна собственная душа! Стоит заглянуть в неё, чтобы увидеть новые дали…»

Ночь ночи открывает знанье,

Дню ото дня передаётся речь.

Чтоб славу Господа непопранной сберечь,

Восславить Господа должны Его созданья.

Всё от Него – и жизнь, и смерть.

<…>

Свят, свят Господь, Зиждитель мой!

Перед лицом Твоим рассеялась забота.

И сладостней, чем мёд, и слаще капель сота

Единый жизни миг, дарованный Тобой!

«На мотив псалма 18»

Вселенский масштаб Всевышней любви как источника жизни на Земле в стихотворении «Небесная роса» соединился у Бальмонта с очень простой, почти детской интонацией – в согласии с христианской заповедью «Будьте как дети»:

Ходят ангелы во мгле,

Слёзы счастья шлют земле,

Славят светлого Творца,

Любят, любят без конца.

По воспоминаниям Бунина, «Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей “детскостью”, неожиданным наивным смехом». Эта душевная чистота, детская непосредственность выразились в стихах для детей. Бальмонт проявил себя как истинный детский поэт, который «совсем переселяется в детскую душу»:

Белки, зайки, мышки, крыски,

Землеройки и кроты,

Как вы вновь мне стали близки.

Снова детские цветы:

Незабудки расцветают,

Маргаритки щурят глаз,

Подорожники мечтают –

Вот роса зажжёт алмаз.

«Детский мир»

По отзыву А.А. Блока, Бальмонт создал «прозрачный мир, где всё сказочно-радостно и мудро детской радостью и мудростью». Таков поэтический сборник «Фейные сказки» (1905), написанный для малышки Ниники – четырёхлетней дочери Бальмонта Нины, – со следующим «Посвящением»:

Солнечной Нинике, с светлыми глазками, –

Этот букетик из тонких былинок.

Ты позабавишься Фейными сказками,

После блеснёшь мне зелёными глазками, –

В них не хочу я росинок.

Начинается причудливая сказка, и её главная героиня воплощает бальмонтовский поэтический идеал красоты, изящества, воздушной нежности:

Так как в мире я не знаю

Ничего нежнее фей,

Ныне Фею выбираю

Музою моей.

Чудесная Фея – повелительница своего идеального миниатюрного царства. В то же время в её образе проступает постигающая окружающий мир шаловливая девочка-непоседа, в которой узнаётся маленькая дочка Бальмонта. Вся его поэзия – на грани сказочности, чародейства – в этом обворожительном стихотворном цикле обретает особенную трепетность, легкокрылость:

Миг, – и в замок, до грозы,

Фея весело вернулась

На спине у стрекозы.

«Находка Феи»

В сказке Фейной, тиховейной,

Лёгкий майский ветерок

Колыхнул цветок лилейный,

Нашептал мне пенье строк.

«Ветерок Феи»

И почему так ландыш вдруг

Вздохнул, в траве бледнея?

И почему так нежен луг?

Ах, знаю! Это Фея

«Чары Феи»

Поэт помнил заповедь Христа: «если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное» (Мф. 19:13). Любовь к «милому раю» его собственного детства в срединной России, сбережённая до последнего вздоха, помогала Бальмонту в тяжёлые годы эмиграции.

Первой эмиграции 1906–1913 годов предшествовали события, из-за которых поэт лишён был права проживания в столице и в университетских городах, а затем вынужден был покинуть Россию. Он принял участие в жестоко подавленной политической демонстрации, откликом на которую стало аллегорическое стихотворение «Маленький султан»:

То было в Турции, где совесть – вещь пустая,

Там царствуют кулак, нагайка, ятаган,

Два-три нуля, четыре негодяя

И глупый маленький султан.

Поэт не принимал деспотизма самодержавной власти, не принял он и власть большевиков, ужаснувшись революционному кровавому хаосу и «урагану сумасшествия». В мае 1920 года Бальмонт покинул Россию навсегда.

С тех пор его постоянной спутницей стала ностальгия, мучительная тоска по желанной родине: «Я хочу России… пусто, пусто. Духа нет в Европе»; «Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного». Посылая новые стихи дочери Нине, Бальмонт писал: «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. <…> Одно слово “брусника” или “донник” вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи».

В стихотворении «Алтарь», посвящённом И.С. Шмелёву, поэт обращался к автору «Лета Господня»:

Доброму другу от чистой души

Крепкое слово: дыши и пиши,

Все твои чувства – как Русь хороши.

Такими же чувствами был преисполнен и сам Бальмонт. Посреди скорбей, бедности, заброшенности на чужбине находил он утешение и отраду в ностальгических воспоминаниях – тех, что «сердцем взлелеяны, вечным овеяны», – и в искренней вере в Бога.

Под пером Бальмонта и ранее рождались поистине молитвенные стихи.

Создал Ты рай – чтоб изгнать нас из рая.

Боже, опять нас к себе возврати,

Мы истомились, во мраке блуждая,

Если мы грешны, прости нас, прости!

Не искушай нас бесцельным страданьем,

Не утомляй непосильной борьбой,

Дай возвратиться к Тебе с упованьем,

Дай нам, о Господи, слиться с Тобой!

«Молитва»

В горячем покаянии даруется надежда на Божие прощение. Вечной заступницей для кающейся души становится Богородица со всепрощающей любовью материнского сердца:

Лишь в Матери Божьей вся ласковость взгляда.

Да буду прощён я. От детства в том грешен,

Что сердце не там, где возможности гнева.

Одна мне услада, кем вечно утешен,

С лицом материнским Пречистая Дева.

«Покаяние»

В «чёрные мгновения» жизни вдали от родины единственным утешением становилось упование на Высшую милость:

Я горю и не сплю. Неоглядна бездонная ночь.

Колокольная медь задрожала растущею силой.

Всескорбящая Мать, или ты мне не можешь помочь?

Дай увидеть твой взгляд и в мгновениях чёрных помилуй.

«В чёрном»

В ежевечерних молитвах изливались прошения тоскующей души поэта:

Господь, Господь, внемли, я плачу, я тоскую,

Тебе молюсь в вечерней мгле.

Зачем Ты даровал мне душу неземную –

И приковал меня к земле?

<…>

Велик Ты, Господи, но мир Твой неприветен,

Как всё великое, он нем,

И тысячи веков напрасен, безответен

Мой скорбный крик: «Зачем? Зачем?..»

«Зачем?»

Но искренний молитвенный призыв никогда не остаётся безответным. В стихотворении «Звезда пустыни» Господь открывается взывающей к Нему душе:

«Я откроюсь тебе в неожиданный миг –

И никто не узнает об этом,

Но в душе у тебя загорится родник,

Озарённый негаснущим светом.

Я откроюсь тебе в неожиданный миг.

Не печалься, не думай об этом.

Ты воскликнул, что Я бесконечно далёк, –

Я в тебе, ты во Мне безраздельно.

Но пока сохрани только этот намёк:

Всё – в Одном. Всё глубоко и цельно.

Я незримым лучом над тобою горю,

Я желанием правды в тебе говорю».

Пламенное желание правды Божьей, следование христианским заветам – по слову апостола Петра: «Господи, к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни» (Ин. 6:68) – делало молитвенную поэзию Бальмонта подобной благовестию:

К Тебе, о Боже, к Твоему престолу,

Где Правда, Истина светлее наших слов,

Я путь держу по Твоему глаголу,

Что слышу я сквозь звон колоколов.

Поэт слышал зов к последнему исходу, по ту сторону земного бытия – к жизни вечной. Одним из её «тонких знаков» были для Бальмонта цветы-бессмертники:

Бессмертники, вне жизни, я мальчик был совсем,

Когда я вас увидел, и был пред вами нем.

Но чувствовал я то же тогда, что и теперь:

Вы тонкий знак оттуда, куда ведёт нас дверь.

Тяжёлая, с замками, вся расписная дверь,

С одним лишь словом в скрипе, когда отворишь: Верь.

Бессмертники, я знаю. Чего нам медлить тут?

Мы жили здесь. Довольно. Нас в новый мир зовут.

В лучший из миров – «новый мир» – Константин Дмитриевич Бальмонт перешёл в возрасте 75 лет. По свидетельству писателя-христианина Б.К. Зайцева, также завершившего свою жизнь во французской эмиграции, поэт «горестно угасал и скончался в 1942 году под Парижем в местечке Нуази-ле-Гран в бедности и заброшенности, после долгого пребывания в клинике, откуда вышел уже полуживым». Предсмертная исповедь Бальмонта произвела на исповедовавшего его священнослужителя неизгладимое «глубокое впечатление искренностью и силой покаяния». Поэт считал себя «неисправимым грешником, которого нельзя простить». Однако, по учению Христа, «многие же будут первые последними, и последние первыми» (Мф. 19:30). Даже раскаявшемуся разбойнику на кресте Господь дал слово: «Ныне же будешь со Мною в раю» (Лк. 23:43). В завершение своих мемуаров о Бальмонте Зайцев выразил твёрдую несомненную веру в беспредельное милосердие Божие: «Всё христианство, всё Евангелие как раз говорит, что ко грешникам, которые последними, недостойными себя считают, особо милостив Господь. Верю, твёрдо надеюсь, что так же милостив будет Он и к усопшему поэту русскому Константину Бальмонту».

Его стихи, словно огоньки лампадки, и по сей день светятся пред алтарём святыни – Родины:

В слове – в лампаде – лучистая грусть,

Русь, как молитву, тверди наизусть.