Журнальный мир

Слово для любви и для молитвы

Каждый выбирает по себе.

Юрий Левитанский

Всё началось на фоне самых простых, что называется, житейских событий.

Появления на свет своего первого внука они ждали со дня на день. Появиться он должен был в далеком Ленинграде, и, конечно, к поездке туда готовились задолго до ожидаемого известия. И всё счастливо удалось: и ее, и даже его отпуск, хотя, будучи начальником важной для города стройки, он уже второй год работал без отпуска и порой – даже без выходных. Удались и подарки.

Когда взволнованный зять наконец позвонил поздней ночью с радостным сообщением и успокаивающими подробностями, Влад еле дождался утра, чтобы кинуться за авиабилетами, о которых тоже была давняя договоренность.

Жена, заодно вручая список последних срочных покупок, назвала его «дед», и вот это «дед» так поразило его, что он начал безотчетно, словно женщина, всё оглядывать себя в стеклах уличных витрин. На деда он был не похож: всё та же жилистая стройность, молодая быстрота движений, даже молодцеватость, и седина почти не видна. Но ведь дед! Представить себя склоненным над крошечным не сыном, а уже внуком – уже! – было странно. Странным было для него и пришедшее убеждение, что с появлением внука жизнь примет какой-то мечтаемый оборот, как-то выровняется. Мерещился некий отблеск счастья, стройного лада, который теперь вся эта жизнь начнет приобретать. И как бы залогом этому нахлынуло на него умиротворяющее спокойствие. Он ушел в это чувство и безропотно предоставил жене командный пост перед отлетом.

Сборы на скорую руку жена не любила. Поэтому накануне отлета, в четверг вечером, всё было хорошо, обстоятельно организовано: квартира чисто убрана, вымыты полы– это чтобы в дом приятно было возвращаться; два объемистых чемодана, главным образом с подарками, аккуратно застыли в прихожей. Запланированное чаепитие с соседкой, на которую на три недели их отсутствия оставлялись цветы, оказалось приятным, вкусным и отдохновенным.

Но – сразу после ухода соседки с запасными ключами позвонил Николай, приятель из Управления, вечный драгоценный вестник ветра перемен.

Теперь Владу кажется, что именно этот звонок и был первым «стуком судьбы в дверь».

Поначалу полетели к чертям собачьим семейные планы. Нет, был сорван его, только его отъезд.

– Хорошо, что успел застать тебя, Влад, – заполошно дышал в трубку Николай. – Не время тебе уезжать. В понедельник задумали в нашем Управлении внеплановое совещание. Средства перекраивать, людей перебрасывать…

– С чего это вдруг?

– А как же – Перестройка на дворе! Кому-то наверху галочка, прореагировали, дескать…

– Да на что прореагировали?

– Ну, я не знаю, что-то там уловили в последнем высказывании самого́ на встрече со строителями.

– А что там было-то? Ты конкретно…

– Ну вот пристал. Скажи спасибо и на том, поищи в газетах на досуге речь-то. Время есть… Уезжать тебе никак нельзя хотя бы до понедельника. Сам знаешь, что наместник твой без тебя не справится.

Влад едва не взвыл, повесив трубку. Не удаётся ему ни отдохнуть, ни поработать без помех!

Жена тоже не пожалела:

– Вечно с тобой одни нервы. Ну вот почему я никогда не могу быть с тобой спокойна!

И пошло, и пошло… Плакала, ругаясь, потом пила успокоительное. И всё восклицала: ну почему ей с ним столько лет так невыносимо трудно!

Он пытался миролюбиво что-то объяснять:

– Ты же знаешь, – работа у меня такая.

А потом сказал неудачную фразу, тоже в сердцах:

– Тебе легче в твоем буфете.

И – обвал! Одной фразой можно так всё испортить, что потом не воротишь… Брови жены поднялись в тихом изумлении, и она почти пропела ядовито:

– Мне легче? Что ты знаешь о моём буфете?! Ты знаешь только нахваливать деликатесы из этого буфета… – потом она отвернулась от него, как бы потеряв всякий интерес к разговору с мужем, и, перекладывая что-то в сумке, деловито отчеканила: – Кстати, напомни нельму не забыть забрать завтра утром из холодильника.

– Почему завтра?

– А что, ты думаешь, я ждать тебя буду? Я полечу одна. Всё равно полечу! А ты уж потом как знаешь.

Спать легли не помирившись, в разных комнатах. У нее в спальне долго горел свет, видимо, что-то читала. И он слышал, как она плакала.

Утром перепаковывали чемоданы. То есть все его вещи были вынуты и свалены на их общую кровать в спальне, куда был отправлен и будущий его чемодан, а другой, с вещами жены, подарками, и сумку с вкусностями, добытыми женой главным образом в ее привилегированном буфете, он снес вечером, провожая жену, к такси. Проводы на этом и закончились: она резко захлопнула дверь машины у него под носом и укатила в аэропорт одна.

Он молча отступил перед натиском ее эмоций – последние два-три года она позволяла себе такое всё чаще и чаще, и он уже не вступал в перепалку с ней так яро, как мог в молодости.

Провожая глазами машину, а затем поднимаясь по лестнице в квартиру, он даже подсмеивался над собой, снова ощущая всегда приходящую после вот таких ссор знакомую последовательность чувств. От раздражения, постепенно затихающего, к холодному, спокойному пониманию полного краха их отношений, когда выход видится однозначно уже только в разводе. Эта, такая ясная уверенность всегда сменялась размышлением о жестокой простоте причины этих перемен в жене – явном дисбалансе гормонов в процессе ее старения. Затем через сочувствие приходило ощущение жалости и собственной беспомощности. И когда подходило уже совсем близко отчаяние, мучительное и бесплодное, вот тут он и научился переключать себя на работу, которой всегда было невпроворот.

Но сегодня был вечер и еще три недели как раз без работы. Впереди был понедельник в Управлении, обещавший нервотрепку. И кроме того, он знал, что и потом, уже в Ленинграде, вместо безоблачной радости по приезде, ещё ждет его улаживание отношений с женой, такой неотходчивой теперь!

В общем – тоска.

Взбадриваться с помощью кофе перед сном было не к месту. Ужинать не хотелось, но, прежде чем отправиться на боковую, Влад все-таки плеснул себе немного коньяку и, не закусывая, побрел в ванную чистить зубы.

Утром он старался как можно дольше не просыпаться. Пришлось стараться не просыпаться сначала в шесть, потом в шесть тридцать, потом в девять.

Спать уже совершенно не хотелось, и он дремал, по временам лишь на мгновения погружаясь в сны. Это были даже не сны, а какие-то фрагменты снов, с переходящими одно в другое красочными пятнами, на фоне которых вдруг раздавались обрывки чьих-то фраз, заставлявшие его вздрагивать и просыпаться. Но всякий раз, как только глаза намеревались раскрыться, Влад вспоминал, что просыпаться ему придется в пустой квартире, что он проведет весь этот день бессмысленно убивая время, и следующий день, и еще половину следующего, и на него находила такая тоска, что он снова закрывал глаза и призывал сон, сон, сон.

Он не любил оставаться один. Со времен молодости любил, чтобы дома его встречали. Возвращаясь, всегда нарочно звонил в дверь собственной квартиры и упорно отмалчивался на вопросы домашних, почему он не пользуется своими ключами. Потом его перестали спрашивать. Все привыкли.

Одинокое приготовление завтрака прервал телефонный звонок. Ленинград сообщал о прибытии жены-бабушки, а потом зять вдруг посерьезнел и торжественно объявил, что «на семейном совете» было решено назвать новорожденного именем деда, Владиславом. Итак, маленький Влад ждет прибытия Большого Влада.

Новость улучшила настроение. А дальше…

А дальше – такое впечатление, что судьба теперь уже просто вошла в дверь и, взяв его за руку… Да бред, бред!

Ну действительно, что тут необычного, что вспомнилась вдруг давно припасенная в кладовке вобла и захотелось с пивком отметить обрадовавшую новость!

Собственно, вход на рынок был гораздо дальше, а здесь на его территорию можно было попасть сквозь забор, отодвинув одну из досок. Влад всегда входил на рынок здесь, за ларьками. «Дед… Дед, у которого родился внук…» – думал он, протискиваясь между досками и легко спрыгивая на территорию рынка рядом со штабелями пустых ящиков магазина «Овощи и фрукты».

И тут, за ящики, несколько ближе к магазину, вбежал человек в клетчатой кепке. В руках его было что-то белое. Стоя спиной к Владу и не видя его, человек взмахнул этим белым, оказавшимся матерчатым халатом, быстро надел его на себя и сорвал с головы кепку, обнажив лысый череп. Затем он бросил кепку в один из пустых ящиков и понес его перед собой, медленно двигаясь к магазину. Он явно имитировал грузчика. Влад смотрел ему вслед, ничего не понимая. Затем он услышал приближающиеся крики, быстрый топот погони, и за ящики вбежал запыхавшийся парень, лицо которого, распаренное и красное, выражало крайнюю степень отчаяния.

– Что делать, что делать? – выкрикивал он тоскливо, заглядывая с разных сторон за штабеля ящиков, и, увидев Влада, крикнул, объясняя: – Халат украл! Деньги в ём…

«Ах, сволочь!» – мысленно отправил Влад в адрес лысого и жестом приказал парню замолчать. Тот застыл на месте, раскрыв рот.

– Вон видишь, с ящиком? – сдавленным шепотом кинул Влад парню, указывая на удалявшегося за угол магазина, – туда, к людям, – лысого. – Заходи по тихой…

Парень с выражением недоверия взглянул по направлению магазина, потом в лицо говорящего, потом опять на лысого в халате. Неизвестно, что убедило парня в правоте Влада, но всё остальное произошло мгновенно. Парень в три прыжка оказался у магазина и, не успел Влад ахнуть, крепко обхватил лысого сзади за шею. Влад подбежал. Лысый стоял, хрипя, не в силах шевельнуться и всё еще держа в руках ящик.

– Ты что же это делаешь, а? Мать твою… – Натужно бормотал в затылок лысому парень.

– А я что, я перепутал… – спокойно и довольно нахально отвечал лысый, продолжая держать перед собою пустой ящик с кепкой на дне.

Владу стало смешно.

– Хватит придуриваться, – сказал он лысому. – Отдай ему деньги.

– Не брал я никаких денег! – огрызнулся тот, зыркнул на него птичьим черным глазом и отвернулся…

– Это как же ты не брал? А вот в этом карма… – рука парня потянулась к халату, к боковому карману и… – он не закончил фразы. – И правда. Вот они! Не успел… Не успел – не успел! – запел он. И начал объяснять: – Я их тут булавочкой прихватил, вот он и не успел, видать.

Парень, нагнувшись, стал откалывать булавку, лысый стоял, словно окаменев, под бдительным оком Влада.

– Врезать бы тебе, – обратился Влад к нему, нахмурив брови. – Тот напружинился и начал медленно приседать, загораживаясь своим ящиком. – Только бить я тебя не буду. – Влад улыбнулся. – Ради праздничка. Внук у меня родился! – неожиданно для себя обратился он счастливой интонацией к обоим слушателям. – Да, внук. В Ленинграде. Так что живи. И снимай халат!

Потом они вдвоем с Федькой (так звали парня) сдавали в контору рынка весы и пресловутый халат, и Федька, поминутно оглядываясь на Влада и улыбаясь всем своим круглым лицом, рассказывал окружающим, как «друг» помог ему изловить вора.

Прохлада утра сменилось жарой, Влад таскался с Федькой по базару от нечего делать и наконец предложил ему обмыть оба радостных события: рождение внука и спасение Федькиной дневной выручки.

– Куда пойдем-то? – сразу деловито осведомился Федор и подхватил с земли свои пустые корзинки.

– Ко мне пойдем. Тут близко. У меня вобла есть свежая.

В гастрономе, как раз открывшемся после перерыва, они купили пива, погрузили его в одну из корзин, подумали и прикупили еще колбасы и сыру.

– Хлеб есть, – сказал Влад.

– А у меня лук и огурцы.

– Ну вот, видишь – царский пир!

В лифте и потом в квартире у Влада лицо Федьки продолжало сиять. Он сразу оценил хозяйскую руку в доме. Потрогал кожаную обивку входной двери, двустороннюю, с протяжкой тонкого шнура, разувшись и расхаживая в носках, похвалил порядок и чистоту в доме. Влад не удержался и повел его в лоджию, недавно застекленную им самим.

– Вот, посмотри, как ходят, – продемонстрировал он раздвижные рамы и откидной столик. – Здесь, на воздухе, и посидим. Не возражаешь?

Федька не возражал, и хозяин отправился на кухню.

Таская тарелки, вилки, ножи и кружки, а потом раскладывая хлеб, колбасу, сыр и воблу, он не сразу заметил, что Федька заснул, сидя на диване в гостиной. Спал он тоже улыбаясь. Это умилило Влада. «Вот ведь какой, а?» – неопределенно подумал он и не захотел будить парня.

Он послонялся по квартире, накрыл полотенцем еду на лоджии. В спальне увидел книгу, что жена оставила на тумбочке у кровати – ее, видимо, она читала допоздна перед отъездом. И плакала. Книга была перевернута раскрытыми страницами вниз, на переплете значилось: «Сирано де Бержерак». Пьеса. Когда-то, в период жениховства, он повел свою будущую жену на спектакль по этой пьесе. Сто лет назад. Смутно помнилось, что на сцене всё было полно юмором и дуэлями, но в чем там было дело, Влад забыл. Он не читал пьес и сейчас удивился, что жена набралась терпения читать такой специальный текст. На раскрытой странице он прочел действительно кусок перепалки о дуэли. Дальше в книге была закладка. Что-то, видимо, отмеченное специально:

Я всё в тебе люблю! Я счастлив, вспоминая

Твой каждый жест пустой и каждую из фраз!

Я помню, год назад, двенадцатого мая,

Переменила ты прическу первый раз!

Это было так сентиментально! Невыносимо. Просто неловко читать.

И дальше:

Я волосы твои с их золотистым цветом

Давно привык считать, мой ангел, солнца светом.

Ты знаешь, если мы на солнце поглядим,

То алые круги нам кажутся повсюду;

Так, с взором пламенным расставшись вдруг твоим,

Всё пятна светлые я долго видеть буду.

И над этим плакать?! Толпились мысли об архаике, о бабском восприятии, о вечных «их» мечтаниях, и было немного смешно.

А в общем, бедная. Опять всё нервы и нервы. И скандалить мастерица, и хорошего отношения не ценит. Красивых слов захотела… Он попробовал произнести:

Я всё в тебе люблю! Я, счастлив, вспоминая

Твой каждый жест пустой и каждую из фраз…

Нет, ваше величество, я тут вам не потатчик. Он нервно захлопнул книгу.

– Ты чего не разбудил меня? – заглянул в дверь спальни проснувшийся Федор, и оба они отправились пировать.

Но злополучная книжка как-то расстроила, и, чтобы отвлечься, Влад спросил:

– У тебя, Федор, жена есть?

– Есть, а как же, – просиял Федор. Влад про себя усмехнулся: «И тут доволен. Ну и человек!»

– А дети?

– Нет пока. А надо бы детей-то.

– ???

– Чтобы не ушла.

Вот те на! Влад продолжал вопросительно смотреть на Федора. Но не успел задать вопроса, как тот сам всё объяснил. Просто и обстоятельно:

– Жена у меня очень красивая. До сих пор удивляюсь, как удалось мне ее охмурить. Да… Сначала я всё боялся, что уйдет. Да и сейчас, если честно, боюсь… Красивая до ужаса. Но гидра-а, каких свет не видал.

– Злая, что ли?

– Да не пойму я. Вроде и добрая, а не знаешь, как повернуться. То не так, это не эдак.

«Это мы знаем», – мысленно посочувствовал себе и гостю Влад.

– И всё фантазии. В город меня сговаривает. А что мне делать в городе-то, зоотехнику! Ну и что, что колхоз отменили? Перестройка же! Всё к лучшему еще может повернуться. Как думаешь?

– Тут я не знаю. Мне, строителю, всегда работы хватит.

– А я тоже со своей земли не побегу. Да и мать, хоть и не старая еще, а зачем ее бросать, метаться куда-то. В общем, от уговоров этих расстройство одно.

– Устал? – посочувствовал Влад.

Федор понял буквально:

– Да я ведь прямо с рыбалки на рынок-то поехал, устал, конечно, ночь не спамши, вот и задремал у тебя.

– Ты что, рыбу, что ли, продавал?

– Ну да… рыбу. Быстро расхватали.

– А какую?

– Всякую… Язей, щук тоже. Окуни были, крупные… во!

– И много в ваших местах рыбы?

– Завались, только ею и промышляем. Правда, теперь, с новыми порядками, говорят, озеро наше какой-то кооператив откупил. Да мы их, хозяев-то новых, пока еще не видали. Вот-вот прибыть должны. Ждем разборки, – подмигнул он.

Лицо Федора, необыкновенно живое и доброе, поминутно менялось вслед его словам. Он жестикулировал, а рассказывая о рыбе, как бы играл то язя, то щуку.

– А я, – вздохнул Влад, – вот уж который год всё собираюсь и собираюсь на рыбалку… К вам, что ли, когда съездить?

– Господи, да в любое время приезжай прямо ко мне! Вот хоть сейчас поехали!

– Сейчас? – переспросил Влад и подумал, что до обеда понедельника еще есть время. – А что? И поеду, коли не шутишь!

– Какие тут могут быть шутки?! Дело самое простое.

– Да у меня и снасти нет…

– Снасть мы тебе найдем. У нас снасть артельная, – хохотнул Федор. – Так что собирайся.

И Влад вдруг обрадовался, как в детстве.

Ехали автобусом, и чем дальше от города, от асфальта, от дымящих труб, тем больше в открытые окна входил запах леса, полевых трав. Федька спал, наказав Владу разбудить его на остановке со странным названием «Рябковский поворот».

– Деревня наша называется Рябково, – пояснил он, засыпая.

Влад вспомнил, что деревня, где он гостил в детстве у бабушки, тоже называлась странно и как-то ласково – Меленки. Хотя никаких мельниц там и помину не было. Тогда, может, и не было, а раньше, значит, были… Стал вспоминать, сколько лет не бывал на бабушкиной могиле, и не смог вспомнить. Как-то мало что связывало его с теми местами, с оставшимися, наверно, еще там хоть и дальними, а, смутно помнится, многочисленными родственниками, судьбой которых он мало интересовался. Да он и не видел их с тех пор, как началась его взрослая студенческая жизнь.

Нет, у него с внуком будет не так. Внук не забудет деда. Дед будет летать к Владу младшему в Ленинград, дед будет залучать его к себе на каникулы. Научит его обязательно конькам, любимым своим горным лыжам, рыбалке вот…

– «Рябковский поворот» – следующая, – со свистом выдал в микрофон водитель, и Влад растолкал Федора.

– Рано будишь, – широко и беззлобно улыбнулся тот, не открывая глаз.

И действительно, до остановки ехали еще минут пятнадцать и высадились с корзинками Федора и рюкзаком Влада на перекрестке асфальтированной дороги и проселка у самого указателя: «До деревни Рябково 5,5 км».

– Пешком? – спросил Влад.

– Да, попутных к нам теперь не бывает.

Они свернули на проселок и пошли вдоль леса. От запаха луга, к которому примешивался запах соснового леса, слегка кружилась голова.

– Влад, а Влад, – почти сразу начал Федор. – Ты не обижайся, только я тебя к Ерёме ночевать сведу. Дома у меня Гидра такое устроит – связываться не захочешь.

– Что еще за Ерёма? – спросил несколько раздосадованный Влад.

– Сосед мой, хороший мужик. Я за тобой на рыбалку утром прямо к нему зайду. Он тебе и резиновые сапоги даст, высокие…

– Что это ты так за него ручаешься? – даже рассмеялся Влад.

– А знаю я его. Хороший мужик! Безотказный. Я с ним век в соседях живу, еще когда он веретёнщиком был…

– Кем, кем?

– Веретёнщиком. Веретёна точил для наших баб деревенских. Из всех деревень у него брали. Да это когда было… Тогда колхозы вокруг на овцеводчество переводили, а теперь уж мало кто прядет… Да… И скажу я тебе, красивые веретёна делал.

Федор произнес это раздумчиво и уловил удивленный взгляд собеседника.

– Ты знаешь веретёна-то, видел когда?

– Ну, видел в детстве, в деревне у бабушки. Токарные… Серенькие такие…

– То-то и есть серенькие… Только он не просто серенькие делал. Сначала, конечно, на токарном станке как обычно выточит… Выточит-выточит, значит, а по низу маленький поясок с рисунком сделает. Мелкий такой рисунок. И ведь рисовал, шельмец, всё про наше деревенское. Даже меня, – Федор хохотнул. – Да, меня изобразил, представляешь? Сома я большого мальчишкой вытянул, так он меня с этим сомом на своем веретене и вывел. А веретено это одна тут баба, Анна, у него купила. У нее и увидали меня на веретене. Смеялись все, глядя на меня-то. А я гордился… Только я же Ерёму и подвел!

– Это как же?

– А вот как. Бабы-то наши любили брать веретёна именно у Ерёмы. Расписные, а стоят не дороже простых, совсем дешевые, а куда красивее гладких, от других-то мастеров. Только нет-нет да теряли они свои веретёна, и то та, то другая, значит, приходили к Ерёме за новыми. А он серчал. «Воро́ны, говорил, вы полоротые. Ведь это ху-до-же-ство, а у вас уважения к художеству нет. Так что бабы уж и боялись признаваться в пропаже. Молча купят и ходу.

Кузнецова баушка, бывало, говорит бабам: «Веретено, оно вещь не простая. Его без присмотра оставлять никак нельзя. Потому – мыши их очень даже любят и в норы свои закатывают».

Так бы всё и шло, да случился в нашей деревне пожар. Тогда множество домов у нас сгорело, и Ерёмин дом, значит, тоже. И спасти ему удалось только инструмент свой да еще какой-то сундучок небольшой соседи ему с веранды вытащили. Толпятся все около погорельцев и Ерёму тоже жалеют.

Я маленький был, бегаю между перинами и узлами. Увидел сундучок Ерёмин, открыл его да и вижу: лежат там веретёна, штук десять. Веретёна как веретёна, Ерёмино работы, только больше – старые; с обрывочками ниток которые, а некоторые и сломанные даже. А на одном из них – я с сомом!

Взял я его в руки, а Анна тут как тут. Присмотрелась:

– Моё веретено, – говорит. Да как заорет: – Бабы-ы-ы-ы!

Ну тут и поднялся крик! Многие свои веретёна потерянные узнали, орут да – к Ерёме. Крохобором его да по-всякому.

– А он что же?

– А он… Он как сказал – всех их отбрил! Тебе, говорит, Анна, лучше было бы и не начинать обвинять-то. Я где у тебя это веретено взял? Не помнишь? Окно ты им подперла.

– Чтобы не раскрывалось, значит, – пояснил от себя Федор. – Подперла, говорит, ты им окошко, да плохо. Рама хлопает, скребет прямо по рисунку. А на нем глянь-ко, нет, ты глянь, – Федька наш с сомом!

Так и чехвостил их, одну за другой! Ха-ха-ха!

А ты, говорит, Верка, что глядишь на меня во все глаза? В дому бы ты лучше ими глядела, тогда ребятишки твои не таскали бы что попало по двору да в огород. Веретено-то твое я у самого забора в луже между грядок увидал. Там же и ножницы валялись. Веретено-то я забрал, это правда, – обидно мне стало. А ножницы твои – удивлялась поди – это я на ворота тогда повесил: ножницы всё-таки, а ребятишки маленькие…

Ну и всякое такое, в том же роде, им повысказывал…

Веселость Федора передалась и Владу. Он шагал рядом с парнем, дышал забытыми запахами природы. Из тени сосновых лапищ над краем дороги они то и дело выходили на открытое солнце и потом снова входили в тень. Федор шел легко, придерживая на плече ручку корзинки побольше и при рассказе размахивая другой корзинкой. Лицо его снова распарилось от жары и воспоминаний.

– Ты сказал, что больше он уж не делает веретёна?

– Ну да, только это не из-за баб. Ну, просто после пожара деньги побольше ему стали нужны. И придумал он шкафы да буфеты делать кухонные. С витыми столбиками, да такие, что нарасхват. Но и тут не удержался – и на них росписи делать стал.

– Это как же?

– А вот. Больше поверху, над дверцами. Пояски такие делает и на них уж рисует.

– А что рисует?

– Да опять же больше случаи из жизни. Что у нас происходит, значит. К примеру, вот пожар был, так он в третьем годе на буфете Кланьки Анисимовой такое полыханье развел – всю избу у нее осветило! До сих пор дивятся: улица горит, над деревьями, даром что ночь, птицы поднялись. А вокруг!.. Маленькие-маленькие, премалюсенькие такие человечки! И кто бежит, кто тащит что: воду или пожитки… А то и стоят, глядят, переговариваются. Это больше старики… Ну вот… Осенью свадьбы рисует, летом – девок в лесу. Гулянья всякие на праздниках…

– И что, нравятся людям его шкафы?

– Господи… Да ведь красиво-то как! У девок румянец во всю щеку, свиньи в горошек, а у лошадей ноги такие тоненькие…

– Что же, и у тебя есть такой шкаф?

– Есть, да только не знаю, увидишь ли, не от меня зависит… – скис Федор, но, взглянув на гостя и поняв, что тот не сердится и даже понимающе улыбнулся ему в ответ, продолжил, размахивая своей корзинкой: – Я всё удивляюсь, как это он умеет самые маленькие мелочи вывести. Ведь даже цветочки под ногами, ягоды и грибы на шкафах Ерёминых прямо в подробностях разглядеть можно. На базаре я заметил, что многие приходят не покупать, а просто так, поглядеть, что, дескать, он новенького изобразил. Он теперь хитрый стал: как приедет на базар, сразу с рисунков рогожу сымет, а уж потом шкафы отвяжет да здороваться со знакомыми станет. К тому-то времени покупатели и насмотрятся, и наговорятся, и решат, кто какой… Ой! – тихо вскрикнул Федор и замолчал. Шаг его вдруг замедлился, и он уставился куда-то вдаль.

– Что? Что ты? – на ходу пристраиваясь к медленному его шагу, забеспокоился Влад.

– Гидра моя!

Дорога в деревню, уже видную вдали, была абсолютно безлюдна.

– Где? – удивился Влад. –

– Направо, около домов гляди. Видишь красное платье? Она это…

И через мгновение:

– Сюда идет.

Вдалеке действительно около одного из домиков виднелось что-то красноватое. Но было это так далеко, что ничего рассмотреть было невозможно.

– Сюда идет, – повторил Федор, и до самого подхода женщины разговаривать с ним было уже невозможно.

Женщина долго шла к ним по извилистой дороге, затем на повороте ее скрыли кусты, и когда появилась она перед путниками, это было как настоящее Явление. Таких огромных синих глаз, таких точеных линий Петрович, кажется, и не видывал никогда. Он ахнул про себя и тут услышал голос Гидры. Голос был бархатный, грудной и певучий:

– А-а-а… – пропела она с неподражаемой издевкой. – Федор Федорыч! Где были, что делали? Кого это ведете в наши края?

Глаза ее прямо и без малейшего замешательства остановились на Владе, и он замер от какого-то томительного счастья, словно это был не взгляд, а дар.

И тут услышал он тихий, нежный лепет Федьки:

– К Ерёме, на рыбалку его веду, Катя… У человека внук родился…

Катя при этом известии снова спокойно, но теперь уже вопросительно взглянула на Влада. Тот кивнул.

– А ты, Катя, куда?

Гидра посмотрела налево, в сторону небольшой рощицы.

– За реку мне надо. К вечеру вернусь.

– А мы у Ерёмы будем…

– Ладно, – миролюбиво произнесла она. И, кивнув Владу: – Поздравляю, – и не глядя больше на мужчин, пошла от них к роще.

« Ну Гидра, ну хороша!» – внутренне ахал Влад, всё вспоминая голос ее и взгляд. Она была так красива и так независима от своего Федора, что было действительно непонятно, что же заставляет ее оставаться с ним под одной крышей. И Федор тоже после этой встречи пришел в себя не сразу.

На их стук долго никто не отзывался. Наконец дверь открылась, и в темноте сеней шаги открывшего удалились вглубь дома.

– Ты обожди, я сейчас… На-ка, – сказал Федор и поставил на крыльцо около Влада корзинки.

Влад разглядывал с крыльца первые ближние домики Рябкова. Завалинки, покосившиеся заборы, деревянные туалеты во дворах. Две девочки, лет по семь, в ситцевых платьицах без рукавов вышли на соседский огород и замерли недвижно, с любопытством разглядывая чужого.

– Пошли, – выглянул из сеней Федор и повел Влада в темноте сначала прямо, а потом налево, где виден был свет из приоткрытой двери. Навстречу им поднялся Ерёма, оказавшийся лет за семьдесят, высоким и крепким.

Видимо, Федька на переговорах выложил о Владе всё, потому что работа Ерёмы у верстака была аккуратно прикрыта газетами, а посреди комнаты уже накрывался стол. Жена Ерёмы, такая же, как он, высокая и крепкая, радушно улыбаясь, собирала, как говорится, «что бог послал», несла всё, что было в доме. На столе появились соленые грибы и жареная рыба, домашний хлеб и салат из помидоров и огурцов, посыпанный зеленью. Влад взглянул на ответившего ему улыбкой Ерёму, на вновь рассиявшегося Федора и поспешил вытащить из рюкзака пиво и дежурную воблу. Он почувствовал себя желанным гостем, и усталость его как рукой сняло.

Ужин длился долго.

Ерёма с Федькой сидели друг против друга, и мастер беседовал с парнем на равных, обсуждая деревенские новости и планы. Влад слушал их вполуха, предпочитая нахваливать хозяйке ее угощение. Потом Федька поведал историю с кражей денег на базаре. Потом начали, наконец, обсуждать новую работу Ерёмы, шкаф, еще не готовый, детали которого лежали у верстака, прикрытые газетой.

Слегка захмелевший Ерёма говорил, поглядывая то на одного гостя, то на другого:

– Как закончу, к Шаломенцевым его повезу. Николай, Шаломенцев-то, сильно просил: завези, говорит, уж сам, а я тебе, говорит, накину. Лошаденка у него слабенькая, чуть не околела весной, когда мертвого жеребенка принесла. Вон Федька знает… Испугалась, вишь, чего-то на выпасе да и скинула. Ну вот… поеду к нему. А на шкапу-то, всё думаю, нешто нарисовать его Резвую? Будто бежит она по полю, а за ней – волки. Растянулась стая, а последние уже по другой стенке, за углом бегут… Как думаешь, а? – обратился он неожиданно к Владу.

Тот не знал, что сказать. Ему нравился такой сюжет с погоней, но ведь он никогда не видал работы Ерёмы, и сейчас было самое время попросить показать.

– Да у меня что же? – ответил тот. – Готового и нет ничего. Работаешь-то больше в зиму, а летом с хозяйством и спать некогда бывает.

– Есть тут, правда, один… – неожиданно вмешался Федька, и Ерёма недовольно взглянул на него. Возникла пауза, видно было, что мастер колеблется, потом он махнул рукой и повел их на веранду. Зажгли свет. В углу возвышалось что-то, накрытое рогожей. Это оказался красивый буфет изящных вытянутых пропорций, с витыми колонками по бокам. В два ряда буфет опоясывали рисунки.

Подойдя поближе и приглядевшись, Влад с удивлением обнаружил, что изобразил художник две похоронные процессии. На верхней гроб покоился на плечах солдата и трех мужиков. Процессия провожающих разного возраста растянулась слева направо. Центр композиции был отдан идущей за гробом высокой старухе. Узкое ее тело было одето в черное платье, рука опиралась на палку. Голова повязана сбившимся назад платком в розах, из-под платка выбились седые пряди. Левую, свободную руку она воздевала к небу, голову запрокинула…

– Кто это? – спросил Влад удивленно.

– Это плакальщица наша деревенская. Милодорушка. На всю округу знаменитая! В позапрошлом году померла.

В детстве, в Меленках, у Влада тоже была старуха-плакальщица. Старуха неразговорчивая и властная, но плакавшая по покойникам удивительно жалостно. Такие находила она слова отчаяния и печали, что у самой всякий раз слезы сплошь заливали щеки и скатывались по желобкам морщин, попадая ей в открытый рот, а когда она запрокидывала голову, как та, на буфете, слезы текли по шее и за шиворот… Влад до сих пор помнил, как, простирая вперед руки, тонко выводила она, идя за гробом молодой тетки Влада Ольги: «Выйду я поутру на крылечко, спущусь за водой ко колодезю, загляну я в студеную воду и спрошу я лицо своё старое: “Как же это ты еще осталося и где же, где краса ненаглядная Олюшка, что здеся по утрам на себя гляделася? Да и правда ли, что не увидим, не посмотрим мы в глазоньки ее небесные, не услышим песни ее веселые?”»

– Ну, а это уж Милодорушкины проводы.

И по низу верхней половины буфета Влад начал рассматривать второй рассказ. Здесь по-старинному обычаю гроб несли на полотенцах. Провожала вся деревня, со стариками, с малыми детьми. За ними важно шел теленок. Во всем была видна неторопливая обстоятельность. Одна из баб несла под мышкой гуся, видно баба эта тоже была деревенская достопримечательность. Занятый рассматриванием, Влад услышал хлопанье входной двери, затем невнятно донесшиеся приветствия хозяйки и отвечавший ей голос, певучий и опять схвативший его за сердце:

– О-о-ы-и-е-ч-е…

Очевидно, пришла за Федором и, очевидно, сказала «Добрый вечер». При звуках этого голоса Влад вдруг перестал соображать, метнулся куда-то от буфета и замер у темного окна веранды, бессмысленно глядя в темнеющий сад. С одной только мыслью, каким-то звонким внутренним восклицаньем: «Что же это за день у меня такой сегодня счастливый!» – он обернулся. Увидел, что остались они с Ерёмой одни, и услышал тоскливые объяснения мастера, что буфет этот он сделал еще весной для дочери Милодорушки, Татьяны.

– Что же не отдаешь? – включился Влад.

Ерёма потупился.

– Отдавал. Не берет. Изругала всего и отказалась. Бесстыдник, говорит, где это видано – похороны изобразил! А я ведь хотел как в книге египетской…

– Где-где?

– Да тут учитель всё книжку одну читал, а в книжке у него картинки. Посмотрел я и диву дался: вот прямо подробно, как у меня… Люди, люди… И работают, и поют, и молятся… Только всё не по-нашему. И одеты – чуть прикрыты. «Кто это?» – спрашиваю. А он говорит: «Египтяне». У них в стране Египте жара несусветная, они и ходят в чем мать родила, худые да черные, сожженные все. Да и ходят-то как-то боком. Потом смотрю – похороны. Он всё мне объяснил, как у них хоронят-то. Тоже не по-нашему. Много он мне рассказывал. Чудно́. А тут Татьяна и закажи мне буфет. Я и подумал: всё опишу. И как Милодора сама пела, и как потом мы ее провожали всем миром. Внуки будут знать и правнуки, и зайдет кто – вспомянет… Радовался, долго выводил. Тут у меня видишь: Любка еще брюхатая и Васька ее с мальцом, Колька на лавочке. А это дом Милодорушки, яблони ее в цвету… Всё честь по чести.

Ерёма еще раз взглянул на буфет, восхищенно крякнул и вернулся с Владом к столу. Там он налил себе и Владу по последней, выпил и вдруг, следуя, видимо, своим мыслям, ударил кулаком по столу.

– Так нет же! Уперлась, дура. Не возьму да не возьму. Другой делай. А на вот тебе, говорю! Пусть тебе кто хошь теперь делает. Не берешь – не надо. Пускай у меня стоит. Мне Милодора плохого не сделала. Я ее, почитай, с детства наслушался.

– Что же на веранде-то? – уже тяжелеющим языком спросил Влад. – Вещь красивая. Испортится зимой.

– А вот всё Наталья моя. Убери да убери из горницы. Я, говорит, покойников боюсь. Тоже дура.

Ерёма расстроился вконец. Владу хотелось его утешить, сказать ему, что ничего, всё уладится и что вот, у него, у Влада, внук родился. Но он уже засыпал на ходу и только ласково глядел на Ерёму и улыбался.

Постелили ему на веранде, и, несмотря на жесткую деревянную кушетку и петушиные побудки, выспался он прекрасно.

Уже светало, когда он, полусонный, вышел на задний двор. Деревянный туалет, сарай, курятник и забор, отделяющий огородные грядки, – всё было добротно, аккуратно и носило следы хозяйственной, но и художнической руки мастера. По дороге в дом ему встретилась Ерёмина жена с кормом для кур в большой миске.

– Приходил, приходил уж Федор. Наказывал вам идти к нему, как проснетесь. Хотела уже будить вас. Как ночевали?

Поблагодарив хозяйку и разузнав, как найти дом Федора, Влад подхватил свой полегчавший рюкзак и вышел на улицу.

Ерёму отделяли от Федора два других дома с заколоченными ставнями. Федор сидел на открытой веранде в расстегнутой рубахе и увидев «друга», жестом пригласил подняться к себе. Из открытого окна полыхнуло на Влада чем-то ярко-васильковым и скрылось в глубине дома.

– Не вышла наша рыбалка, ты уж прости. Тут такое дело…

И выяснилось, что хоть и ловят мужики до сих пор в своем озере, но принадлежит оно уже чужому какому-то хозяину, какому-то кооперативу из новейших, что начали создаваться в эти перестроечные дни. Кооперативщики должны появиться вот-вот, а пока подрядили следить за неприкосновенностью «своей» рыбы местного милиционера Трошина. Служба эта для Трошина – левак, он ведь не Рыбнадзор, но неприятность от него получить можно. Составит протокол, а там доказывай. Пока всем сходило с рук, договаривались, а тут уперся, и уже готова телега именно на Федора.

– Выслуживается перед приездом хозяев, – резюмировал Федор, внося на веранду огромную сковороду с яичницей-глазуньей. – Налетай!

За ним вышла Гидра, неся хлеб и салат. На ней было сегодня яркое васильковое платье в мелкий цветочек. Ее синие глаза так и пылали.

– Выслуживается? – повторила она с сомнением. – Да одумается он. Успокойся. Жалко только, что рыбалке помешал.

– Зато дружбе нашей помешать не может! – Федор дотронулся до плеча Влада. – Правда, друг?

– Не може, не может, – весело поддакнул Влад, стараясь не смотреть на Гидру.

– А ты что же, Катя, не присядешь с нами? – спросил ласково муж.

– Некогда, Федор Федорыч. За реку мне надо. Управиться бы до вечера с привезенным. Вы уж тут без меня.

И, кивнув с улыбкой на прощание, она удалилась, слепя васильковым развевающимся подолом.

– А скажи, я всё слышу – «за реку» да «за реку»… Что это значит? – поинтересовался Влад.

– А это наш так называемый административный центр, бывший теперь. Через мост, за рекой, значит. Там у нас и правление было, и Красная площадь своя, и памятник героям погибшим. До сих пор стоит. Там и школа наша. Катя там бухгалтером, по совместительству в библиотеке подрабатывает. Сейчас к сентябрю учебники получили и еще что-то, в ящиках.

После завтрака Федор собирался навестить мать, а Владу посоветовал погулять, посмотреть деревню. Встретиться можно вот как раз «за рекой», потому что к обеду Федор зайдет к жене, помочь с тяжелыми ящиками.

– Какое-нибудь кафе или хоть столовая у вас «за рекой» есть?

– Не беспокойся, голодным гостя не оставим! Торопиться тебе некуда. Автобус твой сегодня в три и в восемь. На вечернем и поедешь. Ладно?

На том и разошлись.

Влад медленно прогулялся по одной улице деревни, потом по другой, что спускалась полукругом к озеру. Здоровался со стариками на лавочках, ему долго смотрели вслед. Попадалось много заколоченных домов. Уезжали люди. А некоторые дома были крепкие, с красивыми резными украшениями по карнизам и вокруг окон. Купить бы такой дом. Будет куда приезжать с внуком. К тому времени, может быть, и у Федора ребятишки появятся. Будет компания. Он размечтался… Уже представил, какой красивой может вырасти дочь Гидры, уже отдал ее в невесты Владу младшему… Шутки шутками, а поговорить о ценах на здешние дома с Федором не мешает.

Вышел к озеру. На берегу никого. Вода холодновата. Всё-таки переоделся в кустах. Искупался. Упрятал плавки в целлофановый пакет и направился длинной дорогой к мосту через реку.

Площадь перед бывшим правлением была завалена стволами спиленных деревьев, что-то здесь затевалось. Над дверью еще сохранился кусок вывески «ПРАВ». Хохотнул: «А кто прав и прав ли?..» У крыльца двухэтажной школы он присел на лавочку. Гудели ноги в городских ботинках, и он чуть не задремал с устатку. Его разбудили голоса из открытого рядом окна.

– Ты думаешь, так легко, взял и перевелся? Я же на службе, Катя!

– Твои проблемы, тебе решать. Моё слово твердое, ты меня знаешь. А до той поры ничего от меня не добьешься. Я по углам с тобой обжиматься не буду. Мне Федора, голубя ласкового, позорить ни к чему.

Гидра! Он не верил своим ушам! Он вжался в спинку лавочки и слушал, не шевелясь.

– Катя, ты пойми… Который год! Я уж от отчаяния…

– Плохо ты, голубчик, придумал от своего отчаяния… В общем, положи эту твою страшную бумажку сюда и больше не затевай такого. Мы же договорились: переведешься в город, устроишься по-серьезному – сразу к тебе перееду.

Где-то внутри хлопнула дверь, потом наружная распахнулась, и на крыльцо выскочил молодой милиционер, перебежал площадь, оседлал мотоцикл с коляской и умчался.

Влад взошел на крыльцо. Постоял немного в ожидании, не выбежит ли следом Гидра, но всё было тихо, и он вошел в вестибюль. Дверь в библиотеку была приоткрыта, оттуда доносился ровный стук пишущей машинки.

– Можно войти? – внутри всё трепетало от противоречивых чувств.

Васильковая Катерина абсолютно безмятежно подняла на него глаза и улыбнулась. «Ну, просто актриса!»

– А Федор не пришел еще? Мы уговорились у вас здесь встретиться…

«И ты тоже не хуже». Но легкие, маскирующие фразы дались с трудом.

Она пригласила его присесть и подождать минуточку. В углу громоздились нераспечатанные коробки и ящики. Он сел на стул, сняв с него стопку учебников.

– Большая у вас школа. И библиотека, видимо, хорошая, – сказал он, чтобы что-то сказать, когда она подошла к нему.

– К сожалению, ждем перемен, уезжают люди, увозят школьников, – вздохнула она, стоя так близко, что мысли его путались. От нее словно шли волны, мешая ему дышать. Он пошел от нее вдоль полок с книгами. Спросил издали, стараясь говорить равнодушно:

– Я слышал, вы тоже хотите переехать в город?

– Хочу.

– А Федор?

Она внимательно всмотрелась в его глаза, сжала губы и отрицательно покачала головой. Он взорвался:

– Да что ж такого притягательного для вас в городской жизни, ведь тут у вас – рай земной!

– Вам не понять.

– И ради этого… – Тут она тревожно взглянула на него и придвинулась ближе. – Ради этого… Да я слышал всё, Катерина! Ради этого оставить Федора?

Она подошла к нему почти вплотную.

– Молчите, – тихо, но твердо сказала она.

– Не бойтесь, – он тоже перешел на шепот. – Я уезжаю сегодня и никому не скажу. Но зачем вам этот Трошин? Ведь вы не любите его.

– Не в любви дело. У женщины должна быть опора, одной труднее.

– И ради этого с любым… – его трясло.

– Не с любым, а с самостоятельным. И я нужна ему. Да для человека, который изменит мою жизнь, я на всё готова.

– А для меня, со мной, например, – не понимая, что говорит, выдохнул он.

Он не мог бы определить, сколько длился ее синий взгляд, прямо устремленный в его глаза, потом она подняла руку и положила ладонь к нему на грудь:

– С таким-то соколом ясноглазым… – и она сказала что-то еще, но только время спустя он припомнил и понял эти слова, потому что в тот момент она, мягко обхватив его шею, медленно, томительно и крепко поцеловала его в губы. Ничего не соображая, он притянул ее к себе

– Катя, ты где? – раздалось у двери.

Она отстранилась, приложила палец к его губам.

– Иду! – и пошла на голос Федора, нетерпеливо махнув Владу рукой за полки, туда, где сквозь открытую заднюю дверь виднелся школьный двор. Влад не помнил, как выкатился в этот двор, как добрался до дороги.

Как это с ним случилось? Сколько ни спрашивай, никто не ответит. Шло, шло, шло… вело – и накрыло. Да успокойся ты! Что, собственно, произошло? Ну, поцеловала женщина, не семнадцать же тебе.

Но ощущения нежной руки на его груди было уже не забыть. «Сокол ясноглазый… С таким не только в город, а на край света…» – сказала она. И – поцелуй! Ох ты, господи! Само ж идет в руки… Не Трошину же отдавать! Решиться? Перевернуть всё! Её в охапку, и не в свой, а в любой другой город! Всё для неё. Никого, ничего из прошлого. Всё с белого листа, представь, Владислав. Всё с белого листа! Открыть ей мир. Всей душой… И эти руки, эти поцелуи будут твои…

И не будет ни горных лыж, ни ледовых коньков, ни рыбалок, как мечталось, с этим внуком и с этим Федором. Не будет радостных возвращений в старый рябковский дом с полными грибов корзинками. Да и дома-то этого не может теперь быть, блин!

Но зато… зато…

«Дед с ума сошел», – подумал он, вдруг представив взгляд на ситуацию только что открывшимися на мир глазами Влада младшего.

Домой тебе надо, и немедленно. Какой обед? Какая может быть встреча с Федором? Как раз успеваешь на трехчасовой… Беги домой! Но и дом его, и прежняя жизнь отступили теперь куда-то.

Звук мотоцикла раздалcя за спиной, из-за поворота проселка показался и медленно затормозил рядом милиционер Трошин. Русый, с аккуратными щегольскими, тоже русыми усиками. Медленным великодушным жестом, не глядя на Влада, он откинул полость коляски. Отказываться, «рядиться» на пустынной дороге было глупо, да милиционер и не понял бы ничего. Влад молча уселся рядом с соперником. Молча доехали до перехода проселка в асфальтированную дорогу. Благодарно кивнув, Влад ловко выпрыгнул из коляски и пошел по асфальту к остановке. А милиционер Трошин развернулся и отправился к себе «за реку». У него своя жизнь, служба, Катя, а у Влада своя – стройка, ленинградский внук, жена, и Катя теперь вот тоже…

Вокруг оглушительно стрекотали кузнечики. Пустынно было на асфальтированной дороге, нагретой солнцем. Только воробьи сразу привычно и бесстрашно, в ожидании подачки, начали суетиться вокруг него, неподвижно замершего спиной к столбу, отмеченному знаком «Рябковский поворот».