Журнальный мир

Впервые в этот день Валера Булкин заматерился утром, перед пешеходным переходом, когда зажёгся зелёный свет для транспорта, а поперёк проспекта неспешно пошагала девушка, уткнувшись в планшет и не уделяя внимания вереницам машин, ожидающим финала её торжественного шествия. Ноги, туго обтянутые брючками, ступали беззаботно и уверенно, тонкое личико было заворожено загадочными сообщениями, от которых невозможно оторваться, даже если маячит угроза юной жизни. Так и не глянув по сторонам, упруго ступила за бордюр и канула в потоке прохожих. Светофорная очередь продвинулась на несколько единиц и снова застыла, потому, что «мимолётное виденье» отняло у неё драгоценные мгновенья. Хотя Валера теперь встал первым у «зебры», ему опять пришлось терпеть тягостную минуту. Маты из него не посыпались наружу, они перебродили внутри, потому, что рядом сидел директор, которого он доставлял в нужное место, и они опаздывали к назначенному времени. Впрочем, это было даже не происшествие, а пустяк, скоро забывшийся.

Повторно психанул на заправке, когда вдруг выяснилось, что на его карточке не хватает денег на заявленный литраж. Бухгалтерия недосмотрела. Здесь он уже порадовал нечаянных слушателей своим мастерством в популярном жанре. Заправился на сколько хватило рублей, и покатил по своим рабочим маршрутам, которые крутились вокруг разных нужд маленькой, но вроде пока устойчивой конторы. Прикинул, что на сегодня бензина хватит, и эта маленькая незадача тоже развеялась. Неведомые силы продолжали испытывать его на стойкость, когда после обеда резво запиликал мобильник.

Сестра умирающим голосом сообщила, что жизнь её, недавно цветущая, заканчивается. Она нечаянно чуть-чуть загуляла по причине безжалостного удара судьбы – расставания с Васечкой, её последним любимым мужчиной, и в процессе этого журфикса нечаянно потратила из кассы своего предприятия полторы тысячи рублей. Возместить ей нечем, недостача обязательно обнаружится сегодня в три часа дня. Последняя её надежда – это он, братик Валерочка, а если он не поможет, ей осталось одно – выпить жидкость из стакана, укрытого шторкой на подоконнике. Ей трудно, но она сделает это, потому что жить дальше больше нет ни желания, ни смысла. Валера ворчливо, без вдохновения выматерился в третий раз за день и погнал к её конторе. Обнаружил сестру Евдокию, притаившуюся в своём кабинете с подругой по работе и горькой женской доле. Они сидели за столом напротив друг друга и наблюдали на потолке некие тайные знаки в дефектах штукатурки. Понял, что дамы недоопохмелились и пребывают в мучительном состоянии дрыгающейся совести, осознании своей ущербности и отчаянного неведения, что будет с ними дальше.

Его тучная фигура, образовавшаяся рядом с сейфом, была воспринята словно явление ангела путникам, загибающимся в пустыне. Две пары женских глаз смотрели на него с надеждой и страхом. Он безмолвно кинул на стол три пятисотки, и тут его опять понесло. Выматерил дурочек с вдохновением, словно стих читал на уроке. Уже взявшись за ручку двери, вдруг обернулся. Он увидел двух кошек, напрягшихся перед броском на синичку, безоглядно смело залетевшую в их двор. Сообразил, что они недолго будут мучиться перед выбором: положить в сейф всю сумму или часть потратить на средство для уменьшения душевных мук. Шагнул назад и бросил перед сестрой ещё двести рублей.

– Возьмите пива. И кончай с этой дурью, Дуська, иначе каюк будет. Он уже за спиной у тебя маячит, можешь мне верить.

Позже, за рулём, выпроваживал из себя мысль о том, что сестра фуфло гонит насчёт потраченных казённых денег. В оконцовке решил для себя считать, что всё в натуре. Так будет спокойнее. Несмотря на то, что весь ещё не завершённый день вытягивался в цепочку неприятностей, настроение не портилось. Он был по-серьёзному нечувствителен для подобных щипков, потому что помнил о праздничном событии, ожидающем его сегодня вечером в огороде. Вчера увидел, что бутоны тюльпанов, перемогших зиму под сугробом, почти готовы раскрыться и предъявить ему свою гордую красоту. Ещё недавно переживал, что луковицы, высаженные им по осени в прохладный грунт, не приживутся, не успеют укорениться и взять из земли свой набор нужных веществ, чтобы дожить до весны. Когда из прогретой майским солнцем почвы появились застенчивые ростки, он притащил в контору торт и несколько бутылок дорогого сухого вина. После работы устроил маленькое застолье, не объявляя истинной причины для празднества и, когда недоуменные женщины попросили его открыть тайну торжественного события, соврал, что у него день рождения.

Были ещё сомнения и тревоги, что робкие стебельки будут убиты нечаянными заморозками, но они тянулись, крепли, и неделю назад появились бутоны. Тогда он долго стоял над ними, усмиряя в себе желание погладить это сказочное обещание красоты, пока не нашёл выхода своему ликованию – привёл на грядку дочь и похвастался:

– Вот, Лиза, полюбуйся, выжили тюльпаны в наших лютых условиях. Бутоны появились, – не утерпел и заулыбался, как пацан, получивший в подарок велосипед, о котором и мечтать не смел. – Я верил, что у них хватит силёнок дождаться тепла и не дать дубаря.

Дочь усмехнулась:

– Папа, ты молодец, только до сих пор по фене ботаешь, как блатарь.

Валера положил тяжёлую руку на её худенькое плечико:

– Я и есть блатарь, хоть и в прошляке. Только нынче цветочки развожу, а не лохов.

Если не обманывает предчувствие, то сегодня вечером его ждёт апофеоз сказки: пышные венчики пурпурных лепестков с жёлтой бахромой доверчиво распахнутся, и глазам откроется сокровенная тайна беззащитных пестиков и тычинок, тянущихся к небу. В конце дня пришлось доставлять бухгалтерские бумаги в какой-то банк, и, пристроив машину на стоянке, бодро упрыгал внутрь здания. Рассчитывал управиться за пять минут, а ушёл целый час на очередь у окошечка и хождения по кабинетам. Когда вернулся к машине, обнаружил рядом солидного мужика, явного завсегдатая банка, размахивающего конечностями и делающего ему угрожающий выговор. Оказывается, он уже десять минут не может выехать отсюда, запертый Валеркиной «тойотой». Зная свой дурной характер, Валера взял за правило в дурацкие поединки не вступать, как будто ничего и не случилось, тем более, гражданин был явно прав. Без слов отпер дверцу, но, всё же не удержавшись, поделился с нервным товарищем:

– Эх, видел бы ты, какие тюльпаны сегодня у меня в огороде распускаются, пустой кипеж бы не поднял.

Оставив человека с выпученными глазами, укатил на свой праздник. Служебную машину он ставил у себя во дворе. Начальство это устраивало. Въезжая в деревню, как он обозначал для себя район, в котором родился и жил до сих пор, с перерывами на отсидки, привычно глянул на жёлтый дом школы. Сработал рефлекс, зародившийся в малолетстве. Начались каникулы, здание взялись ремонтировать, и он с удивлением увидел, что два огромных красных шара на школьном крыльце исчезли. Вокруг постаментов, на которых возвышались эти архитектурные шедевры, покоились кучи бетонного крошева. Строители раздолбили «яйца», как он с детства их называл и на которые в младших классах любил залазить, чтобы изобразить «статуй Ленина», пока учителя не видели. Вспомнилась тут же «Баба Гром» – их выдающаяся директорша Лидия Николаевна, единственная из учительниц способная восстанавливать порядок в классах и коридорах одним своим суровым взглядом и лишь в крайнем случае голосом, сопоставимым со звуком колокола. Она тащила каторжный директорский воз и вела уроки словесности. Не просто учила ребятню правилам орфографии, синтаксиса, объясняла смысл творений Николая Васильевича и Фёдора Михайловича, она пыталась вложить в их мозги желание и умение писать сочинения своих жизней с наименьшим количеством ошибок и исправлений. Зачастую выходило это у неё очень громогласно, за что и получила своё прозвище.

Дети остерегались её внимания, но если кому-то доставалась негаданная похвала от Бабы Гром, это весьма ценилось, как в большущем безалаберном семействе дорожат одобрением суровой, но почитаемой бабки. Раздолбай и двоечник мог похвалиться перед корефанами в тайном закутке за школой, где они чинарики смолили.

– А мне сёдня Баба Гром выдала: «Молодец, Юра, домашнюю работу хорошо выполнил, почти без ошибок, ставлю тебе четвёрку». Я, правда, эту работу у Эльвирки передрал, а она и не заметила, что ошибки у нас одинаковые. Мне даже как-то неудобственно стало.

Валера в последние времена иногда думал, что именно его инстинктивная отрицаловка, охота делать всё вопреки воспитательным потугам директорши, увели его в уголовщину. До сих пор со стыдобой вспоминал срамной случай, когда он с пацанами курил в мужском туалете, и Баба Гром, учуяв табачный дух, запросто ворвавшись внутрь, загрохотала на весь этаж. Булкин, спрятав «бычок» за спиной, притушил его об стену, скинул штаны и повесил свой тощий зад над железным толчком. Сквозь сизую пелену Лидия Николаевна, оценив представление, похлопала ладонями и покинула помещение.

На большой перемене все классы с седьмого по десятый стояли на общей линейке в две шеренги, с классными руководителями на правом фланге. В основании огромной буквы П возвышалась монументальная фигура Лидии Николаевны. Она подняла руку и, дождавшись тишины, заговорила. Её голос звучал устало, но профессионально громко, раздельно выговаривая каждое слово, словно на диктанте.

– Сегодня в мужском туалете наши куряки опять дымили, игнорируя школьный порядок, правила поведения, мои выговоры и предупреждения. Когда я вошла, чтобы пресечь это безобразие, ученик восьмого «Б» класса Булкин Валера проявил себя настоящим мужчиной. – Она сделала внушительную паузу и торжественно объявила: – Он снял штаны, чтобы напугать директора школы своей голой задницей.

Взрыв хохота раскатился по всему зданию от подвала до чердака. Оценив результат, она снова подняла руку, и когда всеобщий смех превратился в отдельные всхлипы, продолжила:

– Булкин, выйди сюда, если ты такой дерзкий и тебе нечего стыдиться. Покажи себя всему школьному коллективу, товарищам-комсомольцам.

Валера не помнил, как против своей воли сделал несколько шагов к ней, как развернулся лицом к шеренгам пацанов и девчонок. Она ещё что-то говорила, он слышал только звон смеха, а в памяти осталось лишь желание мгновенно исчезнуть, да так, чтобы о нём все забыли. В следующий раз подобное ощущение явилось к нему в суде, когда первый срок объявили. В ту весну пацаны-одноклассники, не ставшие студентами, стали солдатами, а он зэком. Местный продмаг удачно с корешами подломили, да неудачно добычей распорядились. Неделю бухали, пока участковый не подогнал к хате, где озеро «Агдама» плескалось, фургон с решёткой. Пять лет потом на «общаке» пытался вспомнить хоть чего-нибудь приятное из этой пьянки, а всё только хари блюющие перед глазами маячили.

На красный шар, ныне исчезнувший, 30 лет назад он шлёпнул зелёную картонку – свидетельство о восьмилетнем образовании, и беззаботно глянул на друга Юрку.

– Ну, вот и всё. Куда теперь попрём: в технарь или в фазанку?

Так простенько в те времена молодёжь обозначала техникумы и профтех­училища. Для получения среднего образования их признали негодными, а для пополнения рядов ударников соцтруда вполне подходящими. Будущий гегемон не обиделся, получил в фазанке профессию токаря, месяц поработал на заводе и заработал на первую ходку. Весёлое у них вышло поколение в деревне между двумя проспектами, возле речки Ушайки. Половина пацанов, ушедших после восьмого класса в «фазанки», как-то быстро и запросто сели. Статьи у всех были незатейливые: кто по мордобою, кто за кражу из почти доступных мест. На складике доску ломиком выдернули и пару ящиков водки или бормотухи вынесли. Или всю ночь таскали водопроводные трубы, а после никто не знал, что с этим штабелем делать. Знали районные суды. Помногу сперва не давали: так, для острастки и воспитания. Только у некоторых страху перед советским законом не возникло, а воспитание на зоне получилось обратным. Валера на зоне ощутил себя настоящим пацаном, живущим по правильным понятиям.

Все эти подробности потешного детства и дурной молодости в голове Булкина промелькнули за несколько секунд, которые он потратил на разглядывание переделанного крыльца школы, отвлёкшись от дороги. Ясный летний день всё ещё играл на ближайшем пространстве свой концерт, но такую музыку воспринимали лишь редкие слушатели в местном концертном зале. Его дом стоял на горе, откуда просматривалась значительная часть города, плавно спускающегося к большой реке, и даже противоположный берег с дальним тёмным лесом, куда ежевечерне ныряло солнце. В голубом небе лёгкие облака неведомо как появлялись и пропадали, словно напоминая о мгновенности людских радостей. Хотя пытаться сравнить человечью жизнь с небесами совершенно неподходяще: облака так же плыли по небу миллионы лет назад, когда люди землю вообще не топтали. Зато сегодня солнце всех радовало и, двигаясь в дальний угол своего цветника, Валера издалека, от самой калитки, разглядел своё ожидаемое диво. Присел на корточки и, забыв обо всём, разглядывал беззащитную красоту, объявившуюся его стараниями и по его хотению из грязи, перемешанной с навозом. Ворчливо подумал, что какой-то дурак сочинил выражение «неземная красота», ведь она и есть самая земная. Услышав шорох за спиной, догадался, что к нему Лиза подходит. Больше некому – её мать и свою жену Гальку он выгнал два года назад, когда увидел, что она перекопала грядку для посадки свёклы, а у него там флоксы были посажены, и она знала об этом.

Тогда в его мозгах случилось короткое замыкание: соединились разные фазы, что при отсутствии предохранителей привело к разрушению семейной жизни. Нулевым потенциалом послужило ощущение надоевшего, но вынужденного существования вместе. Фазой – его зародившаяся тяга к цветоводству. Жена была серьёзно младше его: когда он впервые надел клифт, девочка Галя пошла в первый класс, в ту же школу, где Баба Гром верховодила. Когда Булкин окончательно завязал и стал жить на зарплату, Гальку освободили из женской колонии по УДО за хорошее поведение, учитывая незначительность преступления. Кто-то чего-то удачно упёр, а она неудачно укрыла – соучастие получилось. Ему приглянулась полнотелая девица, и после недолгих ухаживаний он предложил жить вместе. Без томительных раздумий, выжиданий и сердечных страстей они стали семьёй. Лиза своим появлением на свет, казалось, скрепила их уже основательно, но чего-то недоставало в этом хладнокровном союзе, а о сущности этой недостачи они додуматься не пытались.

Домашнюю еду Галька готовила вкусно, одежду стирала исправно, но не замечала оторванной пуговицы на рубашке мужа и усталой скуки в его взгляде. Ещё его бесило, что она часто не помнила слова, сказанные им совсем недавно в разговоре вдвоём – как будто по радио какую-то чепуху несли. Он содержал в исправности дом, обеспечивал семью всем необходимым для приличной жизни, но его вовсе не тянуло иногда провести ладонью по щеке жены или присесть рядом с ней на скамейку, взять за руку и поглядеть на облака. Гальке были неведомы идеи феминизма, своё внезапное изгнание она восприняла просто. Взвалив на плечо огромную клетчатую сумку со шмотками, добрела до материнского дома, находившегося на соседней улице, и принялась жить там. Дочь Лиза осталась с отцом, потому что так было удобнее всем. В описываемое время она перешла в девятый класс той самой школы, где последовательно учились грамоте отец и мать, только уже без участия в её образовании Бабы Гром. Лидия Николаевна стала совсем старенькой и сидела дома, не делая попыток воспитания внуков, которые изредка поглядывали на неё поверх гаджетов, пряча за экранчиками ехидные ухмылки.

Валера глянул на дочь снизу вверх и смущённо развёл руками.

– Полюбуйся, Лиза, тюльпаны раскрылись. Вот какие чудеса на свете бывают.

Явно стесняясь собственных слов, он замолк. Заметил, что дочь, кивая головой, вроде радуясь вместе с ним, что-то таит в себе, а сказать не решается. Дочку он держал в строгости, помня собственную подростковую безалаберность. Поднялся на ноги и ободряюще похлопал её по руке.

– Ну, выкладывай, чего там у тебя, не стесняйся, здесь все свои.

Испуганно глядя ему в глаза, она выпалила:

– Там мама пришла, на кухне сидит, тебя видеть хочет.

Обнаружил Гальку, стоящую на табуретке и моющую окно. Короткое, узкое платье плотно охватывало тело, и, когда она тянулась вверх, полные ноги неприлично оголялись, но сторожиться здесь было некого, потому как все свои. Увидев вошедшего мужа, резво спрыгнула на пол, задорно колыхнув перед ним обильными телесами. Смотрели друг на друга спокойно, без напряжения, и улыбались. Первой заговорила она, умывая руки под краном.

– И чего же мы все такие серьёзные? Видела я сегодня твои тюльпаны, поздравляю. Лиза у нас восьмой класс закончила, совсем девушкой стала, а мы всё бычимся. Не надоело?

Он опустился на стул и засопел, глядя под ноги.

– Я не бычился, я психанул. Мне чего, приходи ещё, окна чистыми будут.

Галька не понимала, как и раньше часто случалось, где шутка, а где всерьёз. Они были вдвоём, Лиза ушла на улицу. Вытерев руки, она зашла со спины Валеры и, изогнувшись, положила груди ему на плечи, устроив подбородок на лысеющий затылок. Это был выдающийся, исключительно беспроигрышный манёвр. Он окаменел с выпрямленной спиной и забыл, как слова произносятся. Такого с ним не случалось и в юности, когда до женщины впервые добрался. Медленно выговаривая, словно стих читая, поинтересовалась:

– А георгины, хризантемы ты уже посадил или только собираешься? Я что-то не заметила.

Валера прекратил сопеть и вспомнил человеческую речь.

– Это многолетние, я осенью их выкапываю и они у меня в вёдрах, в тепле зимуют. Завтра выходной, буду высаживать, если погода не испортится. Зато ландыши уже силу набирают, скоро зацветут.

Галька продолжала выпевать:

– Какой ты у меня молодец, ну прямо учёным ботаником стал. Я бы тоже поучаствовала. Хочешь, завтра вместе хризантемы посадим, или прямо сегодня?

Он медленно поднялся, нарушив изящную скульптурную группу, глянул ей в глаза с нешуточным куражом и закинул понимающее, послушное женское тело себе на плечо. Сдвинув стол, уронив пару стульев и разбив банку с георгинами, унёс ахнувшую жену в спальню. Лиза, объявившись дома по темноте, с удовлетворением опознала мамины туфли у порога, прибралась на кухне и взялась готовить поздний ужин. Спалось ей мало, тревожно, и с рассветом она чутко среагировала на голоса и шаги родителей. Проворно накинула халатик, увидела раскрытую входную дверь и выскочила следом за ними. За полупрозрачным пластиком оранжереи маячили смутные фигуры, глухо слышался голос отца – он чего-то маме объяснял. Там у него подрастали тропические орхидеи и лотосы в ванне. Чтобы их не оконфузить, она скользнула в обратную сторону.

Страсть к цветоводству пришла к Булкину неожиданно и естественно, словно близорукий нашёл очки на тротуаре и они удачно ему подошли. В тот зимний воскресный день он шёл по пустынному переулку и потешался над парой упившихся мужиков, бредущих впереди. То, что они упились, комичным не было, он веселился над тем, что они тащились под ручку, как кавалер с дамой в стародавние времена, и громко о чём-то спорили. Голоса метались в морозном воздухе, из-за своих заборов на них брехали собаки, но согласия никак не достигалось. Когда надоело наблюдать эту клоунаду, он пошёл на обгон и услышал с их стороны крики: «Это же Кащей, ну ни хрена себе, прёт как танк и своих не признаёт! Валера, ты чо, глянь на нас, мы ещё живые!». Он глянул и узнал двух своих корешей, с которыми когда-то чалился по второму разу на «строгаче». Хмурый и Куцый, а по-людски – Толик и Антоха. Кащей – это было его собственное «погоняло». Прозвали так за солидное брюхо, от обратного, для хохмы.

Похлопали друг друга по плечам, и выяснилось, что двигались кореша к теплицам «Горзеленхоза», где их знакомый мужик сторожем сидел. Домой в тот день не тянуло, и он пошёл с ними, взяв по пути водки. Сторож принял их чин по чину, посидели в его халупе. Выпили половину принесённого зелья, кореша его совсем скисли и дремали на нарах, а Валера, заскучав, попросил показать мужика, чего он тут охраняет. Чисто рефлекс сработал – узнавать, что вокруг есть ценного и доступного. Тот запросто завёл его в огромную теплицу, где выращивались розы на продажу. Способный ещё воспринимать реальность, он пришёл в восхищение от огромных полос цветов: красных, жёлтых, белых, тянущихся вверх, к застеклённой крыше, откуда на них лился ультрафиолет искусственного солнца – дело было в феврале. Столько живых роз, растущих в одном месте, он никогда прежде не видел, и они стали являться к нему в памяти до самой весны. Когда растаял снег, он сходил в специальный магазинчик и принёс домой семена гладиолусов, астр и хризантем. Продавщица объяснила, что эти цветы легче приживаются под сибирским небом. В августе половина огорода была покрыта колышущимся разноцветьем. Забор изнутри уже не просматривался, закрытый строем подсолнухов выше человеческого роста.

Это не было просто увлечением. В отличие от спортсменов и туристов, нуждающихся в питании сильными ощущениями и расходовании излишка энергии, для Валеры цель и смысл его занятия были иными. Появление в теплице цветка орхидеи или ландыша становилось событием, спасающим его от лютого мрака, периодически, словно морской прилив, накрывающего рассудок. Валера понимал, что именно этот безгласный ужас внушает его беспомощному сознанию: «Ты ничтожество, ты боров, всю свою жизнь толчёшься у корыта, чтобы заглотить и переварить хоть какую жрачку. Боров хоть землю навозом удобряет, а от тебя и этой пользы нет». Жуткий мрак наступал не для того, чтобы просто напугать, а для того, чтобы растворить Валеру в себе, сделать вечным ничем. Приступ мог накатить в любой момент, независимо от обстановки, в которой он находился: руль крутит, суп ест или телевизор смотрит. Бывали случаи, когда во время разговора с кем-нибудь лицо его каменело, взгляд пустел, и хотя он находился тут же, кивая головой, собеседник чувствовал, что Валера где-то пропал и навряд ли что-нибудь понимает из услышанного. Когда его стараниями потянулись из земли цветы, приступы стали редкими и какими-то щадящими, недолгими. Надеялся, что скоро совсем от них освободится.

Ещё одним немудрёным средством от наваждения была выпивка, и он иногда начинал с ней дружить, хотя и распознал коварство этой кажущейся простоты. Утром тьма неотвратимо укутывала мозг, и только облик белой орхидеи или раскрытые лепестки тюльпана помогали ему видеть обнадёживающие просветы. Никогда и никому он не сумел бы объяснить, что с ним происходит в эти мгновения, но ощущал это подсознательно, без попыток обозначить словами, которые всё равно будут неверны, недостаточны.

На следующий день после примирения Галька притащила свою сумку обратно, сделала в доме генеральную уборку с протиранием пыли на шкафах и помогла высадить хризантемы. Через неделю, когда фиолетовые и розовые соцветия флоксов пышным ковром закрыли пространство между сараем и теплицей, Лиза попросилась в подростковый турлагерь на Алтай, и Валера, посопев, отпустил. Во всех этих событиях он видел влияние огородного Эдема, Галька – плоды своей женской мудрости. Когда муж приезжал с работы, её зад непременно торчал на грядках: она щипала сорняки, рыхлила землю специальной тяпочкой. Лиза ничего об этом не думала – она теперь решала, какие штаны ей одеть в поход, чтобы удобно было по глыбам лазить и в то же время изящно выглядеть.

Как-то в воскресенье завернул в местный магазин за сигаретами и увидел Куцего-Антоху, торчавшего столбом на углу и сосредоточенно глядевшего вдоль улицы. Понятно, что ждёт счастливого случая, когда кто-нибудь похмелит. Они жили в одной деревне, но после того памятного для Валеры пьяного визита в «Горзеленхоз» виделись всё как-то мельком. Сейчас мельком не получилось. Куцый жал его руку долго и со значением, потом всё же выдал:

– Выручай, братан, что ли… совсем худо.

Братан выручил, взяв полторашку портвейна. Больной, мысленно уже начинающий выздоравливать, позвал к себе на хату, и лекарь согласился. Зашли в бревенчатую двухэтажку и, поднявшись по еле живой лестнице, попали в Антохино стойло. Кухня, она же прихожая, чистые полы, посуда, аккуратно сложенная на полке, печь с коричневыми узорами глины на местах отвалившейся извёстки. Хозяин с порога скомандовал:

– Машка, сообрази чего-нибудь похавать, ко мне братан пришёл!

Валера ожидал увидеть обычную в таких хатах бабу с огуречной рожей, но из комнаты выскочила молодая, опрятная женщина с испуганным лицом. Нижняя губа закушена от старания угодить, гладко зачёсанные тёмные волосы открывали высокий чистый лоб. Под глазом свежая припухлость, ещё не успевшая превратиться в синяк.

– Я глазунью с колбасой пожарю, хорошо? Там помидоры и лук есть. Вам просто порезать или салат сделать с майонезом?

Антоха махнул рукой:

– Делай как знаешь, я пока поправлюсь.

Он уже разливал вино по стаканам, возникшим на столе от мелькнувших женских рук. Выпили, зажевали по куску хлеба, и перед ними появилась тарелка с салатом, а следом и сковородка с глазуньей, а сама женщина шустро исчезла. Валера уважительно потряс головой.

– Воспитанная она у тебя. Откуда взялась?

Антоха ухмыльнулся:

– Досталась на халяву, теперь у меня живёт. Своё место знает, хотя иногда учить приходится. Ну, давай по второй, чтобы закрепиться.

Из комнаты послышался детский плач и ласковая, уговаривающая скороговорка Машки. Валера глянул на кореша с удивлением. Тот взгляд заценил и небрежно бросил:

– Пацан у неё, полгода отроду. Но это не мой – я про неё знать не знал, когда он зародился.

Пока он это говорил, плач унялся, а на Валеру хандра напала. В последнее время с ним часто такое случалось, вроде беспричинно. Он принялся рыться в своей памяти, чтобы найти чего-нибудь любопытное для застольного разговора, но находились лишь дырявые штаны или выпитые пузыри, как в мусорном баке. Вроде побазарить им было о чём: одну зону топтали, оба из правильных пацанов в блатные вышли, хотя и в разное время. Кащей раньше лет на десять. У выздоравливающего Антохи заработали мозги, и он поинтересовался:

– Тут некоторые базарят, что ты завязал. Это чо, правда, или фуфло гонят?

– Правда, Антоха. Был честным вором, теперь хитрый водила и строгий батя. Дочке уже пятнадцать – глаз да глаз нужен.

Собутыльник округлил глаза:

– Ну ты даёшь! И чо, на вольную жизнь не тянет?

Валера отмахнулся:

– Когда как. Устал я от такой воли, после которой обязательно нары маячат. Бывало, откинешься, не успеешь до дома доехать, а уже новый срок корячится и нужно изображать из себя типа безвинного для одних и типа делового для других. Чё-то совсем не в жилу мне такая жизнь стала. А тут мать померла, я один в доме хозяин, бабёнка путёвая подвернулась, тоже, кстати, из наших, но не опарафиненная, вот я и затихарился. Моё это дело, я в козырные фраера никогда не лез, но и с ментами сроду не играл в сознанку. Ты за последнюю ходку много правильных бродяг видел хоть на крытой зоне, хоть на чёрной?

Куцый задумался:

– Нет сейчас ни красных, ни чёрных зон, винегрет сплошной. Каждый за себя.

Кащей беззвучно засмеялся.

– Ой-ё-ёй, можно подумать, что раньше за тебя или за меня кто-то мог по доброй воле своим рискнуть. А вот хрен. Каждый за себя – это всегда было. Только прежде как-то большинством тюремный закон уважали, и порядок в зонах держался, – он опрокинул в рот стакан, – сейчас капусту гребут любым способом, воры в барыги превратились и на закон им плевать. Вначале банки кидают, потом сами банкирами становятся. Где же отрицаловка, если блатные в депутаты полезли? Непонятно, кто сейчас за общак отвечает и на что его тратят. Когда мы с тобой в последний раз на строгаче чалились, много грева приходило? Пару раз за пятилетку от флакона тащились, а потом я просёк, какие дворцы у законников построены, а в них целые гаремы тёлок буферами трясут. Чурки с Кавказа капусту шинкуют кому надо, и их коронуют – это по понятиям? Только я не собираюсь рамсы разводить – живите как хотите, меня это больше не касается. Вот этот флакон с тобой уговорим, и я домой пойду, там есть чем заняться.

Куцый молча кивал головой: он уважал Кащея за то, что тот, имея голос на сходняках, никогда им не пользовался ради своей выгоды. В той месиловке зачастую один босяк другого подставлял, чтобы вперёд пролезть или собственный зад за его счёт прикрыть. Тупо уставился на почти пустую бутылку, потом вдруг объявил, улыбаясь:

– Я во двор, до ветру, ты посиди тут один, не менжуйся, – и заковылял к лестнице, опираясь на стену. Его уже штормило. Когда хлопнула нижняя дверь и стало понятно, что опасный спуск он удачно одолел, из комнаты осторожно появилась Машка. Прислонившись к косяку, торопливо заговорила:

– Дядя Валера, вас Антон слушает, скажите ему, чтобы он меня больше не бил. У меня мальчик грудной, а он колотит как хочет, особенно когда пьяный. А последний месяц всегда пьяный.

Она смотрела поверх него, куда-то в окно, словно жалуясь небесам и надеясь на их защиту. Валера, подпирая ладонью отяжелевшую голову, спросил:

– Ты откуда здесь взялась? Тебе годков-то сколько?

Машка отвечала поспешно, стараясь уложиться в отпущенные случаем минуты, пока её властелин нужду справляет.

– Восемнадцать мне сейчас. Димку в семнадцать родила. Нас у родителей пятеро, я старшая. Они бухают постоянно. Когда мать про моё пузо узнала, объявила, что прибьёт, если я с ними жить останусь. Там, в бараке на Степановке, две комнаты на всю ораву. Тут Антон объявился, они с папкой давно знакомые, вместе сидели, вместе бухали. Я на седьмом месяце была, а он показался таким добрым, к себе жить позвал, и вот сейчас я вроде тут живу.

Усмехнулась: – Именно что вроде.

Заскрипела входная дверь, и она исчезла. Куцый плюхнулся на своё место и уставился на пустой стакан. Кащей разлил остатки.

– Ну, давай, Антонио, за красивую жисть.

Выглотали и не зажевали – портвейн придушил аппетит. Дальше говорил уже устало:

– Напоследок тебе скажу: кончай девку кошмарить. Она к тебе приблудилась как к мужику, а ты её колотишь по беспределу. Ты зачем её привёл? Дурь свою на халяву потешить?

На лице Куцего поселилась полоумная настырность.

– А ты добренький дядя, что ли, тут объявился? Это моё дело и моя баба, как хочу, так и учить буду. Ты мне вообще не указ. Надо же, он завязал, бабки зарабатывает, пузырь поставил и думает…

Договорить не успел – кулак Кащея влетел ему в челюсть и опрокинул навзничь вместе со стулом.

Валера обошёл копошащегося в кровавых соплях кореша и открыл дверь в комнату. Женщина, с затихшим на её тонких руках тельцем ребёнка, замерла у окна. Кровать здесь была одна, рядом деревянный ящик из магазина, застеленный внутри куском ватного одеяла. Это детская кроватка. Оценив обстановку, буркнул:

– Собирай манатки, пойдём отсюда.

Наткнувшись на её опасливый взгляд, объяснил:

– Не бойся, дома у меня жена и дочь, ты третьей будешь, с приплодом. Уживёмся. Давай в темпе, пять минут на сборы.

На кухне Куцый, растопырившись над раковиной, умывал лицо. Маша в охапку с Димкой проскользнула мимо быстро и беззвучно. Валера, тащивший следом её сумку, остановился, чтобы сказать какие-нибудь слова, но, так ничего не придумав, ушёл. Хозяин или ничего не видел, или не понимал, что именно он видит.

Шагали по переулкам без разговоров. Единственно, Валера, чувствуя, что битое «невинное создание» следует как-то ободрить, сказал одной фразой:

– Места у меня дома хватит. Дочь на месяц укатила на Алтай, поживёшь пока в её хоромах, а как ремонт доделаю, будет вам с Димкой свой угол. Ничего, Маша, смотри веселей, всё у тебя устроится, путёвые люди ещё не перевелись.

Маша впервые за много месяцев улыбнулась и сама этого не заметила. Булкина грела самолюбивая мысль, что она искренне разделит его цветочное воодушевление, потому как подозревал в Гальке и Лизке притворное изображение перед ним своих восторгов. Впрочем, может, и Машка будет притворяться, что она восхищена и очарована, чтобы ему польстить. Поднимаясь в гору, увидел наверху, у ворот, Галькину фигуру в цветастом халате. Обеспокоенная его затянувшимся выходом за сигаретами, она вышла на свой традиционный пост, чтобы заранее усмотреть приближение, угадать настроение. Судя по благодушной улыбке, расположение духа у мужа было хорошим, значит, и ей нужно радоваться.

В конце июля Валера дожил до очередного дня рождения. Обычно он особо не отмечал эту дату, но в этот раз по настоянию Гальки накрыли поляну на веранде и пригласили близких людей. За столом сидели: румяная и здоровая сестра Евдокия, двоюродный брат с женой, тихая тёща, два его школьных приятеля, живущие до сих пор неподалёку, одна соседка и ещё кое-кто. Этим кое­кто был Виктор – сорокалетний человек из конторы, друживший с Валерой. Бывший инженер-электронщик, вынужденно ставший менеджером по причине отсутствия нынче нужды в инженерах. Сошлись они на одном общем интересе: книги. Несколько лет назад Валеру неожиданно для самого себя потянуло к чтению, а поглощать чего попало всё же не хотелось. Тогда он вёз Виктора по каким-то рабочим делам, они разговорились, и начитанный товарищ посоветовал неопытному читателю, с чего начинать. Валера даже припарковался и записал на листок целый столбик фамилий писателей и названий книг. С тех пор они часто общались, но за столом с выпивкой никогда не сидели.

Молодёжь отсутствовала. Лиза отца поздравила и ускакала по своим девичьим делам. Маша утром помогла хозяйке настрогать овощи на салаты и скрылась в своей комнатке. Оглядев собрание, именинник недовольно насупился.

– Непорядки. Машка прячется, что ли?

Пока разливали и выпивали по первой, Галя привела юную мамашу в нарядном платье, которое только что ей подарила. Обновка нуждалась в ушивке, подгонке и пока висела на её фигуре весьма курьёзно, чего, впрочем, никто не заметил. Как и положено, скромное застолье превращалось в увлекательный спектакль, где зрители и актёры постоянно менялись местами, получая от этого взаимное удовольствие. Школьные друзья наперебой рассказывали о своих и Валеркиных детских подвигах, удачно забыв о знаменитой школьной линейке с речью Лидии Николаевны. Воспоминания были долгими, как учебный год, и прерывистыми, как хорошие отметки в дневниках. В очередной перерыв вклинился голос тихой тёщи.

– А где же наш именинник? Что-то давно его не видать.

Все стали оглядываться вокруг себя, но никто не мог дать правильный ответ. Только Маша, ничего кроме газировки не выпившая, прояснила ситуацию,

– Он в огород ушёл и просил больше его не тревожить.

Пренебрёгшая просьбой публика устремилась прочь с веранды, и обнаружила хозяина распластавшимся на грядке хризантем лицом к небу. Сиреневые цветы умиротворённо качались вокруг выдающегося волосатого живота, слабо прикрытого лёгкой рубашкой, по щеке гуляла букашка. Гости, оценив картину ёмкими выражениями вроде «ну и ну», «вот те на», «надо же», вернулись на стулья, оставив возле спящего именинника Галю и Машу. Жена осторожно потрясла его запястье и, когда он, сочно всхрапнув, открыл глаза, ласково предложила:

– Валера, пойдём в избу, ляжешь нормально, в постель, чего тут на сырой земле валяться, народ смешить.

Чуть повернув голову, глянул на заботницу и опять смежил веки. Она беспомощно развела руками.

– Ну что я могу? Такую тушу нам с тобой не утащить, а просить кого, так стыд один.

Маша присела на корточки, натянув на колени подол и положив ладонь на плечо Валеры, настойчиво позвала:

– Папа, проснись. Полежал здесь и будет, никуда они не денутся, цветочки твои. Они ждать тебя будут, пока ты отдыхаешь на кровати, как важный человек. Папа, давай вставать потихоньку.

До этого мгновенья Маша обращалась к нему «дядя Валера» и, услышав сквозь дремоту, как она его сейчас назвала, он совсем проснулся и, упираясь руками в землю, принялся тяжко подниматься. Женщины, подтягивая за локти, помогли поставить на ноги неустойчивое туловище. Оттолкнув их, уравновесился и забрёл на веранду, встреченный радостными восклицаниями. Не присаживаясь, размашисто опрокинул в рот стопку водки.

– Гуляй, голытьба, а батька Кикоть дрыхнуть завалится!

Под аплодисменты скрылся в недрах дома, но когда воодушевлённый таким напутствием народ принялся наполнять рюмки, он опять появился в дверном проёме с краткой речью:

– И на хрена мне нужны все эти цветочки, когда у меня две дочки, и уже один внук.

Он икнул:

– И жена красавица. Жисть моя, значица, увенчалась!

Пока народ осваивал выступление, он исчез окончательно и не увидел, какие важные сердечные сюжеты разворачиваются на устроенном им празднестве. Разрумянившаяся сестра вошла в состояние, которое сама для себя обозначала «кондицией». С этого момента она могла обсуждать только возвышенные, умственные темы. Удачно, что по правую руку от неё сидел начитанный Виктор. Изящно подперев свой подбородок указательным пальцем, она глянула в его очки и напрямую спросила:

– Виктор, как вы оцениваете творчество Паоло Коэльо?

Он, проглотив всё, что жевал, честно ответил:

– Неоднозначно.

Евдокия, поняв, что угодила в нужную точку, воодушевлённо продолжила беседу.

– Это в смысле, что Коэльо вам неинтересен как рассказчик или вас не устраивает мистическое наполнение его книг?

Виктора уже понесло:

– Всю его мистику можно изложить на одной листовке, как в своё время большевики народ дурили, а он выдаёт свои куриные идеи за некие открытия, доступные только избранным. Если ты не признаёшь ценность этих поделок, тебя самого обозначат как примитива, а этого никому не хочется. Вот все и делают вид, что восхищены его творениями, уверяют в этом своё окружение и не замечают, как «воин света» хихикает над ними. Как Пикассо в своё время хихикал над своими восторженными почитателями.

Евдокия с удовольствием ощущала, что недавние авторитеты рассыпаются, и на их жалком крошеве встаёт фигура Виктора: мужчины, мыслителя, победителя. Тем более, что эти монументы были для неё вовсе не дороги и она вспоминала о них лишь в состоянии кондиции, а неудовлетворённая женская потребность в живом авторитете сейчас начинала вновь наполняться живой плотью. Как твёрдо сжимаются его губы, когда он молчит – это признак неподдельной мужественности. А двухдневная щетина на его лице так и манит провести по ней своей заскучавшей ладошкой.

Возбуждённый неподдельным вниманием, он сделал сложный зигзаг от Сервантеса к Венечке Ерофееву, вроде не замечая, что сеет в ожидающую почву семена обожания. Евдокия, достигнув кондиции, спиртного не принимала. Ей было достаточно хмеля от облика и слов Виктора, и когда стулья за столом опустели, она услышала от него фразу, решившую выбор дороги. Красиво он говорил:

– Евдокия, когда вы на меня смотрите, я чувствую себя Дон Кихотом и вы для меня с этого вечера – восхитительная Дульсинея.

Сервантеса она не читала, и это было очень хорошо. Они ушли по переулку дружной парой, и никто не смотрел им вослед ни с умилением, ни с осуждением.

Валера проснулся ранним утром, и серый свет в окне стал для него воплощением мировой тоски и скорби. Весь день провалялся на кровати, доверив организму самому, без похмеляния, вернуться к жизни. Чтобы не смотреть в потолок, а что ещё позорнее – в телевизор, читал подаренную Виктором книжку «Искра жизни» Ремарка. Мозг добирал упущенное в ранние годы. Этот немец, как ни странно, его утешил. Там люди, потерявшие в окопной мясорубке всё хорошее, что имели по жизни, могли улыбаться солнцу и облакам, потому что осталась у них эта самая искра жизни, а он, сытый и здоровый, действительно как боров валяется и хнычет втихую, что всё хреново. Заставил себя переместиться на скамейку во дворе. Вид цветочного угодья, ставший вроде и привычным, опять помогал разуму выползать из безнадёжной норы. Вмятина на грядке хризантем, оставшаяся от его вчерашнего валяния, немного тормозила процесс, но он старался не думать об этой своей дурной слабости. Села рядом Галя, и тепло её бедра тоже оживляло и звало к радостям. Из открытой дверцы оранжереи с тропическими лотосами доносились голоса. Там Лиза и Маша иногда устраивают по вечерам свои потаённые девичьи посиделки, пока Димка спит.

Послышался детский плач, и Галя метнулась в дом. Через минуту появилась с пацаном на руках, почти утонувшим в её богатой груди. Малец всё же хныкал. Заглянув в теплицу, объявила:

– Димке кушать надо. Здесь покормишь или в избу пойдёшь?

Потом шагнула внутрь, и наступила тишина. Димка кормился Машкиным молоком посередь лотосов и орхидей. Валера в тот момент думал о том, как ему из директора себе ещё полставки выдернуть за работу курьера, потому что скоро осень и Машке нужно тёплую одёжку покупать. Лизке компьютер нужен. Шибко просит.

11.12.18 г.