Журнальный мир

Я не измеряю и не оцениваю свою работу количеством изданных книг. Для публициста важнее оперативность, вот и «разбросаны» мои очерки в основном по газетам, журналам, сборникам. Если же говорить о книгах, вышедших в разных издательствах в разное время, то, при немалом их количестве, я всё же считаю, что их у меня две – наиглавнейшие, что пишу я из года в год, изо дня в день.

Первая и наиважнейшая для меня, конечно же, книга об Иртыше. Ничего случайного в том нет: сын штурмана, рождённый и выросший на Иртыше, я не просто влюблён в него. Иртыш – моя судьба, мой дом, моя работа. Иртыш питает мой оптимизм, поддерживает в трудные моменты – а такое случалось, и не редко, когда жизнь давала сбой, накатывало отчаяние  – «да иди оно всё!..». Иртышу я предан, знаю его историческое и сегодняшнее, прошёл с блокнотом и фотоаппаратом от Зайсана до Ямала, написал десятки рассказов и очерков. А  в  1990 году мне посчастливилось быть участником Международной экологической экспедиции по Оби и Иртышу, что послужило хорошей основой для книги, и книга эта – «Вниз по течению» – была написана и издана. Но непрерывно течение реки, как и течение самой жизни. Потому и книга моя об Иртыше продолжает писаться.

То же имею я право сказать и о второй моей книге, «Сибирское крестьянство и власть». Самой судьбой уготовано было мне писать её. Крестьянские корни мои глубоко уходят в историю Сибири. Три века назад, когда начинала строиться Омская крепость, для обеспечения её строителей и защитников продовольствием подселили к ней государевых крестьян, среди которых был и мой предок.

«В 1718 году в 10 верстах севернее Чернолуцкой слободы, ниже по Иртышу, поселились крестьяне Чешегоровы, Гребенщиковы, Парыгины… Так возникла деревня Красноярская – современное село Красноярское» (М. Куроедов. История Омского района).

Я не продолжил крестьянскую династию, но родился и выучился в деревенской среде, знаю крестьянский труд сызмальства; ещё учась в школе, получил права механизатора широкого профиля. И журналистская судьба накрепко связала меня с  сельской тематикой. Пятнадцать лет отдал я работе сотрудником отдела сельского хозяйства в районной газете, позднее был редактором и ведущим радиожурнала «Моя родная сторона» на ГТРК «Иртыш», сотрудником журнала «Земля сибирская, дальневосточная». Первые мои книги «Возвращение», «Северное поле» также посвящены людям села, их проблемам. А последние из изданных «Дорогами реформ» и, как продолжение, «Чёрт кочергой эти дороги мерил» уже названиями своими говорят, что я продолжаю писать свою вторую из главных книг «Сибирское крестьянство и власть».

Но в последние годы невольно мною обнаружилась и  потребовала к себе более пристального внимания ещё одна книга. Перебирая архивы и дневники, я задумался о том, как много пережито, видено, да и сделано немало. Появившись на свет ещё при Сталине в послевоенные скудные и суровые годы, я неистово поверил в хрущёвский коммунизм, при Брежневе энергично старался «крепить развитой социализм». Надорвавшись и разочаровавшись на строительстве «светлого будущего», взирая на крушение села (да что село – огромный Союз рушился в восьмидесятые годы), тем не менее поверил и принял всем сердцем горбачёвскую «перестройку», ельцинскую «демократизацию»… Как много случилось всего за полвека! Так зародилась и пишется третья моя книга. Книга дневниковых заметок, воспоминаний и размышлений провинциального журналиста.

Открывается книга 1987 годом. И тому есть объективные основания. Наиглавнейшее, конечно же, в том, что Горбачёв, придя к власти, круто взялся перестраивать страну, много чего наобещав народу, реально отменил цензуру и провозгласил гласность. ГЛАСНОСТЬ! Об этом мы – журналисты и писатели – вчера и мечтать не могли! И это был наш триумф. Мы оголтело, «задрав штаны», бросились в бурлящий поток «свободных мнений». Я был если и не среди первых, но и не последним «вольнодумщиком». И это вторая причина – сугубо личная – начать книгу с горбачёвской «перестройки». Но произошло это со мной не сразу, не с марта 1985 года. И вот почему.

Горбачёвский приход к власти, как и его «перестройку», изначально я встретил равнодушно. События 1985 года плыли мимо меня, как сумрачные воды Иртыша в ночи. Я действительно часами, как оголившийся в межень топляк, тупо торчал на берегу родной реки и даже думать ни о чём не мог, да и не хотелось. Надорвался. Надорвался физически, ежедневно волоча непомерное бремя обязанностей сотрудника районной газеты, а ночами просиживая над рукописями своих книг. К 1985 году я уже твёрдо стоял на пороге «большой» литературы: вышла в свет первая моя книга; дописывалась вторая; задумывалась третья. Я прошёл два всероссийских семинара молодых публицистов и семинар молодых писателей Сибири, по итогам которых в московских издательствах «Современник» и «Советский писатель» вышли сборники, в которых были и мои работы. Журнал «Октябрь» принял к публикации судьбоносный для меня очерк «Любовь и боль моя Иртыш»…

«Работа адова будет сделана и делается уже», – возбуждённо подбадривал я себя строкой Маяковского. На этой «адовой» работе и надорвался до того, что стал падать в обморок за письменным столом. К тому же осложнились отношения на работе. Творческие коллективы вообще неустойчивы психологически, тем более когда в коллективе том всего-то пять творцов из сельских самодеятельных «талантов» (да и я из таких): зависть к более успешному, неприязнь в личных отношениях – типичные явления. Стоит учесть и то, что в редакторы, как правило, идут не самые талантливые и умные…

Уместно вспомнить один лишь эпизод. В декабре 1982 года на моё имя пришла телеграмма – уведомление от Российского союза писателей и ЦК ВЛКСМ: «По итогам творческого конкурса вы утверждены участником Всероссийского семинара молодых публицистов России». Ура!.. Возбуждённый личным успехом, я показываю телеграмму редактору. Он с минуту молчит и произносит глухо: «Ты не поедешь». – «Почему?»  – недоумённо таращу глаза. – «У нас есть более достойные»… Я не нашёлся, что и ответить на такое… Через полмесяца, вернувшись из Пицунды, где проходил семинар, вынужденно вновь задаю редактору вопрос: «Так я ещё ваш сотрудник или уже уволен?» – «Иди работай», – был мне ответ в той же глухой интонации. «Знаете, Анатолий Максимович, – уже не выдерживаю я, – а ведь вы могли бы и возгордиться, и авторитет свой поднять перед тем же райкомом партии, лишь заявив, что лично вырастили из рядового газетчика писателя. А вы!.. Эх!.. Да что говорить…» – и я хлопнул дверью сначала редактора, а позже и редакционной.

Но я забежал чуть вперёд. Прежде стоит сказать о своих творческих способностях и стремлениях.

К литературному творчеству я тяготел сызмальства: уже в школьные годы исполнял обязанности редактора стенной газеты, в старших классах «пробился» со своими стихами и рассказами на страницы «Иртышской правды». Это, естественно, привело меня в ряды её сотрудников. Пятнадцать лет было отдано районной газете. Многовато, явно засиделся на одном месте. А ведь были предложения от «Омской правды» и даже журнала «Земля сибирская, дальневосточная». Новые друзья – омские писатели Саша Лейфер, Тимофей Белозёров, Михаил Малиновский – настойчиво тянули в литературное сообщество Омска. И по настоянию Михаила Петровича я в 1981 году представил подборку своих очерков на областной семинар молодых писателей. Неожиданно для себя получил деятельную поддержку Леонида Ивановича Иванова.

Помнится:

«В один из предновогодних вечеров 1981 года раздался в  моей квартире звонок от Леонида Ивановича Иванова – председателя Омского отделения Союза писателей.

– У тебя есть что из написанного?

– Конечно.

– Хорошо. Срочно привози.

По приезде в Омск узнаю от самого Леонида Ивановича, что ищет он претендента на участие во Всероссийском семинаре молодых публицистов, что раз в два года проводит Союз писателей РСФСР.

– Я лично рекомендовал Сильвановича. Сильный публицист. Но Москва не утвердила – “переросток”. Плюхин, как всегда, не мычит, не телится. Так что тебе повезло, – глянули на меня его неулыбчивые глаза, неестественно увеличенные и размытые диоптриями округлых очков. – Но не радуйся прежде времени. Претендентов и посильнее тебя по всей стране много. Лучших Москва утверждать будет.

А я особо и не надеялся: куличок на сибирском болоте – много таких, кто приметит? И даже получив через два месяца телеграмму от Союза писателей РСФСР и ЦК ВЛКСМ: “Вы утверждены…” – всё не верил. Но стал собираться. Вернее, собрала меня в дорогу бабушка – Анфея Васильевна. Собрала по своему крестьянскому обычаю: закоптила шматок сала, подсолила судака, достала из подполья четверть старинного зелёного стекла.

– А как же? – обыденно пояснила на мои отговорки. – К  незнамым людям едешь. Угостишь – оно всё и наладится.

С таким подорожником я и в самом деле поуверенней себя почувствовал. В первый день по приезде отблагодарил Леонида Ивановича – он был одним из руководителей нашего семинара. Вечером состоялось знакомство с “однокашниками”. Под судачка и сало здесь же “единогласно” избрали они меня старостой группы, что и подтвердили официально на утреннем первом занятии. Ох, и мудрой оказалась Анфея Васильевна!

Но это всё к слову. Главное – подборка моих очерков, что представил я на суд сотоварищей и профессиональных писателей, ведущих занятия с нами, была воспринята одобрительно, а очерк “Лес за околицей” был взят в совместный сборник, что будет издан в издательстве “Современник”. Это была моя победа! В сборник попали лишь десять авторов из тридцати пяти семинаристов, среди которых – в основном москвичей и ленинградцев – я был один “из дяревни”. Это была не просто победа. Это переворачивало всё моё сознание, и даже жизнь – верилось неистово.

В последний вечер в Пицунде мы гуляли с Леонидом Ивановичем вдоль уреза вод Чёрного моря. Берег моря пустынен  – декабрь. С мерным шумом накатываются на песок ленивые холодные волны, на небе появляются звёзды, загораются не враз окна в нашем Доме творчества. Покой, умиротворение во всём. Мой шеф мною доволен: я оправдал его надежды. Мы ведём тихие умные разговоры о литературе, о жизни…»

Боже мой, как отвратно, как не хочется возвращаться… Куда?.. Зачем?..

На следующее утро по возвращении к родным пенатам и  состоялся уже упомянутый мною выше этот смутный диалог с редактором: «Так я уже уволен?..» – «Иди, работай…» Примирения не произошло…

Такая ситуация не могла длиться долго. Должна была возникнуть та злополучная последняя капля, что переполняет чашу терпения, как эпически выражаются поэтические натуры. Ну, а в народе говорится проще: последняя капля всегда в  штаны. Так и случилось.

На одной из летучек было мне дано задание – сделать репортаж о буднях бригады коммунистического труда местного маслозавода.

– Вот, кстати, – подсуетилась заведующая отделом писем,  – письмишко одно пришло из Старого Карасука с вопросом от местного молокосборщика. Зайди в бухгалтерию, пусть дадут ответ.

Письмишко действительно было пустяшное. Спрашивал деревенский молокосборщик: положен ли ему отпуск?

– Господи! Как они нам надоели! – едва взглянув на тет­радный листок – письмецо из деревни – и буквально отшвырнув его, тяжело выдохнула бухгалтер маслозавода.

Я особо не удивился её реакции. Тема мне была хорошо знакома – сбор молока с подворий селян в общее пользование. На этом держалось, развивалось и процветало сибирское маслоделие с давних времён. И вот, после сталинской коллективизации, хрущёвского обобществления личных коров, возродилось. Возродилось под барабанный мажор партийных идеологов, но коряво и бестолково на местах. Я об этом немало писал даже в своих книгах. Есть в одной из них и страница истории сибирского маслоделия.

«Такмыкская слобода, как и большинство первых со времён Ермака крестьянских поселений: Тара, Евгащино, Большеречье,– старше Омска, поскольку севернее, а изначальное заселение края шло по Иртышу с севера на юг. Из всех природных богатств и прежде, и теперь – пашенная земля да заливные луга. Они-то («земля и трава», как говорили сами крестьяне) и кормили, и приносили достаток. Среди такмыкчан того времени считалось зазорным держать меньше десяти коров, пяти лошадей, не считая овец и птиц. “Молоканки” – пунк­ты приёма молока у населения, частные и артельные маслодельни – были в каждой маломальской деревушке. В самом Такмыке молочно-хозяйственная артель в дореволюционные годы объединяла около 500 артельщиков. Тысячи голов скота откармливались на заливных лугах. Такое обилие продовольственных товаров – масло, мясо, шкуры, лён, зерно – активно способствовало развитию торговли. Купеческому размаху того времени и сегодня можно позавидовать. И само купечество, да, немало стремилось сюда со стороны, но в основном взрастало здесь же – из низов. Ярчайшее тому подтверждение нашёл я в газете “Тобольские губернские ведомости”.

“Тюкалинский крестьянин Тарасов открыл пароходство, выстроивши в городе Тюмени в железном корпусе пароход «Тюкалинск» 40 л. с. и две баржи с холодильниками общей грузоподъёмностью до 30 тыс. пудов, при основном капитале в  25 тыс. рублей, и поставил свои суда по реке Иртыш между Тарой и Омском, задавшись целью приставать своими судами ко всем даже незначительным селениям по берегам Иртыша, где только имелись маслодельные заводы. Успех в деле оказался верным, ибо его пароходство грузом масла было вполне обеспечено. Так пожелаем ему успеха”.

…Размах сибирского купечества не знал границ.

…Сибирское масло под красивейшей маркой “Белая лебедь” в короткое время завоевало-заполонило рынки Дании, Франции и даже Англии»…

Это моя страница с восхвалением сибирской старины – из книги «Чёрт кочергой эти дороги мерил», сегодня об этом же многие историки и краеведы подробнее и ярче меня написали и пишут. Для меня в данном случае короткое погружение в  крестьянское прошлое важно, ибо оно имело (для меня лично) продолжение в действительности, и конкретно на первом семинаре молодых публицистов России (декабрь 1981 года).

В обсуждении работ начинающих публицистов принимали участие все. Но прежде назначался «забойщик» – кто первым в меру своих способностей и знания темы обсуждаемых работ давал им обстоятельную оценку. Мне выпало стать «забойщиком» (и сейчас страшно вспоминать) в обсуждении очерков и статей Алексея Черниченко – сына известнейшего на всю страну писателя Юрия Черниченко, чьими книгами я зачитывался, чей авторитет в области деревенской публицистики был для меня высочайшим. Его сын пошёл по стопам отца, окончил журфак МГУ, работал в «Комсомольской правде». И кто я рядом с ним – рядовой сотрудник «районки»? Страх и растерянность мои были действительно неподдельными. К тому же не было у меня никакошенького опыта аналитика. Но в данном случае речь не об этом.

Среди работ московского журналиста была статья «Жили у бабуси колхозные гуси» о том, как некий председатель колхоза центральной России, имея в хозяйстве инкубатор, вылупившихся гусят сразу раздавал по подворьям «на выращивание», в основном «бабусям»-пенсионеркам. Вот что меня смутило, мягко говоря. Это как понимать? В первые же годы завещанного нам ХХII съездом КПСС коммунизма самую главную и провальную в стране продовольственную программу поручили выполнять «бабусям»? Тем самым старушкам, у  которых совсем недавно по указке Хрущёва уводили со двора единственную коровёнку под лозунги освобождения селян от непосильного труда на личных усадьбах во благо общественного производства? Тем самым старушкам, в памяти которых ещё живы страшные годы сталинской коллективизации, раскулачивания?..

Я не был столь наивным, да и не было и нет оснований выступать против частных форм хозяйствования на селе, агитировать за фермерство (это случится десятью годами позже). И я лично немало репортажей и статей посвятил укреплению сельского подворья как подспорья в общественном производстве. Как подспорья! Этому, кстати, посвятил отдельную главу С. И. Манякин в своей книге «Сибирь далёкая и близкая». Глава так и называется «Подспорье с сельского подворья». Действительно, что же делать в конкретной ситуации, когда полки продовольственных магазинов пусты? Здесь всегда спасало приусадебное, подсобное хозяйство. Но, повторюсь, поскольку твёрдо убеждён: основа продовольственного достатка населения, самой продовольственной безопасности страны – в укреплении совхозов, в коллективном землепользовании, в создании животноводческих комплексов, птицефаб­рик. А бабуся с колхозными гусятами в сарайчике – это не есть хорошо. Это позор председателя колхоза, как и всех выше его рангами в стране…

Нет, не столь решительно и категорично выступил я на том семинаре. Скорее, растерянно-вопрошающей была моя речь. Дескать, вместо того, чтобы ратовать и призывать к специализации и концентрации в птицеводстве, клеймить председателя колхоза за ретроградство и нерадивость, журналист умиляется бабусей, что выхаживает колхозных гусят.

– Конечно, каждый у нас здесь имеет право на собственное мнение. Но Владимир Чешегоров явно перегибает палку,  – одёрнул меня руководитель семинара. – Статья Алексея Черниченко очень актуальна и имела большой политический резонанс, о чём сказал в недавней своей речи сам Леонид Ильич Брежнев и что отметила в передовой статье главная газета страны «Правда».

То был 1981 год.