Журнальный мир

Это был ужасный день. Самый ужасный день. В моей голове, как надоедливая и сжирающая все остальные мысли саранча, крутились фразы: «Я не хочу с тобой больше разговаривать! Не хочу и не буду!», «Знаешь… эмм… Мне кажется, что нам лучше остаться друзьями, как ты думаешь?», «Два! Это уже пятая двойка по физике! Еще одна и я вызову твоих родителей!», «Не кричи на него! Это ты! Ты виноват, а не он!», «Ненавижу тебя! Терпеть не могу!», «Да ты же урод!», «Это все ты! Ты! Ты!»

Шаг. Ненавижу! Шаг. Урод! Шаг. Два! Шаг.

Каждое движение стреляет в сердце и болью разливается по всему организму.

Как же плохо…

Скрип снега чередуется с всхлипыванием грязи.

Мой любимый Питер! Только здесь могут сплетаться все оттенки погоды.

Саркастическая, даже злая улыбка расползается по моему лицу.

С крыши прямо на кончик носа упала капля. В любой другой день это бы меня непременно рассмешило, но не сейчас. Я могу сколько угодно шутить, смеяться, улыбаться, но это не поможет, никогда не помогало и сейчас не поможет.

Вздохнув, поворачиваю в подворотню и морщусь, и прислоняюсь к стене от неожиданной боли в голове и рези в глазах.

Раздается смех.

Конечно, когда кому-то плохо, всем остальным весело. Как же иначе…

— Иван Иванович, какая честь!

Какой еще Иван Иваныч?

Боль отступает, и я открываю глаза, прищуриваясь. Яркий свет слепил, стены давили, стало очень жарко.

— Здравствуйте, здравствуйте! Сергей Львович! Надежда Осиповна! Давненько не виделись… А это кто?..

Я перевожу взгляд вслед за мужичком с изрядной плешиной в волосах, дабы сконцентрировать внимание хоть на чем-нибудь. В центре обзора появился маленький немного нескладный мальчик с прилизанными кучерявыми волосами в чистом коричневом, великоватом ему костюме.

— Ооо… какой арабчик!

Мне стало неприятно, и я моментально проникся неприязнью к этому старикашке. Да, мальчик — не ангелок, но нельзя же так с ребенком. Родители неуверенно переглянулись, а вот сам мальчик не растерялся.

— Да, — кивнул он. — Зато не рябчик!

Я взглянул на безобразно перекошенное рябое лицо Ивана Ивановича и расхохотался. Смех разбил картинку, и я снова оказался в сырой промозглой подворотне.

Что это было?

Несмотря на головокружение, делаю два шага вперед, чтобы тут же увязнуть в снегу и осознать, что питерская зима — это не зима, а дешевая пародия. За снежными горами виднеется пограничный пост, а слева ко мне подкрадываются два парня, придерживая за поводья коней.

— Мне это не нравится, может, вернемся обратно в лицей?  — шепчет один.

— Не беспокойся! — успокаивает второй, задорно улыбаясь.

— Если Трико нас поймает, то…

— Не поймает. Я все придумал, — он нагнулся к уху товарища, что-то прошептал, продублировал улыбку на его лицо и, вскочив на коня, подъехал к заставе.

С интересом выглянул из-за горы, а потом, когда убедился, что меня никто не видит, подбежал поближе центру событий.

— Как вас зовут? — поинтересовался усатый пограничник, распахивая тетрадь.

— Александр Однако, — пожал плечами парень. Заставный кивнул и, сделав запись, пропустил Александра.

Александр… Фамилия точно не его, но… Такое знакомое лицо. Точно не раз его где-то видел. Только где?

Через несколько минут, когда я успел сосчитать все сосульки на крыше пограничного домика, подъехал второй парень.

— Как вас зовут?

— Григорий Двако!

Мужчина заломил бровь и с сомнением покачал головой, но записал фамилию и открыл проезд.

Что-то мне подсказывает, что…

К заставе примчался запыхавшийся и раскрасневшийся мужчина.

— Ваша фамилия?

— Трико.

У пограничника сдали нервы.

— Врешь! — закричал он, а я улыбнулся. — Здесь явно что-то не то! Один за другим — Одна-ко, Два-ко, Три-ко! Шалишь, брат, ступай в караулку!

Мужчина хотел возразить, но подбежали стражники.

— Ничего, посидишь в каморке, разучишься смеяться.

Проходя мимо меня под конвоем, мужчина рычит.

— Ну, Пушкин, ты у меня еще попляшешь…

Пушкин? Тот самый?

С этими мыслями я упал в лужу, в свою родную лужу, в родной подворотне. Не замечая холода и грязи, я думал.

Неужели я вправду видел самого Пушкина? Но зачем? К чему все это? И главное, как? Я сошел с ума? Допустим. Но в жизни никогда и ничего не бывает просто так. Анализируем. В первый раз попытались поиздеваться над его внешностью, он посмеялся, во второй раз ему, как я понял, надоела школа, он сбежал и посмеялся над тем, кто попытался его остановить. И что из этого следует? Смех преодолевает любые проблемы?

Извините, я, конечно, уважаю вас, Александр Сергеевич, и очень люблю ваше творчество, но я не согласен, категорически. Да, может когда-то в детстве юмор и помогал, но я бы с удовольствием послушал его шуточки, если бы он оказался в классе, где его все ненавидят.

И, видимо, Бог, или кто там отвечает за эту карусель, услышал меня, и калейдоскоп шатнулся, подбрасывая другую картинку.

Тишина. Это первое, что пришло мне в голову, когда я оказался в плохо освещенном помещении. Посреди стоял большой стол, за которым сидели люди, один стоял рядом со столом, все смотрели в одну сторону, на молодого человека, которого здесь явно никто не думал увидеть.

Вот! Это Пушкин! Теперь я его узнаю.

Ненависть. Это второе, что почувствовалось.

— Александр! Как мы рады вас видеть! — привстал один из мужчин, явно не умеющий врать. — А мы как раз начали читать стихи. Присаживайтесь.

Зависть. Однозначно, все это из-за зависти.

— Послание к поэту, — провозгласил молодой человек, наблюдая, как Пушкин проходит и садится за стол.

— Дарю поэта я ослиной головою…

Уловив намек, Александр бесцеремонно перебивает автора.

— А сам останешься с какою?

Парень несколько стушевался.

— А я останусь со своею.

— Да вы сейчас дарили ею!

У меня из груди вырвался смешок, я покачал головой, помещение смазалось перед глазами, и опять возникла стенка из красного кирпича.

Понял, осознал, каюсь. Юмор может сразиться с ненавистью, но… может ли он помочь в любви?

И стоило мне об этом подумать, как я поскользнулся, но не на льду, а на мраморе.

Огромный зал. Обилие света и наличие на всех присутствующих дорогих нарядов подсказывает мне, что это один из знаменитых балов, на которых так любил блистать Пушкин.

Быстро нахожу среди гостей Александра Сергеевича, который в свою очередь не сводит взгляда с одной очаровательной особы, которая и не думала смотреть в сторону поэта, и без этого более симпатичных поклонников было вдоволь. Но хитрая улыбка Пушкина свидетельствует о том, что он не привык сдаваться. Когда девушка проходит мимо него, он как бы невзначай роняет своему другу.

— Я восхищен, я очарован, короче — я огончарован!

Наталья стремительно разворачивается, и Пушкин достаточно правдоподобно краснеет, будто только что ее увидел. Девушка мило улыбается и проходит мимо, но по ней видно, что она еще вернется.

Значит, вот как нужно это делать…

— Хорошо… — выдохнул я, делая узоры в грязи.

Значит, вот как нужно. Обаяния ему, конечно, не занимать, особенно когда он улыбается и смеется. Помню, как читал воспоминания о Пушкине, так вот Брюллов сказал: «Какой Пушкин счастливец! Так смеется, что словно кишки видны».

Ладно, с любовью, ненавистью, школой, красотой, с этим всем разобрались, но вряд ли Александр Сергеевич может мне предоставить пример из своей жизни, когда его уверяли, что он делает то, что хочет, вопреки всеобщему мнению.

Мне, например, сегодня три раза кинули в лицо «урод» и шесть раз сказали «ненавижу» только из-за того, что я сделал татуировку. «Это же на всю жизнь!», «От этого уже не избавишься!»

Я прикрыл глаза.

Чтобы они понимали…

— Тебе пора перестать играть в карты.

Распахнул глаза, чтобы узреть все тот же бальный зал и все того же Александра Сергеевича, только в другом костюме и в другой компании.

— Игра тебя портит!

— Напротив, Ваше Величество, — это император? — Карты спасают меня от хандры.

— Но что же после этого твоя поэзия?

— Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов, Ваше Величество.

Остряк.

Рука погрузилась в снег.

Но нельзя же всерьез себя сравнивать с ним! Это же Пушкин! Его все равно любило больше людей, чем ненавидело. И он все, что мог, делал правильно, а я — нет. Я все, что мог, испортил. И уже ничего нельзя исправить. Есть только один выход из всего этого…

Запах. Я снова понял, что переместился, когда мне в нос пробрался ужасающий тошнотворный запах. Запах смерти.

Только не это. Видеть смерть Пушкина я точно не настроен, его дуэль с Дантесом — может, но не смерть, однако, несмотря на явное нежелание лицезреть это, глаза распахнулись и жадно впитывали в себя каждую мелкую деталь, чтобы тут же выкинуть ее из памяти, потому что каждую деталь пронизывал призрак смерти. Ужас.

Возле кровати с лежащим бледным, покрывшимся испариной, Александром Сергеевичем сидел незнакомый мужчина с пером и бумагой.

— Я… — до ушей дополз еле слышный голос умирающего, — прошу прощения за нарушение запрета на дуэли и жду царского слова, чтобы умереть спокойно…

Дослушать мне не дали, а быстро и бесповоротно выкинули, но не в тот злополучный переулок, а на крышу одной из многоэтажек; кто-то решил подстрекать всем моим желаниям.

Но я передумал. Я понял, что хотел мне сказать Пушкин последним кадром из своей жизни. Пока ты не умер, еще все можно исправить, пока ты не умер, нет ничего невозможного…

Я сидел на крыше и наблюдал за рассветом, изредка поглядывая на свою левую руку, где красовалось имя моей девушки, которую я обязательно верну, и имя моего друга, которого я уже никогда не потеряю.

Саша.