Журнальный мир

Пролог

В конце октября дни были еще по-осеннему ласковы… Эту фразу Татьяна Петровна помнила еще по диктанту, который Васеньке пришлось переписывать два или три раза из-за засилья причастий, запятые перед которыми ему никак не давались. Однако то давно прошло, и в конце октября дни были холодны, промозглы и неласковы, как всегда на севере. Иного ждать и не приходилось. Хотя в советские времена последние дни октября скрашивало ожидание каникул и праздника Октябрьской революции. Каникулы в школе, конечно, никто не отменял, но из-за отсутствия праздника они стали расплывчатыми и неопределенными, просто как продленные выходные…

В актовом зале интерната № 1 из динамиков лилась приглушенная музыка. Мелодию грубовато оборвали на полуфразе, когда на сцене появилась Татьяна Петровна Веселова, бывший директор интерната. Она поднялась на сцену самостоятельно, отвергнув помощь завуча. Сцена была невысокой, всего-то две ступеньки, скорее небольшой подиум в актовом зале, украшенном цветами и большим плакатом «С юбилеем!». Точную цифру юбилея, наверное, постеснялись обозначить, оно и понятно. В конце октября 2021 года Татьяне Петровне исполнилось девяносто лет.

Сын ее Василий Михайлович хотел отметить событие в городе, в кафе, но Татьяна Петровна категорически отказалась: «Не поеду я ни в какой город. Кто там меня знает? Старики померли, а молодым какое дело? Мы лучше чаю попьем с ватрушками в столовой, под баян потанцуем, учитель музыки в интернате, слава богу, рукастый, заскучать не даст». Тогда Василий Михайлович заказал угощение в ресторане, и его доставили точно к событию в столовую интерната. Он в городе главным инженером завода работал, так что машину в распоряжении имел.

И внуки Татьяны Петровны приехали на юбилей, и даже старший правнук.

Бывший директор интерната Татьяна Петровна Веселова выглядела неплохо. Прическу даже сделала по случаю и строгий костюм выписала себе через интернет, учителя ей помогли. В поселковом-то магазине давно уже ничего приличного не купить, разве что садово-огородный инвентарь да удобрения, как будто сельские жители наряжаться не любят. Правда, куда потом в таком костюмчике по распутице, вот разве только в гроб лечь. Это Татьяна Петровна вроде так пошутила. И брошку еще нацепила на лацкан пиджака, из зала эта брошь смотрелась как орден. Одна учительница даже спросила: «Награду, что ли, дали Татьяне Петровне? Заслуженно, ничего не скажешь». Заслуженно, только награду к юбилею ей так никто и не дал. Да и зачем они вообще нужны, эти награды?

Еще туфли Татьяне Петровне немного жали — ноги под вечер опухли, поэтому стоять на сцене было не слишком удобно и она переминалась с ноги на ногу. Из столовой тянуло едой, учителя в зале перешептывались, что их ждет грандиозный банкет, а не посиделки с ватрушкой, как настаивала сама юбилярша. Всем уже хотелось есть, ну и выпить, конечно, за здоровье Татьяны Петровны.

— Товарищи! — голос старой учительницы дрогнул, но она быстро с ним совладала. — Я счастлива, что сегодня могу сказать вам с этой сцены все, что хочу сказать. Мало нас осталось, учителей, которые пришли в школу еще при товарище Сталине. Скоро мы вас покинем, и тогда некому будет рассказать, как ярко, жадно, ненасытно мы жили. Дышали полной грудью, радовались каждому дню. Большого достатка не знали, это правда, зато знали настоящую дружбу, взаимопомощь, радость труда в профессиональном коллективе. Работали не за деньги, а за то, чтобы воспитать себе достойную смену. Я горжусь, что теперь наши воспитанники руководят важными народно-хозяйственными объектами, преподают в университете, играют в театре, лечат больных…

Динамики неожиданно затрещали, и обрывок музыкальной фразы вылетел наружу — неприлично громкий, бестактный. Татьяна Петровна вежливо замолчала, потом, когда музыку спешно заглушили, продолжила:

— Труд моих учеников — это немного и мой труд. Мы ведь не делали различий между своими и чужими детьми, все были одинаково наши. Мы жили одной большой семьей. Дети тоже так считали, что интернат — это их семья. Какие были у нас прекрасные учебники! Я сама математик, однако зачитывалась учебниками истории. И вот на днях я узнала, что в городе именно эти учебники Агибаловой и Коровина изъяли из библиотеки, свалили кучей на свалке — и подожгли. Всемирная история с литературой теперь лишние! А там же действительно достаточно не прочесть даже, а просто посмотреть картинки, чтобы захотелось узнать больше! Конечно, в наше время реальность не всегда совпадала с программой партии или с конституцией, ну да на то они и программы. Не слепок действительности, а вектор развития. Таким же вектором был и наш интернат. Он давал воспитанникам ориентиры на все дальнейшие годы, во многом определял их судьбы. И это было большое настоящее счастье!..

Татьяна Петровна говорила еще. Долго говорила.

Когда Василий Михайлович вышел на крыльцо покурить, к нему дворник обратился, устал он уже окурки подбирать за гостями — кое-кто не выдержал юбилейной речи Татьяны Петровны. Дети тоже покуривали, хотя им запрещено, ну, за всеми не уследишь, знай себе с утра до вечера подметай.

— Дак ты бывшей директорши сын будешь? — уточнил дворник у Василия Михайловича. Хотя тот был солидный дядька и обращаться к нему на «ты» казалось неприличным, но дворник со всеми был на «ты». Потому что все, невзирая на ранги, одинаково кидали хапчики с крыльца, загрязняя территорию.

— Да, — коротко ответил Василий Михайлович.

— Именно Василий Михайлович Веселов? — еще раз уточнил дворник.

— Точно. Василий Михайлович.

— Хорошая женщина Татьяна Петровна, правильная. Это сразу заметно. А нынешняя-то директриса — стерва та еще, горло драть умеет — и весь талант… Дак ты это… Василий Михайлович, чего мать одну-то в поселке бросил? Девяносто лет ей, это тебе не хухры-мухры.

— Почему бросил? Я постоянно предлагаю ей переехать — а она ни в какую. Говорит, нечего ей в городе делать, только в окно смотреть. Может, боится, что нам помешает. Не хочет обузой быть…

— Не хочет она. Это ты не хочешь, иначе б уговорил. Или ты ей не сын?

— Сын.

— Не свисти, — отрубил дворник. — Сын ейный Василий Михайлович Веселов на кладбище лежит, я сам этот памятник видел. Она к нему каждое воскресенье ходит, сядет на лавочку и сидит, что-то свое думает. А ты вдруг откуда взялся? Или воскрес?

— Долго рассказывать. — Василий Михайлович смял окурок и щелчком отправил его в ведро.

1.

26 октября 1933 года по главной деревенской улице прошла демонстрация местной бедноты. Улица была короткой, поэтому прошагали до обидного быстро. Туда и обратно. Комсомольцы пытались затянуть революционную песню, но их никто не поддержал, и слова унес ветер в самое поднебесье.

Ветер рвал намалеванный на красном полотнище плакат: «Ликвидируем кулака как класса». Что именно означает эта фраза, жители деревни узнали ближе к ночи, когда небо ответило демонстрантам мелкой злой крошкой, а бригада под командованием комсомольца Анхимова начала ликвидацию. Сильно зажиточных дворов в деревне никогда не было, поэтому начали с середняков. В доме крестьянина Третьякова забрали из сундука старые полотенца, со стен сняли иконы и картину с васильками в белом вазоне как признак буржуазной распущенности, с постели стянули белье, а также конфисковали пачку пятидесятикопеечного чая, кочергу и бутыль самогона, заботливо прикрытую белой кисеей.

В эту кисею Анхимов демонстративно высморкался, а кулака Третьякова со всей семьей распоряжением советской власти выставил на улицу для дальнейшей высылки за Урал. Напрасно тот уверял, что в Гражданскую воевал на стороне Красной армии. Когда это было! Ты нам еще про германскую расскажи, скотина. Откуда тогда у тебя в подполе полпуда сала?

Припомнили Третьякову и недавнее письмо в исполком, в котором он жаловался, что его как единоличника обложили налогом в 605 руб. 96 коп. Не имея средств к уплате такового, он произвел распродажу имущества, а именно: швейной машинки за 146 руб., стенных часов за 85 руб., самовара за 35 руб., дивана за 13 руб., пяти мереж беломорских и двух неводов подержанных за 290 руб., всего на сумму 569 рублей.

— Это же какие деньжищи! Видать, за зеркалом припрятал, мироед, кровопивец!

Анхимов двинул Третьякову в морду, губу разбил, жену Третьякова заставил снять теплую поддевку, серебряный крестик самолично с ее шеи сорвал, забрал себе также галоши и крошечную подушку, которую подкладывали детям под головку.

Так, расправившись с контрой, активисты приготовили в доме Третьякова добротный ужин и разлили самогон. А конфискованную икону Третьяков самолично топором разрубил и отправил в печь.

Пока активисты праздновали в разоренной избе ликвидацию местного кулачества, Третьяковы отправились на другой конец села к Семену Лихому, который приходился Третьякову двоюродным братом. Жил он бедновато, скотины своей не имел, поэтому опасности для советской власти не представлял. Третьяков, загодя предчувствуя неладное, прознал, что, ежели в семье кулака есть дети до десятилетнего возраста, они при желании могут быть оставлены ближайшим родственникам с отобранием обязательств от принимающего — так сложно было написано в инструкции. Третьяков долго разбирал, что значит «под подпиской о добровольном оставлении от кулацкой семьи».

Однако в результате состряпали они бумагу для сельсовета, что-де Третьяков направляется в ссылку, поэтому дочь Татьяну двух лет от роду передает на попечение Семену Лихому. А Семен в свою очередь берет Татьяну на попечение, обязуясь содержать на свои средства на добровольных началах.

Остальные дети у Третьяковых были уже самостоятельные, Танька вот только припозднилась, родилась на свет, когда уже и не ждали.

Жена Третьякова, конечно, вопила: «Не отдам», а когда ее силой от ребенка оторвали и выволокли за дверь, она от горя уж почти мертвая была, но все губами шевелила: «Не отдам, не отдам». Танька к ней все ручонки свои тянула: «Мама! Мама!» — других слов она и не знала еще. Но больше Танька своих родителей не видела, и что с ними сталось в дороге или уже за Уралом, никто так и не выведал.

А дядька Семен с семьей вскорости пострадал за золотой червонец, который ему Третьяков тайно передал за Танькино воспитание, иначе стал бы Семен просто так Таньку брать, свои вон дети голодные. Ну, видно, кто-то все же про монету прознал, и недели через три пришли уже за Семеном. Вдобавок зажиточные в деревне кончились, а разнарядку Анхимову выполнять приходилось, вот и конфисковали у Семена нехитрое имущество. Золотой червонец Анхимов лично из-под иконного оклада выковырял. Семен за тот червонец испросил у супостата только одно: чтобы тот Таньку в детприемник определил, потому что больше она тута никому не нужна. А до Сибири ей не добраться, одежки теплой у нее нету, да и чем в дороге кормить?..

В общем, отписал Семен от Таньки отказ, перекантовалась она пару дней в сельсовете на хлебе, размоченном в сладком чае, а потом отправили ее подводой в ближайший детприемник за пятьдесят километров, а оттуда уже в детский дом, причем не самый захудалый. Анхимов слово коммуниста сдержал за этот червонец, все же не последняя сволочь.

А ликвидация кулачества экономической выгоды деревне не принесла никакой. Хороших работников изничтожили, а ценности, которые у них конфисковали, прилипли к рукам ликвидаторов. Да и какие там особые ценности: горшки да чугунные сковородки. Экспроприированные сало и самогон очень быстро кончились, и совсем грустно стало в деревне. Даже мыши сами собой повывелись.

2.

К встрече нового, 1938 года детский дом готовился загодя. Ребятам выдали чистую одежду, почти новую, даже без заплат, и переменили постельное белье на порядком изношенное, но свежее и еще пахнущее прачечной. По случаю праздника детей подстригли, мальчиков под ноль, а девочек очень коротко, с небольшим намеком на челочку, так что по утрам почти и не нужно было причесывать.

Девочку-карелку привезли новенькую. Она стричься не давалась, укусила парикмахершу за палец и ревмя ревела два дня. Танька Третьякова пробовала уговаривать ее: «Глупая, знаешь, как тут у нас хорошо. Через два дня праздник будет, щи со свининой дадут и шанежки с картошкой. Прошлый раз я три штуки съела за раз — объеденье!»

Но девочка по-русски совсем не понимала, поэтому так и плакала без остановки. Ее не смогла утешить даже варежка, которой Танька с ней поделилась, ну, то есть у Таньки были две варежки, а у девочки-карелки ни одной, и это получалось нечестно. Поэтому Танька подарила ей левую варежку, чтобы хоть одной руке на морозе было тепло, а вторую можно было засунуть в карман. Только через день эта карелка, которую звали Маура Пекшуева, сбежала и вторую варежку с собой прихватила. Ее нашли на кладбище, и нянечка тетя Зина, которая понимала по-карельски, рассказала, что эта чертовка Маура бегала на кладбище маму воскрешать.

«Как будто без мамы уже и прожить нельзя», — думала Танька. Очень даже неплохо им живется в детдоме без всяких мам. Весело. И шанежки с картошкой дают по праздникам. И на лыжах они бегают наперегонки, и песни хором поют. А на новогоднем празднике будут читать стихи о советской родине:

И красива, и богата

Наша Родина, ребята.

Долго ехать от столицы

До любой ее границы…

А Пекшуева эта, видать, совсем глупая. Выдумала тоже — маму воскресить. Это только бог однажды умер и воскрес, так тетя Зина рассказывала, но это к тому же неправда, потому что нет никакого бога. Он теперь окончательно умер. И это очень даже хорошо. Теперь надеяться нужно не на какого-то бога, а на товарища Сталина, который живет в Москве в кремлевской башне. Ему из этой башни все на свете видать, не только до границы, но и гораздо дальше.

Никто эту Пекшуеву, конечно, в детдоме не обижал. Напротив, старались ее поскорей русскому языку научить, чтобы с ней как с человеком можно было разговаривать. Новеньких вообще под конец года поступило много, и все плакали поначалу, но потом понимали, что родителей не воскресишь, и тогда успокаивались. Потому что в детдоме кормили досыта: и сахар давали, и масло, и лапшу. А это большое счастье, как говорила тетя Зина. Потому что когда она сама была маленькой, то ничего такого не ела. А на столе в лучшие времена бывала только картошка и вяленая рыба, ну еще и пшенная каша, причем без всякого масла. Потому что Сталина еще не было, и никто не заботился о пропитании детишек.

Когда после новогоднего хоровода вокруг елки детей отправили спать, в комнату тихонько затекла тетя Зина, она умела так незаметно проникать в щелочку, неслышно, будто тень. В просвет штор лился лунный свет, пропущенный сквозь стылые узоры на окнах, на стенах перемежались странные тени, а тетя Зина, устроившись в темном уголке, принялась рассказывать, как в соседней деревне у одной вдовы была вредная-превредная дочка. И все-то она норовила сделать наперекор. И чай пила без сахара, и даже, бывало, юбку наизнанку носила, только чтоб не как все. Так вот, в одну из зимних ночей собрались девки на посиделки, ну, это еще до революции было, когда всякой нечисти случалось раздолье. Особенно в такие ночи, как эта. Девки засиделись допоздна за рукодельем, все-то у них в руках спорилось, а под этой врединой лавка будто углями посыпана, не сиделось ей.

И вот она сказала подругам: «Вы тут за меня допрядите пряжу, а я тем временем на погост сбегаю и назад вернусь. Проветриться что-то захотелось».

Подруги ей: «Куда ты? Страшно же!» — «А я не боюсь. Там же церковь на погосте стоит, боженька меня защитит».

Шубу накинула и дунула на погост. Бежит навстречу ветру, уже впереди церковь виднеется, на погост ступила, смотрит — вроде кто-то сидит на могиле. Никак человек замерз, вот и сидит, не шевелится. Поравнялась она с ним, а это не человек, а умрун в саване сидит и прямо на нее смотрит…

На этих словах сердце у Таньки сжалось в комочек, и она покрепче зажмурилась, чтобы взаправду умрун наяву не привиделся.

А тетя Зина меж тем продолжила, почти перейдя на шепот:

— Тогда-то девка сообразила, что подруги ей не поверят, будто она на погост бегала, а не просто по нужде ходила. «Принесу-ка им саван, чтоб надо мной не смеялись». Схватила за край савана, дернула — и бегом назад что духу было, ни разу не оглянулась.

Прибежала и села в свой уголок ни жива ни мертва. Девки, конечно, заохали, а тут вдруг стук в дверь. Это умрун за своим саваном приперся, в избу ломится: «Отдайте мой саван! И девку мне отдайте, теперь она невеста моя!»

Тут петух вдруг прокричал, и умрун убрался.

А мать той вредной девки заговоры всякие знала, подучила свою дочь, что делать. Снова девки собрались на посиделки в другую избу. Пришел ночью умрун, стал свою невесту требовать. А девки ему отвечают: «Погоди чуток, мы невесту к венцу обряжаем!»

Сделали они куклу, завернули в саван и за дверь выставили. Тут петух закричал. Схватил умрун свою невесту и дунул на кладбище со всех ног. Больше его не видели.

Тетя Зина, конечно, для Мауры эту историю рассказала, но Маура же по-русски совсем не понимала, вот и получалось, что тетя Зина гораздо больше русских детей пугала, чтобы те не вздумали брать пример с этой Мауры, не бегали воскрешать родителей, потому что если уж кто умер, то это навсегда, Танька точно знала. Разве же она такая глупая, чтобы ночью на погост бегать? Да и не на местном погосте ее родители, а вообще неизвестно где. Так часто случается, что вот живет себе человек, никого не трогает, и вдруг приходит начальник в портупее и велит ему собираться. А что происходит дальше, об этом никто не знает. И говорить об этом тоже нельзя. В детдоме, по крайней мере. И что было прежде, до детдома, об этом следует накрепко забыть. Так тетя Зина учила. А Танька и без тети Зины почти ничего не помнила. Вот разве что как какую-то женщину за волосы за порог вытягивают, и она так страшно кричит, что иногда Танька это во сне видит. И тогда до утра уже заснуть не может. Это гораздо страшнее, чем умрун на могиле. И вот лежит Танька, в потолок смотрит и думает, что в детдоме-то лучше, чем в семье. Никто за волосы не таскает. И каша каждый день, и чай с сахаром, и лапша.

Тетя Зина напоследок Мауру по головке погладила, чтобы та, значит, спокойно спала и знала, что никакой умрун за ней не придет. Потому что они только при царе по кладбищу шастали, а при советской власти на кладбищах умруны все как один в могилах лежат спокойно.

Так вот, дотронулась тетя Зина до лобика этой карелки, а лобик-то как раскаленная сковородка. Тетя Зина охнула в голос и руку мигом отдернула, будто обожглась. И запричитала. И Мауру в охапку схватила вместе с простыней и унесла куда-то. И больше эту девочку-карелку никто не видел. Но Танька так подозревала, что ее все-таки забрал умрун. Не напрасно же тетя Зина про него рассказывала. Вот что бывает, если кто-то решит своих покойников оживлять.

3.

Про войну в памяти остались какие-то разрозненные детали, как будто моль полотно войны изъела до сплошных дыр. Странно так. Почему-то ярко запомнилась Таньке сама эвакуация детдома. «На Урал едем, на Урал!» — это объявили почти торжественно, и такая поднялась суета, что Таньке представилось, будто враг уже завтра займет их детдом, хотя сама ведь уже большая была и вроде все понимала. Еще застряло в голове слово «счастье» — мол, счастье, что удастся в числе первых эвакуироваться. И что на Урал — тоже счастье. Потому что туда-то уж врага не пустят. Урал — это очень далеко.

Так вот оно какое, оказывается, счастье. А то ведь до сих пор Танька, конечно, знала, что счастье — жить в стране Советов, но что в этом счастье такого особенного, никак не могла понять, хотя никому и не признавалась в своих сомненьях. Ну, есть у них в детдоме пионерская дружина, библиотека, хор, зимой еще на лыжах ходят. Но как-то все это по ощущению не очень похоже на счастье, потому что предсказуемо, что ли. И ничего такого особенного. Хор как хор, библиотека как библиотека, все книжки в ней до дыр зачитаны.

Но вот засветло собрал детдом манатки, погрузил на подводы, и потянули лошади телеги вперед и вперед по осенней распутице. С ними в телеге тетя Зина поехала, сперва все какие-то истории рассказывала, вроде чтоб ребятам не скучно было, дорога-то длинная, а потом разморило тетю Зину, и тогда каждый звук вокруг неожиданно стал будто выпуклым и ярким на фоне грязно-серого неба, и птицы закричали как-то по-особенному, будто что-то важное хотели рассказать на своем языке, и деревья, одетые желтой листвой, по обе стороны дороги шелестели настолько таинственно, что даже крикнуть хотелось от непонимания творящегося: «Эй, вы там чего?»

Миновали одну деревню и другую, перевалили через мост, который кряхтел и ходил туда-сюда, угрожая обрушиться в черную медленную реку. Самый верхний тюк из плотно наваленных на телегу не удержался и сорвался в воду. Все одновременно воскликнули: «Ай!» — и в тот момент Таньке даже представилось, что вот так именно и выглядит смерть — как густо-черная речка. Когда в нее что-то падает, то еще короткое время держится на поверхности, потом идут круги по воде — памятью, но вскоре и вовсе ничего не остается.

Но вот странно, что именно этот эпизод запомнился из самого начала войны.

Потом приехали в большой город. Небольшой, конечно, но Таньке так показалось, что о-очень большой, она ведь никогда прежде не бывала в городе, поэтому и вокзал с башенкой представился ей чем-то вроде церкви, и она даже стала относиться к себе с уважением из-за того, что ей случилось побывать на вокзале, а уж когда детей принялись сажать в длиннющий поезд, у нее совсем душа в пятки ушла. А еще ей стало безумно горько оттого, что вот они сейчас уезжают на какой-то Урал, то есть в никуда и навсегда, а лошади с добрыми мордами останутся на вокзале и, может быть, попадут в лапы врагов. Таньке представлялось, что враги — это и не люди вовсе, а скорее волки, именно поэтому врагов ничуть не жалко. Ведь чем больше убьешь волков, тем лучше. Хвастались же в деревне охотники, кто больше волков за зиму пристрелил. И никто даже не думал, что волки живые, как лошади. Лошадей почему-то и прежде бывало жалко. Наверное, потому, что они с утра до самой ночи вынуждены были перевозить с места на место тяжелые грузы. А их при этом еще били и кричали на них. И вот теперь они достанутся врагам вместе с кучером дядей Ваней. Танька чуть не заплакала. На нее вдруг накатило отчаяние, и она сама не могла объяснить почему. Но уж точно не из-за войны.

Ехать на поезде, конечно, было очень интересно, особенно поначалу. Мелькали в окошке деревья, полустанки, если случалась по пути большая станция, кто-то из взрослых успевал сбегать за кипятком. Детям из вагонов выходить запрещалось да и не очень-то и хотелось, потому что в вагоне, по крайней мере, все были свои, а снаружи напирал непонятный чужой мир, в котором гудели паровозы, перекрикивались и переругивались пассажиры, ржали лошади, вопили дети, причитали бабки, кто-то резким голосом отдавал команды… Поначалу Танька надеялась, что, может быть, кто-то объяснит, что к чему и куда именно их везут, на какой там еще Урал. Но никто не объяснял, и Танька наконец поняла, что никто им ничего объяснять не станет, потому что война и потому что вообще даже не стоит спрашивать. Все в одинаковом положении, а спрашивать — значит, проявлять слабость. Сообразительные давно помалкивали, они сами знали, что и как делать. Откуда? Да просто держались кучкой и не суетились. Именно тогда Танька ощутила себя частью большой общности, ну, что она не одна и что она как все.

Дорога продолжалась не день и не два, а целую вереницу дней и ночей, превратившись в бесконечную трясучку в полусонном бессмысленном состоянии, пока наконец однажды утром тетя Зина не объявила, что к полудню они прибудут в город Молотов, который стоит на реке Каме и в котором есть настоящий университет. Кто будет получать хорошие оценки, потом в него поступит. Потому что война — это надолго, и, когда она закончится, вы успеете вырасти. Тетя Зина так уверенно заявила об этом, что Танька решила, будто тетя Зина откуда-то все про всех знает. Иначе почему она так говорит, что война надолго? Никто ведь так не говорит, напротив…

В Молотове на вокзале, едва высыпав горохом из вагонов, снова погрузились на подводы и поехали в новый детский дом, про который воспитатели по пути говорили, что он не резиновый. А почему так говорили, Танька опять не поняла, но, когда прибыли на место, во дворе оказалось столько народу, что Танька очень удивилась, каких только людей — больших и маленьких — не живет на свете. Взрослые все оказались почти одинаковые. Женщины в серых платках, натянутых на самые брови, в серых или коричневых пальто, мужчины с бородками, в кепках. В толпе заметен был директор детского дома. Высокий мужчина с седой бородкой клинышком, он ловко рассекал толпу, распоряжаясь на ходу, кому куда направляться и где выгружать поклажу:

— Разойдись! Не стоять! Шевелитесь!

К нему все обращались «Борис Мефодьевич» и явно побаивались. Танька повторила про себя, как же сложно его зовут: «Бо-рис Ме-фо-дье-вич», и решила, что шикарно же — быть директором чего-то. Отдавать распоряжения. И она решила, что, когда вырастет, обязательно станет директором. Неважно чего.

Борис Мефодьевич еще произнес приветственную речь о том, что детский дом имени Молотова примет всех детей, сколько бы их ни прислали, потому что время сейчас такое, что выживать приходится всем вместе, всей страной, поэтому дети не делятся на своих и чужих, все наши, советские. При этом детский дом имени Молотова готов обеспечить воспитанникам физиологическую норму питания, то есть в день пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки. Эти продукты выделены из госфонда. Но в основном детский дом имени Молотова живет за счет подсобного хозяйства и совхозов. В этом году картофель не уродился, но колхозники дали неочищенную рожь…

В этом месте раздалось робкое «ура», которое быстро потухло.

В детдоме царил странный запах — пригоревшей каши, несвежего белья, старого дерева, кухонных помоев. Сколько ни проветривали помещения, запах не исчезал и пропитывал собой буквально каждую мелочь.

Вскоре Таньке уже представлялось, что вещи и не могут пахнуть иначе, что это всеобщий естественный запах. Матрацы состояли из тряпок, которые вылезали через дырки. Тряпки заменяли мочалом и набивали им матрасы, но и мочало вылезало. Белье было изношено и застирано до огромных дыр, но никто не жаловался. Просто в голову не приходило, потому что так вроде бы и нужно было. Так мир был устроен.

Всех брили наголо из-за вшей, а одежду после стирки пропаривали. И кто бы потом ни прибывал в детдом, его тут же стригли наголо, а еще несколько детей оказались чесоточными, их поместили в изолятор и лечили какой-то зеленой мазью — дети бегали подглядывать за чесоточными в окошко.

Дни приходили и уходили один за одним. Пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки и крупы. Куры на скотном дворе несли яйца, коровы давали молоко. Но с наступлением зимы стало совсем невесело. Валенок оказалось ровно в два раза меньше, чем воспитанников, а варежек просто не было. Их шили из старых одеял и кофт, и гулять выходили по очереди, но все это было как-то привычно. Главное — что они жили. А что двое воспитанников за зиму умерли от туберкулеза, а остальные страдали малокровием и дистрофией, так в этом тоже не было ничего особенного. Война — она и в тылу война. На войне вообще так принято — умирать.

4.

Гораздо лучше Таньке помнилась война под самый конец. Тогда уже взрослые называли ее Татьяной. Танькой она оставалась только для своих, детдомовских, которые ее дразнили, потому что она неожиданно вытянулась вверх и, без того исхудавшая за войну, стала вовсе костлявой, как сама смерть. Потом еще она задачи по математике здорово решала, все у нее списывали и по этой причине тоже дразнили. Мол, пускай Танька над задачей корпит, нам-то потом списать что раз плюнуть.

После уроков в производственных мастерских девочки шили форму для фронта, а мальчики строгали приклады для винтовок. Еще тетя Зина научила девчонок печь ржаные калитки с картошкой. Три такие калитки съешь — и сыт на весь день. У Тани калитки получались кривобокие, почти черные, как подметки, но сытные. Тетя Зина ее даже похвалила. Может, и ни за что, авансом, но Тане поощрение настолько понравилось, что решила она угостить калитками учительницу математики Розу Петровну. Та жила через дорогу от детского дома. Роза Петровна всегда хвалила Таню перед всем классом, это она стала называть ее по-взрослому Татьяной. Может быть, Таня и вытянулась потому, что имя у нее внезапно удлинилось. Сперва имя выросло, а за ним и она сама.

Так вот, Таня-Татьяна завернула пару черных калиток в тряпицу, попросила валенки — она честно сказала, что сходит к Розе Петровне через дорогу. Хотя по весне на улице было мокро и валенки на такую погоду никак не годились, но дело в том, что обувная фабрика, которой дали производственное задание сшить двести пар ботинок для детдомовцев, с планом не справилась, потому что не завезли сырье…

Валенки были Тане сильно велики. Переходя дорогу, она путалась в этих валенках, и ноги у нее заплетались одна за другую. Уже возле самого дома учительницы Таня остановилась, чтобы перевести дух, и тут вдруг на нее налетела какая-то шумная ватага. То есть это Тане так показалось, что ватага, на самом деле — всего двое парней в куцых пальтишках и штанах по щиколотку. Парни были такие же худые и длинные, как и она, один из них, тот, у которого горло было замотано грязным шарфом, крикнул:

— Вась, эта дура счас валенки потеряет. Поможем ей, а?

И он с налету толкнул Таню в плечо. Скорее всего, не так и сильно толкнул, но ей оказалось достаточно. Таня рухнула в снежное месиво на тротуар, туда же упали ее ржаные калитки, завернутые в тряпицу. Парень брезгливо поднял их с земли:

— Вась, гляди-ка, да у нее пироги с говном. На, попробуй.

Вася вцепился зубами в черное тесто и жадно заглотнул огромный кусок.

— Ой, да тут и второй пирог с говном! — Парень широко распахнул рот, в два приема затолкал в него калитку и, еще не прожевав, оценил: — Точно, говно!

Таня так и лежала на тротуаре. Пальтишко ее промокло, серый платок, намотанный поверх пальто, тоже промок, а валенки сделались тяжелыми-претяжелыми и не позволяли подняться.

— Ну вот, Вась, это мы с тобой пообедали. — парень утер рукавом губы. — Осталось только валенками разжиться.

И парни, дружно стянув с нее валенки, шмыгнули в подворотню и растворились в весенних сумерках.

А Таня так и осталась лежать на тротуаре, не веря своему избавлению. Слезы струились по ее лицу, затекая в уши, последнее было очень неприятно, поэтому Таня попыталась приподняться на локтях… В таком положении ее обнаружила Роза Петровна, оказавшаяся поблизости совершенно случайно.

— Боже ж ты мой, живая! — Роза Петровна запричитала, засуетилась, но быстро совладала с собой и помогла Татьяне подняться.

Потом она отпаивала ее на кухне горячим-прегорячим чаем. Не настоящим, конечно, а травяным. Детдомовцы еще прошлым летом собирали в полях целебные травы, оттуда и чай. Таня молчала, а Роза Петровна, напротив, говорила очень много, что девочек на улице обижают и грабят те, кому не хватает ни ума, ни смелости осуществить себя в чем-то достойном. Таких людей можно только пожалеть. Однако добавила под конец: «Это счастье, что только валенки украли». Татьяну вдруг царапнуло слово «счастье». Неужели то, что с ней случилось сегодня, — может так называться? Счастье! Какое же это, оказывается, нелепое и странное слово!

Роза Петровна еще напутствовала Таню, что следующей осенью хорошо бы продолжить учебу в педучилище, например. Фабзавуч — это не для нее, потому что у Тани редкие математические способности.

— Поверь мне, Татьяна, с такой головой можно в жизни многого достичь. Правда, за тобой тянется хвост, я узнавала.

— К-какой еще хвост? — удивилась Татьяна.

— Ты же из раскулаченных. Родителей твоих сослали, поэтому с такой биографией ты… Но не расстраивайся, ты же не виновата. Напишешь отказ от своих родителей…

— Как отказ? У меня же нет родителей!

— Но когда-то же были. Отец и мать Третьяковы, сосланные в Сибирь. Вот ты и напишешь, что ничего общего с ними не хочешь иметь…

Но Таня и так не имела ничего общего с родителями. Она знала только детский дом, это и была ее семья. А что некогда у нее были настоящие папа и мама… Нет, она даже представить себе не могла!

— Ладно, я откажусь. Напишу. Только научите как.

Роза Петровна научила. Письмо опубликовали в газете, Таню тут же в комсомол приняли, а там учебный год завершился, и директор детдома Борис Мефодьевич лично стал думать, куда бы Таню на дальнейшую учебу пристроить. Роза Петровна за нее все пороги обила.

Но тут детдомовцам велели собираться в обратный путь, потому что советскую территорию очистили от фашистов. Пора было отправляться на родину. И этот обратный путь почему-то гораздо больше походил на бегство, нежели дорога в эвакуацию. Может быть, Таня в жизни смыслила уже гораздо больше, чем до войны, а еще успела прикипеть к молотовскому детдому, Розе Петровне, уральскому климату, производственным мастерским, школьным партам, матрасам, набитым мочалом, физиологической норме питания — пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки…

И пейзаж за окошком поезда уже не резал глаз новизной. Перелески, убогие деревеньки, тыловые, но тронутые разрухой; на полустанках военные с неизменной папиросой в зубах, безногие инвалиды, одинаковые старухи в мужских пиджаках. И все же повсюду на протяжении долгого пути жизнь текла своим чередом. Сновали воробьи, ничего не знавшие о войне; драные коты, промышлявшие на вокзале, валялись в пыли, грея бока под редким солнцем; вороны орали во все горло, пересказывая друг другу сводки информбюро. Что-то вроде радости сквозило в их надрывных криках, и это даже раздражало Таню, потому что она не могла заставить себя радоваться возвращению, хотя вокруг все именно радовались: «Домой! Мы едем домой!». А куда домой? Дом остался в Молотове.

5.

— Ладно, Тань, беги домой! Мне ж завтра к восьми на смену. — Миша Веселов, скомкав шапку и чмокнув Таню на прощание в щечку, дунул на последний автобус.

Домой — означало в общежитие педтехникума, которое находилось от остановки в двух шагах, так что ничего страшного не было в том, что Миша оставил ее одну на темной улице. Вечерами шпаны в округе шастало немало, но Мишу тоже можно было понять: рабочий человек, живет на заводской окраине, да и мать у него, по рассказам, строгая. Таня с ней так до сих пор и не познакомилась, потому что боялась.

Едва только увидев Мишу Веселова на танцах в ДК под Новый год, Таня отчего-то решила, что с ним можно запросто сойти с ума. Как именно это делается, она сама точно не знала, но от такого открытия даже прикусила нижнюю губу и охнула про себя: «Как же он мне нравится-а».

Миша Веселов улыбался задорно и открыто, причем целому миру. Миша нравился не только Тане Третьяковой, а вообще абсолютно всем девчонкам. И все девчонки мечтали, чтобы он пригласил их на медленный танец. Он и приглашал всех по очереди, Таню тоже пригласил, и она очень смутилась. В основном потому, что она была в чужом платье. Девчонки в общежитии любили одеждой меняться, а у Тани нарядного платья не было. У нее вообще было всего одно платье, коричневое в клеточку, которое ей еще в детдоме выдали. Естественно, его у нее никто не просил поносить, но на танцы идти в таком платье было крайне неприлично. Поэтому Таня выклянчила у Зины Белогуровой зеленое платье, которое Зине к тому же было немного мало, а Тане как раз. И вот, когда Миша пригласил Таню на танец, она запереживала, что, может, Мише понравилось исключительно платье, а не она сама. Нет, правда интересное платье, да еще с бахромой по подолу. Миша еще сказал, что она очень похожа на елку, и Таня весь вечер думала, это хорошо или плохо, ну, когда ты на елку похожа. Но поскольку Миша подробно расспросил, где она учится и где живет, Таня решила, что хорошо.

Впрочем, этот вечер так и закончился ничем. Миша куда-то исчез, остальные парни тоже рассеялись, девчонки отправились в свое общежитие пить чай с сушками, зеленое платье вернулось к Зине Белогуровой, и робкая надежда на что-то лучшее растворилась в морозном воздухе. Да и если хорошенько подумать, чего лучшего-то Тане приходилось желать: война кончилась, учиться она поступила, ее даже хвалили и ставили в пример… Это она так себя уговаривала, пытаясь не думать о Мише.

На праздники девчонки разъехались по домам, а ей было совершенно некуда ехать и некуда идти. Зато она спала вволю, оставшись в комнате совершенно одна, и книжки читать никто не мешал. Очень странным это казалось — остаться в одиночестве на несколько дней. Такого еще никогда не случалось, чтобы она оставалась в комнате совершенно одна. Проснувшись среди ночи от яркого лунного света, бившего прямо в окно, она даже поднялась, походила туда-сюда по комнате, посмотрела в окошко на заснеженный двор, снова залезла под одеяло, но так больше и не заснула от всей этой странности отсутствия чужого дыхания.

В тумбочке у Зины Белогуровой хранились журналы мод, которые она иногда одалживала девчонкам, хотя никто ничего не шил, а все только рассматривали. Теперь Таня вспомнила про эти журналы. Брать их без разрешения было нехорошо, но ведь она только посмотрит картинки и положит на место, Зина даже ничего не заподозрит…

Она включила настольную лампу, осторожно, как будто опасаясь кого-то разбудить, открыла тумбочку Зины и на ощупь взяла сверху первый попавшийся журнал. Потом вернулась в свою постель и — утонула в картинках. Она была уверена, что если прочтет этот журнал от корки до корки, включая инструкции к выкройкам, то станет такой же, как эти нарисованные тетеньки, у которых из прически не выбьется ни один волосок, а носочки целый день сохраняют первозданную белизну. У нее будет такая же осиная талия, стянутая ремешком, изящные щиколотки. А воротничок, вышитый вручную, подчеркнет гибкую шею… Но — все это будет, когда она окончит техникум, станет учительницей и выйдет замуж. Почему только преподавательницы из техникума одевались гораздо проще, чем на этих картинках, хотя все были замужем и могли купить себе отрезы на такие наряды? Таня всерьез задумалась. А с утра решила прогуляться, потому что дома делать было совершенно нечего. И даже рассматривать журналы ей порядком надоело. Вдобавок, кажется, в них все было неправдой.

Ночной заморозок прихватил ветки инеем, и они застыли, точно фарфоровые, боясь растрясти свою хрупкую мимолетную красоту. шлепками туши на снегу чернели вороны, Тане даже стало немного обидно, что она совершенно не умеет рисовать, вот ничего не получается у нее, как ни старайся, она только в математике и сильна. На всякий случай подсчитав ворон, Таня двинулась дальше, к железнодорожному мосту, а вернее — просто куда глаза глядят. И снова ей было очень странно вот так гулять в одиночестве, без какой-либо цели.

По мосту прогромыхал длиннющий товарняк, заглушив собой весь остальной мир. И пока колеса наверху отсчитывали мгновения жизни, Таня не решалась зайти под мост, а так и стояла, зажмурившись, как будто опасаясь, что опоры не выдержат тяжести состава и вот-вот обрушатся, но на сей раз обошлось. Шум колес отдалился, и, распахнув глаза, Таня заметила Мишу на противоположной стороне дороги. Нет, это точно был он, и в тот момент она даже задумалась: что он делает здесь один ранним утром? Девчонки же рассказывали, что Миша живет на заводской окраине, очень далеко отсюда…

— Миша! — она кинулась через дорогу к нему, как к старому знакомому. И только в самый последний момент спохватилась: а вдруг он ее не помнит? Мало ли с кем он танцевал в тот вечер в ДК.

— А-а-а… — неопределенно протянул Миша. — Ты… Ты откуда взялась?

— Так я же тут живу в общежитии! Я тебе рассказывала… — Таня стушевалась, потому что Миша явно не помнил, ни кто она, ни тем более что она там ему рассказывала.

— Тебя, кажется, Таней зовут! — Миша наконец осознал происходящее, и Таня обрадовалась, что он назвал ее по имени, что само по себе было необычно. Ну, что Миша Веселов все-таки ее не забыл. Хорошо, что они встретились именно на улице, потому что Зина Белогурова увезла домой свое зеленое платье, а Таня с утра влезла в свое сиротское, в клеточку. Оно вдобавок ко всему стало ей коротким — кажется, Таня еще немного вытянулась. На физкультуре она стояла первой и лучше всех прыгала в длину, потому что ей и прыгать почти не приходилось, такие у нее были длиннющие ноги. Физрук как увидел, так даже присвистнул: «А ты, милая, учебным заведением не ошиблась? Зачем тебе наука вообще? Займешься баскетболом…» Ну, в том смысле, что спортсменам нынче зеленая улица, и можно страну за просто так объездить, да еще талоны на доппитание дают. Но Таня не хотела заниматься баскетболом. Ей представлялось это вообще крайне некрасивым, когда девушки скачут по залу, как лошади. Да и какой смысл ловко закидывать мяч в корзину? В этом, что ли, достоинство человека?

Ей очень хотелось рассказать обо всем этом Мише, но он уже спросил:

— А ты почему не уехала? Каникулы же.

Таня пожала плечами:

— Некуда мне ехать.

— Что так? Никто не ждет или…

— Детдомовская я. Вот, в общежитии дали комнату…

— Соседки небось разъехались? — быстро подхватил Миша.

— Разъехались.

— Так это же как хорошо! — обрадовался Миша.

— Почему?

— Пойдем сейчас к тебе, выпьем. Я тут шкалик заначил. — Миша вынул из кармана бутылочку. На этикетке большими буквами было написано: «Водка».

— Ой. — Таня вздрогнула.

— Чего «ой»? Еще скажи, что ты водку не пьешь и парней в общагу не водишь.

— Не пью и вообще… — Таня засомневалась, а то ли она говорит.

— Что вообще? Ты же детдомовская, видали мы таких в ФЗО.

— А я не в ФЗО, я в педтехникуме учусь, между прочим.

— Да одна малина… Нет, ты серьезно водку не пьешь?

Таня замычала, отрицательно мотая головой.

— Ладно, так бы сразу и сказала.

— А я и сказала.

Миша наконец посмотрел на нее с интересом.

— Странная ты. И такая высокая, почти с меня ростом.

— Меня в баскетбол приглашают, — сказала Таня, потому что больше не знала, что сказать.

— Да ну его в баню, этот баскетбол, — ответил Миша. — Все вокруг агитируют за спорт, как будто больше нечем заняться. Несерьезно это. Нет, если ты, конечно, хочешь…

— Я не хочу. Я лучше книжку какую-нибудь почитаю.

— Работник умственного труда? Интеллигенция вшивая?

— Почему вшивая? — Тане вспомнилась детдомовская короткая стрижка, и она вздрогнула.

— Ну так говорят. Вшивая интеллигенция. Вшивая — потому что вместо того, чтобы что-то такое сотворить, все репу чешет. А правильно ли это? А вдруг неправильно?

— Ладно, доставай свою водку, — неожиданно для себя сказала Таня.

— А чего вдруг? Ты же не пьешь. Или замерзла?

— Замерзла, да. — Таня поняла, что в самом деле замерзла. Ботиночки на ней были легкие, а других не было.

— Так, может, к тебе пойдем? Тепло, и закуску сообразишь.

— Нет у меня никакой закуски, из еды только сушки остались.

— А-а, ну так бы сразу и сказала.

— Так я сразу и сказала.

— Ла-адно. — Миша подцепил зубами сургучную пробку шкалика. — Это хорошо, что ты такая высокая.

— Почему?

— Потому что мы с тобой как будто на равных пьем. Одного роста, ну.

Таня боязливо поднесла бутылку ко рту. Как же вот такое могло случиться, что она преспокойно распивает водку под мостом с Мишей Веселовым, с которым они едва знакомы? Однако первый же жгучий глоток выгнал из головы все прочие мысли, кроме одной. А именно, что с Мишей можно сойти с ума. С ней это и случилось.

А больше в тот день ничего не случилось. Миша залпом осушил бутылку, а пустую тару отправил в карман. Таня отметила про себя, что за пустую бутылку дают пятьдесят копеек. И эта мелочь была тем более важной, что у нее самой денег не было ну ни копейки, не хватило бы даже на картофельные драники в столовой техникума. Они были, конечно, дешевенькие, но сладковатые, потому что делались из мерзлой картошки. А стипендию она потратила еще в праздники, купила на Новый год целую селедку с икрой и флакончик духов «Персидская сирень», источающий дурманящий аромат. Духи, несомненно, были совершенно безумной покупкой, но Таня решила, что, если не совершать безумных поступков, у нее никогда и не будет этих духов… Голова закружилась, и она плохо помнила уже, как они расстались с Мишей под этим мостом, как она добралась до своей общежитской комнаты и рухнула на кровать. К полудню комната совсем выстыла. Нужно было наколоть во дворе дров и затопить печь.

Потом каникулы кончились, и жизнь потекла своим чередом, ограниченная техникумом, библиотекой, столовой, общежитием, изредка — кинотеатром и танцами в ДК. На танцы Таня ходила в основном ради того, чтобы встретить Мишу, но он там больше не появлялся. Она как-то видела его еще раз на том же месте, под мостом. Обрадовалась, но он только молча кивнул ей и прошел мимо, даже не остановившись. И только ближе к весне, когда по февральской оттепели снег набряк и пожелтел, а в воздухе запахло свежими огурцами — хотя никаких огурцов, конечно же, не было, — Миша совершенно неожиданно возник у нее на пути, когда она под вечер возвращалась в общежитие из библиотеки с пачкой книжек, перевязанных бечевкой. Шагала она осторожно, чтобы эти книжки не уронить, старательно минуя лужи. Миша окликнул ее:

— Эй! — даже не назвав по имени.

Таня вздрогнула. Миша приблизился. От него тянуло перегаром.

— Таня! — обрадованно сказал Миша, и Таня тоже обрадовалась, что он все-таки помнит, как ее зовут.

— Здравствуй, Миша, — ответила Таня, хотя перегарный дух ей вовсе не нравился.

— Пойдем, может, погуляем, — предложил Миша.

— Мы вроде и так гуляем. То есть я домой из библиотеки иду.

— Ишь ты, — хмыкнул Миша. — Девушка с книгами. Картина, кажется, такая есть, если я ничего не путаю.

Таня пожала плечами.

— Голодная небось? — спросил Миша.

Таня смешалась: она действительно была голодной. То есть не то чтобы совсем, но легкий голодок ощущала почти всегда.

— Давай зайдем в рюмочную, что ли, — предложил Миша. — Там пельменей можно поесть.

Таня сглотнула слюну и лихорадочно кивнула, хотя, может быть, это было совсем даже неприлично — соглашаться на эти пельмени в рюмочной.

— Премию вчера выписали, вот я и гуляю, — объяснил Миша. — Я же рабочий человек.

Но даже если бы Мише и не выписали эту премию, Таня все равно бы за ним пошла куда угодно, лишь бы руку ей протянул. Таня шла в эту рюмочную рядом с Мишей и размышляла, что он из тех мужчин, которым хочется безусловно верить. Ведь если Мише не верить, тогда кому же еще? Нет, в самом деле, кто бы из парней вот так взял и предложил бы ей поесть пельменей? Живот у нее всосался внутрь и почти прилип к хребту. И когда они зашли в эту закусочную, Таня, даже не дождавшись пельменей, отщипнула от куска хлеба, выставленного на стол.

— Голодная, я так и знал, — зафиксировал Миша. — Чем вас, студентов, вообще в столовой кормят?

Не дождавшись ответа, потому что понял, что Тане стыдно честно ответить на этот вопрос, Миша продолжил:

— Вот я после седьмого класса пошел на завод, чтоб свою копейку иметь, а не то зубы на полку. Батя у меня на войне погиб, мать сразу сказала, что денег нам не хватит десятилетку окончить. Она на почте работает, откуда у нее такие деньги? А на заводе платят неплохо по сравнению с почтой-то. Вот ты на учительницу выучишься, да? А ты знаешь, сколько платят учителям?

— Это даже совсем не важно, — ответила Таня, уминая пельмени. Для нее теперь ничего важнее этих пельменей и не оставалось.

— Да как же не важно? — Миша ловко хлопнул рюмку водки, запивая пельмени. — Ну, я тебе водки не предлагаю. На голодный-то желудок.

Напрасно. Таня сейчас бы от рюмки не отказалась. Если бы Миша предложил, конечно. Почему-то он выглядел таким человеком, с которым совершенно не страшно пить водку — ни под мостом, ни в забегаловке. Но почему Миша производил именно такое впечатление, она даже себе объяснить не могла. И тем более она не задумывалась, что же такое случилось, что Миша решил ее угостить.

От пельменей она раскраснелась и будто немного опьянела. До такой степени, что даже оставила в закусочной связку книг, чего прежде в принципе не могло случиться. Однако все же случилось.

Так они стали с Мишей дружить. Водки он ей больше не предлагал, видно, понял, что ее интересуют более высокие предметы, однажды даже пригласил ее в театр на спектакль о сплавщиках леса. Ну, там, про сложности выполнения плана и производственную любовь. Таня опять выклянчила у Зины Белогуровой платье, правда, уже не зеленое, а красное. И оно оказалось ей чуть маловато, выходит, Таня с зимы слегка поправилась, Зина даже спросила: «А ты не беременная?» Ей самой Миша нравился и другим девчонкам тоже. Поэтому они, наверное, ожидали, что Миша бросит Таню с ребенком, и тогда Третьяковой точно конец. Потому что у нее на свете нет ни одной родной души, а техникум она еще не окончила, ну и куда пойдет с дитем?

Таня тогда ничего не ответила Зине, только плечами передернула, но на перемене подошла к портрету Сталина, который висел в столовой, и мысленно обратилась к нему: «А вот что, если…» Их так учили в техникуме, что в любой ситуации нужно равняться на товарища Сталина, как бы он поступил. Когда Таня ходила в школу на практику, дети в классе приветствовали ее хором: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Хотя товарищ Сталин, безусловно, не бросил бы беременную девушку, стыдно даже о таком спрашивать. Поэтому Таня смутилась собственных мыслей и быстренько отошла от портрета.

Потом, Таня же не была беременная, вообще ничего такого у них с Мишей не было. Просто она устроилась подрабатывать посудомойкой в кафе «Одуванчик» и по вечерам подъедала за посетителями, вот и нарастила бока. Случались такие клиенты, что назаказывают себе и первое, и второе, и три салата. А сами сразу накачаются, и блюдо нетронутым остается. Ну или почти нетронутым. Так, сбоку вилкой поковыряют. Что же, хорошую еду в помойное ведро отправлять? Хоть бы свиней держали при этом кафе, вон как у них в детском доме, там все в дело шло…

На этом спектакле про сплавщиков Миша хохотал так, что с заднего ряда на него шикали: «Не мешай смотреть!» — причем Таня никак не могла понять, что там такого смешного, и Миша ей в тот день даже разонравился. И можно было вообще на этом дружбу закончить, потому что они с Мишей только целовались, и больше ничего. Но потом, после спектакля, Миша, распаленный искусством, пошел Таню провожать до общежития, и когда они уже дошли — ну, там дровяные сараи стояли во дворе, — так вот, Миша ее в закутке к стенке прижал и лапать стал через пальто, да так грубо еще, что она чуть не закричала. Но тут же подумала, что это, наверное, хорошо, когда парень к ней пристает. Значит, любит, наверное.

А потом какая-то бабка из-за сарая вывернула, за дровами на ночь глядя пошла. И как заголосит: «Ах вы, охальники! Нашли место лизаться!» Только тогда Миша от нее отлип, вздрогнул, у него даже ушанка на затылок сползла и на землю упала.

— Ладно, Тань, беги домой! Мне ж завтра к восьми на смену. — Миша Веселов, подняв шапку и чмокнув Таню на прощание в щечку, дунул на последний автобус.

Таня подумала, какое же это счастье, что Миша Веселов ее любит.

6.

Миша так и ходил на смену к восьми, а возвращался поздно вечером, ужинал, слушал по радио последние известия, курил на кухне в форточку и ложился спать. По выходным долго валялся в постели, вставал опухший от сна, сразу брался за сигарету, а после обеда, случалось, выпивал с приятелями. Хорошо, хоть ближе к ночи не буянил, а тут же отрубался, едва рухнув на постель.

Мать его Галина Ивановна в такие моменты, отвернувшись к печке, повторяла, словно молитву: «Сын-то у меня отличный, отличный…» Это означало, что не ту женщину сын в родительский дом привел, ох не ту.

Таня знала, что свекровь сразу ее невзлюбила, хотя Таня старалась ей понравиться. Не грубила, от домашней работы не отлынивала, даже перед самыми родами дров наколола и тяжелый бак с водой на плиту подняла. И когда Васька родился, не пыталась сослаться на то, что не высыпается. Галина Ивановна с утра на работу соберется, накажет, что нужно сделать к ее приходу: «Ты-то вон не работаешь», а Таня и вертится между плитой и ребенком. Три месяца Ваське исполнилось — пришлось в ясли отдать, сама на работу вышла — учителем младших классов. Благо школа через дорогу была. Уроки кончатся, три минуты — и дома. Только как свекровь со своей почты возвращалась, спокойная жизнь кончалась. Даже тетрадки Тане, Татьяне Петровне, проверять мешала: «Чего расселась? Заводы стоят, а она…»

Какие это заводы у них в городе стояли? Вроде все работали с утра до ночи, некоторые не останавливались и ночью. Мише вон иногда приходилось в ночь выходить по производственной необходимости. Таня ему еще обед с собой заворачивала, то есть не обед, а что там ночью едят.

А Галина Ивановна знай себе пилила. Знаешь что, милочка? Ты обязана кормить моего сына нормальной едой, а не этой дрянью! И тоже мне нашла работу: в тетрадках искать ошибки. Три плюс два равно пять, а не шесть. Эдак бы и я тоже могла, чай грамотная. Еще за такую ерунду деньги плотют. Вот до войны-то жили: отпахал смену, пришел домой, поел и на танцы бегом. А сейчас одни бездельники. И искусство страшенное — ты что за картину такую на стенку повесила? Что такое на ней нарисовано? Вот раньше фарфоровую статуэтку поставишь в буфет — и красота, а сейчас что?

Картина, положим, Татьяне очень даже нравилась. Она называлась, кажется, «Утренний натюрморт»: чай в граненом стакане, полевые цветы в вазочке, металлический чайник на ножках — таких давно не выпускали, — два вареных яйца, одно с золотинкой, другое с серебринкой. Вроде ничего особенного, но Тане отчего-то казалось, что эта картина дышит настоящим счастьем. Это когда проснешься утром и радуешься, что целый день еще впереди.

Ведь если задуматься — для чего мы живем? Почему тянемся к красоте? Таня искренне верила, что искусство делает людей лучше. Так, по крайней мере, ей объясняли еще в школьные годы. Но теперь она стала догадываться, что искусство — далеко не такая уж сильная штука, потому что еще не каждого исправит. Конечно, вкусы у людей могут быть разными. Кому-то нравятся милые котики на открытке, кому-то — простые цветочки, кому-то — портреты современников, но все же каждый человек стремится украсить мир вокруг себя, чтобы самому сделаться лучше, что ли. Или все-таки нет?

Даже взять, например, Мишу Веселова. Совсем недавно Таня была уверена, что любит его и что он ее тоже любит, хотя он ей ничего такого не говорил, просто однажды сказал: «Пойдем распишемся». Если люди решили пожениться, значит, они любят друг друга, иначе зачем это все? А сейчас они вообще редко о чем-либо говорили, ну разве что о том, что Ваське нужно валеночки на зиму купить. Иного разговора не получалось. Первое время после свадьбы Таня еще надеялась, что вот они еще немного поживут вместе, и тогда наконец наступит оно — семейное счастье. Но чем дальше катилось колесо их семейной жизни, тем меньше оставалось надежд и простого понимания, что вообще такое эта семья, а тем более счастье.

Иногда она ждала его с работы, боялась: а вдруг не придет, поглядывала на часы. А другой раз смотрела на него с отвращением: как он ест, зевает, чешется… И куда подевалась его солнечная улыбка? Она не могла ответить на этот вопрос. Миша если и улыбался, то криво, с насмешкой. Иногда ей хотелось выгнать его. Просто устроить скандал, обругать нехорошими словами, поцарапать ему лицо и выкинуть вещи на улицу, но ведь это был его родной дом.

Галина Ивановна зудела, что Таня детдомовская, поэтому и не понимает, как нужно семью строить и как в ней себя вести. А как, скажите, себя вести, если муж с ней даже разговаривать не желает, не то что там по хозяйству помочь? Ну да, как же, он мужчина, он деньги в дом приносит. С утра до ночи на заводе вкалывает, надо же когда-то и отдохнуть трудящемуся человеку, а тут ты со своими расспросами…

Галина Ивановна придумала еще колыбельную Ваське петь каждый вечер:

Курля шурля — голова лохматая,

Курлы шурлы — лапти подратые.

Спи, дитя, в своем ты месте,

Коли конь лихой на месте.

Щеколды болды колды —

Побежит баран сюды,

Прибежит да забодает —

Нашу Таню в лес отправит.

Нашу Таню не ищи,

Ей туды сукно тащи.

Будет Таня крепко спать

И твой сон оберегать.

Спи, дитя, и не зияй,

Спи, глаза ты закрывай.

Чтобы волк не ухватил,

Ты ложися до светил.

Таня сильно возмущалась сперва: что это за песня такая и почему вдруг Таню отправили в лес? А Галина Ивановна отвечала, что это такая старинная колыбельная, она ее с детства запомнила на всю жизнь. Под нее все дети деревенские выросли, и Васька вырастет, никуда не денется.

Таня только молча ужасалась: страх-то какой! Да разве можно такое ребенку петь? Если когда-то и нападали на детей волки, так это давно прошло. Неужели все родители эту колыбельную своим детям поют? Вдруг да правда? Тогда очень хорошо, что у нее нет родителей, она и страха не знает. Галина Ивановна сперва еще намекала, что она может ее мамой звать, да только у Тани язык не поворачивался никак и губы в это слово не складывались. Ну не было у нее ни мамы, ни папы. А если и были, так она от них давно отреклась.

Васька бабушке говорил: «Ба, я те лю», а Тане вот ничего такого не говорил.

И с родителями своих учеников Таня даже не знала, как разговаривать. Ну, нахватал Квашнин двоек, вызвала она родителей в школу, рассказывает им, что Квашнин полный дурень, до сих пор в столбик считать не умеет. А мамаша Квашнина ей в ответ: «Значит, это вы его не научили, Татьяна Петровна». А у самой губы накрашены. Лучше бы уроки со своим сынком учила, чем перед зеркалом вертеться. Чуть ведь так и не ответила Квашниной.

Случилось однажды, что Таня возвращалась домой поздно вечером из роно. Долго стояла на остановке, замерзла и промокла. Ждала свой третий автобус и в уме перебирала неприятности разные, какие на днях успели случиться… А в конце концов сама не заметила, как громко сказала вслух:

— Да что же это делается, граждане?! Куда пропал третий автобус? Сколько же можно ждать на этой проклятой остановке?!

А другая женщина посмотрела удивленно и сказала:

— Так только при мне два третьих прошли. А ты почему-то ни в один не села. Слепая, что ли?

И еще пара человек ехидно так заулыбались, с подкавыкой. Но Таня действительно не видела, честно не видела, хотя стояла прямо на остановке да еще поминутно глядела на шоссе — не идет ли третий автобус. И вот же она его не видела!

Добралась все-таки домой, рассказала, что с ней случилось, а Галина Ивановна ответила, что это называется «морок», когда ты не видишь того, что под носом. А иногда видишь то, чего нет, потому что попросту хочешь так вот видеть. И Таня еще подумала, что Галина Ивановна, наверное, что-то иное имела в виду, чего Таня якобы не видит.

Ваське три годика было, когда на школьном дворе к Тане подошла какая-то женщина в пестром платочке и кроличьей шубе. Таня сперва подумала, что опять чья-то мамаша хочет разобраться с оценками, но женщина назвала ее Таней, а не Татьяной Петровной, а затем сказала, что ее, то есть Танин, муж Миша Веселов теперь будет жить с ней. Потому что они уже долгое время вместе, еще до евоной женитьбы начали встречаться, правда, выгнала она его тогда взашей за то, что он ей золотое кольцо обещал купить, а сам купил серебряное. Ты, Танька, ему тогда просто на глаза попалась, вот он и женился мне назло. Не веришь? В зеркало на себя посмотри. Будто оборванка с вокзала, а еще учительница, твою мать. Колечко-то еще покажи. Надо же, золотое? Ну, значит, научила я его женщину уважать. Только он все равно ко мне вернулся. Думаешь, на заводе сутками пропадал? Ночами вкалывал? Вкалывал, да только не на заводе. Кувыркались мы ночи напролет, а он еще рассказывал, что ты панталоны с начесом даже летом носишь. Да еще на веревке во дворе их вывесить любишь соседям на потеху…

Женщина хмыкнула, и во рту у нее мелькнул золотой клык. Таня слушала и ничего не понимала, что же такое говорит эта женщина в кроличьей шубке. Какое еще кольцо? Какие панталоны? И что значит «на глаза попалась»?

Она чуть было не бросилась вослед этой женщине, хотела расспросить точнее, что все это значит, но не могла сдвинуться с места. Неужели Миша нагло врал ей все это время? А ведь верно, не случилось между ними ничего такого, чтобы она Галину Ивановну мамой назвала, не стали они родными людьми, несмотря на Ваську. Да и Васька был ее мужу будто чужой, он ведь папку только по выходным видел, а папка ему даже ни одной игрушки не купил, яблочка не принес с получки. Таня и сама не знала, как оно должно быть. Сперва так и думала, что отец должен деньги в семью приносить, а больше ничего не должен. Потом услышала на работе, как молодая русичка хвасталась, будто муж, как премию получил, сразу подарков накупил — и ей отрез на платье, и дочке куклу с белыми волосами. И такая русичка была счастливая, что Таня очень даже удивилась: да неужели же так бывает?

Кинулась она домой, будто надеялась еще куда-то успеть. Прибежала, а дома никого. Васька в садике, Галина Ивановна на работе, Миша на смене. Да и на смене ли? Вчера в ночную ушел, пора бы и вернуться давно. И тут накатило на нее такое одиночество, что хоть вой, как собака. Собаки, видно, тоже на цепи от одиночества воют, оттого, что им вдруг становится страшно среди ночи под огромной луной… И чего вдруг она о собаках подумала? А потому, что ее, как дворняжку, за порог выставили. Не место, мол, тебе в нашем доме.

Слезы сами собой брызнули из глаз, хотя Таня уже и не помнила, когда плакала в последний раз. В детском доме, наверное. Но их же там научили, что плакать вовсе не стоит, это проявление слабости. Да и как же не плакать, когда ничего иного поделать нельзя? Вещи, что ли, в узелок собрать? Да какие там у нее вещи, разве что Васькина одежка — три рубашки, шаровары, пара застиранных маек… Галина Ивановна еще ворчала, будто бы Таня стирать совсем не умеет, намочит вещь, отожмет, а надо пятна потереть хорошенько, белье прокипятить и в синьке прополоскать… Вот так выходной убьешь на эту стирку, а толку-то?

Таня мимоходом посмотрела в зеркало. Серый учительский костюмчик, нижняя пуговица почти оторвалась и висит на нитке. Волосы собраны пучочком, лоб открыт — высокий, выпуклый, а между бровей складочка появилась, не было ее прежде. Почему Миша Веселов выбрал ее, мог ведь кого угодно? Прежде Таня думала, что, может быть, он разглядел в ней что-то такое, чего не замечали другие. Например, красивую душу. Ведь это вовсе не главное, как выглядит человек и даже если он стирать как следует не умеет. Может, она как та рябина, которая к дубу перебралась. Но что, если в самом деле просто «на глаза попалась»? Миша шел на остановку от своей любовницы, которая выставила его за дверь… Да что теперь рассуждать!

Таня уже натянула сапоги, чтобы Ваську забрать пораньше из садика и уехать из этого города… куда? Да все равно куда, лишь бы подальше. Ей как-то не приходило в голову, что их вообще никто нигде не ждет. Не могло же в самом деле такое случиться, чтобы живых людей оставили на улице посреди зимы. Советская власть этого не допустит!

Она почти что вслух произнесла это на пороге: «Советская власть не допустит…» — и в этот момент Галина Ивановна толкнула дверь со двора и чуть не налетела на Таню. У Галины Ивановны губы были собраны в узелок и будто даже прострочены по краям серой суровой ниткой. Таня отпрянула от дверей и чуть не завалилась назад. А Галина Ивановна в строгой своей манере сквозь зубы произнесла:

— Ты куда это собралась?

— З-за Васькой. — Таня хотела уйти тихо, чтобы ничего не объяснять. Переночевать в школе, например. В комнате ночного сторожа. Дядя Петя ее бы с Васькой пустил.

— Куда собралась, я спрашиваю? — очень грозно переспросила Галина Ивановна. — Думаешь, я совсем из ума выжила на старости лет? Ничего не понимаю? А ну, скидывай боты, поговорим.

— Так я за Васькой…

— Успеешь еще за Васькой. Чайник вскипяти, проголодалась я. На вот! — Галина Ивановна протянула ей кулек с мясистой аппетитной ватрушкой. Такую ватрушку хотелось еще долго нюхать, прежде чем откусить, чтобы продлить удовольствие. Но сейчас Таня эту ватрушку нюхать не собиралась, не до того ей было.

Свекровь вдобавок перегородила своим телом путь к бегству. Глубоко вздохнув, чтобы заглушить подступавшие рыдания, Таня скрылась на кухне с этой ватрушкой.

Галина Ивановна грузно прошлепала следом и уселась на табуретку, которая крякнула в ответ.

— Аванс на почте выдали, дак… — объяснила она появление ватрушки, хотя наверняка не об этом хотела поговорить.

Таня молча налила чаю в чашку с голубым ободком, которую Галина Ивановна чрезвычайно жаловала и даже мыть не позволяла. Сама всякий раз с содой мыла, и Тане даже казалось, что свекровь боится подцепить от нее какую-нибудь заразу, поэтому и моет с содой.

Галина Ивановна пила из блюдца, причмокивая, с явным удовольствием. Наконец, утерев губы краешком полотенца, сказала:

— Ты вот что, Танька, не дури. Или думаешь, я сатана такая, что родного внука на улицу выставлю?

У Тани дыхание перехватило, и она ожидала уже, что Галина Ивановна скажет, будто от хорошей жены муж не сбежит к чужой красотке, однако свекровь прошамкала:

— Мишка-то мой совсем дурак, видно, ежели к Зинке сбежал. Он с ней еще до вашей свадьбы валандался, не знаю, что уж такого он в ней нашел, приворожила или еще чего. Зинка сильно старше его будет, муж на фронте погиб, а она потом с одним офицером крутила, а того на Дальний Восток перевели. Уехал — и ни слуху ни духу, она от него аборт сделала. Чего зыришь-то? Я про Зинку давно все вызнала, люди-то понапрасну врать не станут, а Мишка и слушать не хотел. А когда она его за дверь вышвырнула, то-то я обрадовалась. Думала, наконец остепенится, жену себе найдет молодую, пригожую.

— А я, по-вашему, что же…— Таня даже не могла подобрать подходящего слова.

— Да ты хорошая, только никудышная. Я-то пыталась научить тебя тому, чему тебя мать не научила. Быть хорошей женой, хозяйкой…

— К-как? — спросила Таня.

— А так, что и объяснять не стану, все одно не поймешь. Ты разве что-то можешь понять? С твоими мозгами-то?!

— А что с моими мозгами? Почему это не пойму?

— Потому что детдомовская ты. Неласковая, значит.

— Что значит неласковая?

— Вот ты даже слова этого не знаешь. Дак чего уж там говорить! Ватрушку ешь и дуй за Васькой. Будете у меня жить, а Мишку, стервеца, я больше на порог не пущу. Пускай у Зинки на заимке живет, вот уж вскорости огребет по полной, да и поделом. Папаша-то евоный до войны всех баб обошел в округе. Похоронку на него получила, дак вроде даже не расстроилась, аж сама себе удивилась, что надо бы реветь, а у меня ни слезинки, вот до чего он меня довел, упырь! — Галина Ивановна смачно сплюнула.

Только Таня все равно в толк никак не брала, как же это она теперь останется с Галиной Ивановной. Она и прежде только ради Миши ее терпела, да и даже не ради Миши, а потому, что… ну просто терпела, и все! А теперь зачем все это терпеть? Ладно, пару дней они с Васькой перекантуются у свекрови, все лучше, чем в каморке у дяди Пети, а потом обязательно что-нибудь придумают. Можно, в конце концов, зайти в роно, объяснить, что так, мол, и так, жить больше негде, так что помогите найти работу с жильем и лучше бы где подальше…

Да и неудобно было перед Галиной Ивановной. Баба Галя походила на заработавшуюся ломовую лошадь, которая уже по инерции ходила целый день в жесткой упряжке и возила тяжести: ворочала на почте посылки, а дома дрова колола, тягала огромные баки с кипяченым бельем, однажды мешок сахара где-то раздобыла и принесла домой на плечах, Васенька сладенького захотел…

А куда делся папка, Васька только однажды спросил. Таня ответила: «Уехал», и больше он не спрашивал. Таня с получки купила ему деревянный грузовик с откидным кузовом. Галина Ивановна еще поворчала немного, что ребенку не грузовик нужен, а тепло и забота, Таня только отмахнулась — одет, накормлен, какого еще тепла-то недостает? А свекровь знай себе ту самую жуткую колыбельную каждый вечер Ваське напевает, Таня уже уши затыкала: «Галина Ивановна! Что ж вы не угомонитесь никак с этой колыбельной? Других слов, что ли, не знаете?» А Галина Ивановна всякий раз отвечала, что колыбельные детям поют не просто так, а чтобы к жизни сызмальства приготовить. Жизнь, она по-всякому складывается. Ты разве еще не поняла? Ну и дура.

«Сама ты дура», — мысленно отвечала ей Таня.

7.

Сына все-таки пришлось оставить свекрови. Уговорила она Татьяну насчет Васьки. Татьяна в городе не захотела остаться, приживалкой чувствовала себя у свекрови-то в доме. Миша еще пару раз порывался в гости зайти — его она тем более не хотела видеть. В общем, к новому учебному году нашла себе место в поселке, в интернате № 1. Хрущев дал команду побольше интернатов открыть по всей стране, чтобы дети с младых лет приучались к коллективу, а родители могли спокойно трудиться с утра до ночи, вот и открыли в поселке интернат.

Комнату Татьяне дали при интернате, обедать можно было в столовой, да и Васька под присмотром. В поселке учителей уважают. Правда, дети были не поселковые, свезли их сюда со всей республики — полусироты, брошенные при живых родителях. Многие на мир озлобленные, да Татьяне привычно. Она Ваську с утра в детский сад отведет, а сама — учеников учить математике, потом еще после обеда кружки всякие у них вела. В общем, жаловаться некогда было. Только вот самым беспризорным в итоге оказался Васька. До темноты на улице околачивался с местной ребятней, домой возвращался мокрый по уши, сапожки у него еще прохудились. Ну и простудился так, что посинел весь и плакать уже не мог — хрип один выходил из горла. Она ему еще эту колыбельную спела, потому что других не знала:

Курля шурля — голова лохматая,

Курлы шурлы — лапти подратые.

Спи, дитя, в своем ты месте,

Коли конь лихой на месте.

Поздно спохватилась Татьяна. Все думала: горячего молока выпьет, и выйдет простуда вон, а Васька на глазах угасал. Банки еще поставила — все без толку.

На руках в амбулаторию принесла, а там говорят: в город надо везти, в больницу. А на чем везти? Уговорила интернатского шофера: «Дядя Коля, умоляю, спасите. Вот пятьдесят рублей, все, что есть». Тот еще артачился, но все-таки свой газик завел и пятьдесят рублей даже не взял, хотя мог, и никто бы не осудил. Через час Васька уже в больнице был. Только не больно-то ему обрадовались: развели самодеятельность, направление где, анализы? Хорошо, дядя Коля вступился, докторшу за шею к стенке прижал. «Я, — говорит, — тебе сейчас ка-ак… Фашистка проклятая! Или взятку хочешь? Тань, пятьдесят рублей в зубы ей сунь». Испугалась докторша, в общем, засуетилась: что вы, что вы, какие деньги! — и быстренько Ваську в детское отделение оформила. По дороге домой Татьяне все вспоминался тот умрун из детской страшилки, и девочка-карелка вспомнилась, хотя все это еще до войны случилось. Но, видно, не напрасно принято детей пугать, а чтобы и впрямь были ко всему готовы…

Едут они. Фонарь из темноты колдобины на дороге выхватывает, а Тане все чудится, что сейчас вот-вот умрун на обочине появится в белом саване, машину попросит остановить…

— Дядя Коля, — даже попросила Таня, — ты… это… если кто в попутчики набиваться станет, ты даже не останавливайся.

— Да не боись. Ученый я, знаю. Прошлой весной здесь газик тормознули, так шофера потом по частям в кустах нашли. Деньги он вез в сельсовет.

Целый месяц Васька в больнице провел. Плакал, рассказывали, домой хотел. Татьяна каждые выходные к нему приезжала. Пряников всяких навезет, яблок. А однажды нагрянула — а Васьки нет. Выписали. Куда выписали? Сердце аж в самые боты ухнуло. Ожидала, что скажут, будто в морг его выписали, умрун ее Ваську унес.

— Не переживайте, гражданочка, всё в порядке. Бабушка его забрала, Галина Ивановна. У нас больных много, вот и освободили койку.

Да как же так можно — родной матери не сообщить? Эх, люди, люди.

Побежала к Галине Ивановне. Точно. Васька за столом сидит, весь такой довольный, чай с вареньем пьет. Татьяна и рта раскрыть не успела, как Галина Ивановна в крик: «Не отдам! Ты ребенка чуть в могилу не свела. Болтается, видать, у тебя без присмотра, будто сирота».

Потом уже по-хорошему попросила:

— Оставь ты его в городе, при мне. Разве грех это — с бабушкой ребенка оставить? Он у меня хоть накормлен будет, блинчиков ему напеку. А у тебя в интернате что? Столовская еда — пюре с хлебной котлетой.

И еще добавила:

— Тебе личное счастье устраивать надо. Молодая, еще успеешь, чай у нас не война. А мне теперь одна радость.

— Да бросьте, Галина Ивановна, — отмахнулась Татьяна. — Какое там у меня личное счастье?

Но Ваську в городе все-таки оставила. Обещала на каникулах забрать, да так и не забрала. Потому что вернулась домой, зашла в свою комнату, а там плесенью пахнет — углы отсырели напрочь. Печку несколько дней не топила, так и постель стала мокрой, и матрас завонял: Васька пару раз описать его успел. А сушки в тумбочке мыши погрызли. Беда с ними, никак не вывести. Однажды подсыпала яду, так интернатский кот отравился — любил Мурзик побираться по всем обитателям. Жаль кота, ласковый был.

Что касается личного счастья… Какое там, в самом деле, личное счастье, когда каждый шаг на виду? Случилась однажды у Татьяны Петровны симпатия. Поступил на службу в интернат один майор в отставке, вдовец.

Выглядел очень ухоженным, прямо как киноартист, аккуратный пробор, волосок к волоску, ровные брови. Идеальные стрелки на брюках, идеально отутюженная рубашка! Спина как у балерины. В общем, очень представительный мужчина, причем моложавый, не скажешь, что войну прошел. Вел труды у мальчишек.

Татьяна тогда уже завучем работала, усердием своим дорогу пробивала… Да и не пробивала вовсе, а так само собой получалось, что нравилось ей в интернате работать, и одиночеством она не тяготилась вовсе, потому что вроде как в большой семье жила, каждого воспитанника в лицо знала, и кто как успевает, и кто чем увлекается. Весело было. На лыжах вместе с ребятами катались, спектакль поставили к Новому году. Главную роль мальчика-января исполнял Федя Кошкин, он вообще все главные роли играл в интернатских спектаклях. И вот смотрела Татьяна на Федю, который по сцене ходил на лыжах, смотрела, и слезы вдруг сами на глаза навернулись, потому что очень уж Федя ей родного сыночка напомнил, даже захотелось на сцену залезть и его обнять, еле удержалась.

А тут майор этот, Борис Станиславович, платочек ей протянул:

— Что вы, в самом деле, Татьяна Петровна. Такая веселая постановка, а вы плачете. Или случилось чего?

— Нет-нет, что вы, — Татьяна Петровна замотала головой. — Это я от радости. Федя так хорошо играет, как настоящий артист.

— Да-а, — поддержал Борис Станиславович. — У Феди большое будущее, если не сопьется, конечно.

— Что вы такое говорите, Борис Станиславович? Как это Федя — и вдруг сопьется?

— Э-э-э, да я всякого навидался. Вот теперь на наших мальчишек смотрю — золотые ведь ребята, а многие ли сумеют закрепиться в жизни?

— Почему вдруг такие сомнения? — Татьяна никак не брала в толк.

— Потому что в интернате растут, без мамки-папки, вот почему.

— Ну и что? Я тоже без родителей росла, и ведь выросла, выучилась и даже не спилась.

— Что вы говорите! — удивился Борис Станиславович.

— А чему вы так удивляетесь? Что я не спилась?

— Не-ет, ну что вы! Вы женщина такая интересная — и внешне, и внутренне. Я даже думал, из профессорской семьи, начитанная такая вся…

— Какая там профессорская семья? — Татьяна даже рассмеялась. — Родители мои кулаки были, в Сибирь их сослали, а дальше я уж не знаю, что с ними случилось. А меня советская власть воспитала, образование дала и вот — недавно квартиру выделила…

Татьяне Петровну в конце второй четверти дали отдельную квартиру в бараке на первом этаже. Сыростью опять-таки тянуло из-под пола, конечно, но все же свое отдельное жилье, она о таком и не мечтала. И колонка прямо во дворе, далеко за водой ходить не нужно.

— А что это вы, Татьяна Петровна, по вечерам будто в воздухе растворяетесь? — застенчиво спросил Борис Станиславович. — В доме культуры вас ни разу не видел. И в кино вы не ходите.

— Да какое кино, — зарделась Татьяна Петровна. — Мне тетради нужно проверить, расписание составить, учебный план. А еще по дому дела…

Но это была неправда. Домашних дел у Татьяны было немного. Столовалась она в интернате, обстирывала себя одну да и убирала тоже только за собой. Вечерами после проверки тетрадей она обычно книжки читала до самой ночи. А в кино не ходила, потому что не пойдешь же в кино сама по себе. Нет, по воскресеньям они с ребятами обязательно смотрели в кинотеатре детские фильмы, а вот чтобы вечером пойти на взрослый сеанс… Что люди скажут? Учительница — и вдруг кино смотрит про любовь?

Татьяна даже подумывала Ваську опять к себе выписать. А что? Парень уже большой, в третий класс пошел… Только вот так и не решилась. Почему? Ну, потому, что в городе возможностей больше. Там тебе и хоккейная секция, и авиамодельный кружок. Да и привык он к бабушке и к друзьям. Нельзя же вот так с мясом ребенка в деревню выдернуть. Это она так себе оправдание придумывала. Потому что теперь даже не знала, как себя с Васькой вести. Вроде он ей родной, а все как чужой ребенок. На осенних каникулах в гости съездила — вот именно что в гости, сама чужой себя ощутила в доме у Галины Ивановны, хотя своей никогда и не была. А Васька еще придумал за бабушку прятаться, будто догадался, что Татьяна его забрать не хочет. Да не хочет, если по правде…

И тут вдруг этот Борис Станиславович. Нет, в самом деле, никто бы ее не осудил, и вот даже Галина Ивановна не раз намекала про личное счастье. Татьяна всерьез задумалась. Человек он основательный, не пьяница, не дебошир, на школьном празднике песню исполнял: «Расцветает степь лесами, а в лесах поля цветут. Это сделали мы сами, это наш великий труд». Всем понравилось, дружно хлопали…

А вот еще был случай, что ребята нашли в лесу ржавую пулеметную ленту с частью патронов. Решили проверить, годные эти патроны или нет. Проникли в дворницкую, которая отапливалась печкой с трубой, выходившей через окно во двор, открыли вьюшку и бросили в огонь пулеметную ленту. Ну и пальба началась! Всю округу до смерти перепугали.

Уборщица тетя Галя орала во дворе во все горло:

— Бежим в лес, опять война началась!

Печь треснула пополам. Хорошо, пожар не случился.

А Борис Станиславович тогда в эту дворницкую ворвался под пулями, ребят на пол опрокинул и собой накрыл. Хорошо, ни одна пуля его не задела. Как стрельба успокоилась, ребята эти тут же в лес дунули, укрылись в старом блиндаже, возле которого почему-то старое пианино стояло, с тремя клавишами. Борис Станиславович ходил их оттуда выманивать, обещал, что их даже ругать не станут, потому что живы остались — и слава богу, все теперь только радуются. А пацаны в блиндаже затаились — и ни в какую. Он потом на входе им хлеб с картошкой оставил, голодные ведь в блиндаже сидели…

Так, в сомнениях, прошли для Тани последние три дня до каникул. Однако Борис Станиславович интереса к ней больше не проявлял, в кино не приглашал, а только здоровался при встрече, хотя и очень любезно. Снег еще подтаял некстати, слякоть разъела дороги, вот и зимних радостей ребята лишились, да еще в галоши пришлось влезть, чтоб до школы дойти, — грязи по колено. Никакого настроения, в общем. Кое-как Татьяна Петровна свою математику отвела, пожелала детям хороших каникул, а сама в столовую отправилась, сидела там, чай пила с булочкой, хотя можно было и дома попить, но не хотелось почему-то домой, в свое одиночество.

Смеркаться стало, когда засобиралась домой. А в гардеробе заметила, что задники галош у нее мятые, да еще так грубо, как будто на них медведь наступил.

— Анастасия Михална, — обратилась она к бабушке-сторожихе. — А что же это с моими галошами? Испорчены ведь. Или ребята нахулиганили? Вы зачем их в учительский гардероб пустили?

— Ой, да ни в жисть, — замахала руками Анастасия Михална. — Ты, милая, осторожней будь, вот что я тебе скажу.

— Осторожней? То есть как осторожней?

— А есть тут один тип, трудовик, кажется.

— Борис Станиславович? А что Борис Станиславович? Человек уважаемый, майор…

— Ага, майор! По осени я его как-то в гардеробе застукала — стоял и шарфик нюхал. Ну, которая учительница духами поливается, есть тут одна такая, так вот он носом в ейный шарфик уткнулся и нюхал.

— Как?

— Носом так и тянул, что кобелина заправский. Вроде грех не велик, а…

— Да не может этого быть!

— А вот может! Ты дальше слушай. Сегодня в гардероб захожу, а он в углу стоит довольный такой и лыбится. Будто прямо счастье какое случилось. Только меня завидел — и к двери шасть, даже не попрощался. Я только заметила, что он боты в руках держит, а сам как есть в носках. А в углу чьи-то галоши остались, небольшие такие, дамские. Твои, стало быть. Дак этот кобелина в них ноги затолкал и стоял, значит, воображал, будто тебя имеет. Вот ведь нахал, ну ты подумай!

Подумать такого Татьяна никак не могла. Нет, даже если бы это не Борис Станиславович сделал, а кто-то другой. Социализм на дворе как-никак, товарищи. Это, может, при капитализме ноги в женские галоши суют, они же там все извращенцы, еще не то выделывают, но чтобы майор в советском интернате… Это просто не укладывалось в голове!

Тогда Татьяна решила тем же вечером в город сбежать, к Галине Ивановне. Не ходить же теперь одними дорожками с этим извращенцем! Да еще в этих галошах с мятыми задниками. Это же он будто не галоши, а ее саму помял, на всю школу опозорил. Был бы товарищ Сталин жив, он бы такого не допустил. Кому рассказать!

А бабушка-сторожиха и рассказала. То есть не просто рассказала, а заявление подала на имя директора, так, мол, и так, учитель в гардеробе занимался, научно говоря, онанизмом. Правда, она точно не знала, что означает это слово, поэтому так и написала, что застукала трудовика в гардеробе за онанизмом. Ну, его никто и слушать не стал. Уволили — и точка.

Татьяна Петровна после этого случая пережила настоящее облегчение. Фу ты, вот как в старину говорили: бес попутал. Нет уж, больше никаких кавалеров на горизонте. Хватит с нее, ученая. И как только она так решила, так сразу ей очень легко сделалось. По радио еще с утра до ночи веселые песни пели, какая хорошая жизнь настала. И ведь верно. Хлеба стало почти достаточно, колбаса иногда в магазине появлялась, а еще сметана и творог. Васька как-то в гости приехал, так она даже ватрушку сама испекла, сочную, толстую. А дух-то какой по всей квартире разлился!..

Татьяна еще надеялась, что Васька с ней захочет остаться. Ну а что? Учился бы в интернате вместе со всеми. Чем плохо? Математика у них на уровне, ребята на физмат без проблем поступают, русский-литературу тоже хорошо преподают, хотя русичка вроде как старорежимная, старушка такая с брошкой, рассказывала еще, что при царе в гимназии латынь преподавали и греческий. Ну зачем, скажите, сдался этот греческий? Если кто про Персея хочет почитать, так можно в библиотеке книжку взять, «Мифы Древней Греции», там русским языком все подробно описано про этих греков, какой они героический народ.

Только Васька рассудил по-своему. Не понравились ему интернатские. Какие-то все одинаковые, сказал. И одеты абы как, и рассуждают будто под копирку. Самостоятельного мышления нет, то есть.

— А какое тебе еще самостоятельное мышление? — кипятилась Татьяна. — Вон в учебнике все написано, как нужно думать. Учебники умные люди составляли, между прочим. Не чета вам, пацанам. Чего тебе недостает-то? Хлеба с маслом? Нынче мы еще о-очень хорошо живем. Вот во время войны в молотовском детдоме в день пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки и крупы. Как тебе такой паек? И ничего, выжили! — она почти сорвалась на крик.

Она для него наизнанку готова вывернуться, вот, даже в кино в кои-то веки выбралась на фильм «Первый троллейбус». Хороший фильм, там еще ее любимый артист играет — Олег Даль. А Васька сказал, что это кино восхваляет рабочий класс и унижает интеллигенцию. Нет, в самом деле, там выпускники школы Сергей и Светка закачивают учебу и выбирают дорогу в жизни. Сергей поступает в вуз, а Светка идет работать водителем троллейбуса. Идет она туда не потому, что плохо училась, а потому, что ей так хочется. Девушка из обеспеченной семьи.

— Мам, ну вот тебе понравится, если я после школы пойду работать водителем троллейбуса?

— То есть тебе хочется вырваться из-под родительской опеки? Ну-ну.

Васька как-то сник и долгих разговоров с ней больше не заводил, а если спрашивала — отвечал односложно, а через пару дней сказал, что домой поедет, нечего ему тут делать, в деревне этой. Скучно.

Хотя вроде и с ребятами подружился. Целыми днями во дворе пропадал. Вернется — как рыцарь в ледяной броне. Варежки в снежной крошке возле печки кинет, туда же штаны в белом панцире, следом валенки. Весело вроде время проводил, с толком.

8.

Удивительно быстро Васька все-таки вырос. Когда Галина Ивановна, баба Галя, умерла, ему семнадцать стукнуло, в десятый класс только перешел, и вдруг такое горе.

Татьяна вроде бы знала, что баба Галя хворает, ну так старики все хворают, привычка у них такая — чуть что за сердце хвататься, да и лет не так много было бабе Гале, в январе 66-го только шестьдесят стукнуло, на юбилее гуляли. Миша ей овечью тужурку справил как раз, она давно о такой мечтала, радовалась, даже плясала.

Татьяна с бывшим мужем до сих пор видеться не хотела, однако пришлось. Миша Веселов не старый еще мужик, а лоб плешивый совсем, и ходить Миша стал как-то боком, раньше за ним такого не замечала.

И вот опять пришлось встретиться. Только в дом зашла, Васька к ней кинулся:

— Мама! Мама! Бабушка умерла!

Хотя она и без него знала, что умерла баба Галя, но, видно, нужно было Ваське свое горе вслух высказать, выпустить наружу, оттого и пожаловался. А кроме Васьки, бабу Галю, похоже, никто и не любил. Миша даже спокойный такой за столом сидел, будто не мать у него умерла, а какая-то чужая тетка, соседка.

Татьяну увидел, аж присвистнул:

— Ну ты кра-аля. Гляжу, плащик болоньевый себе справила по последней моде. Причесочка, все при всем. Ничего себе так сельская училка.

— Я директор интерната, — отрезала Татьяна и отвернулась к окошку.

Миша опять присвистнул:

— Дире-ектор, иди ты! Небось от местных кавалеров отбоя нет.

Татьяна только отмахнулась. Дел нужно было много устроить: место на кладбище заказать, гроб купить, поминки справить. Миша на похороны шестьдесят пять рублей выделил, больше не смог, как он выразился. И то хорошо. Денег Татьяна к тому моменту успела немного накопить. Думала Ваське к выпускному костюм заказать, а теперь вот как получилось. И как вообще с этим выпускным? В городе Ваську одного не оставишь в бабкином доме. А с отцом он тем более жить не станет.

— Дак ты… это… как же… директор-то? — не унимался Миша. — Институт, что ли, кончила?

— Заочно окончила физмат, — сухо и по-деловому ответила Татьяна. — А тебе какое дело?

— А я что? Я, может, просто радуюсь за тебя. Жена как-никак, хоть и бывшая.

— Да? Что-то ты поздно об этом вспомнил, — Татьяна вовсе не собиралась с Мишей любезничать, но и ругаться не хотелось при Ваське.

— Василий, вот что, — произнесла она строгим голосом. — Давай-ка не раскисай, соберись. Я бабу Галю тоже любила… — она чуть не прикусила язык, когда это произнесла. — но так вот теперь получается, что она умерла, а нам нужно жить дальше. Так что послезавтра похороним бабу Галю, а там ты со мной поедешь, в интернате десятый класс окончишь.

— Это чего вдруг в интернате? — выдернулся Миша. — Он в этом доме прописан, между прочим. Пускай тут и остается.

— С кем? С тобой?

— А то и со мной. Я ему родной отец как-никак.

— Может, и Зинку свою сюда приведешь?

— Да пошла она! — Миша грязно выругался. — Вдоволь кровушки моей насосалась, стерва.

— Вот как! — хмыкнула Татьяна.

Но так ничего и не решили, что с Васькой делать. Дождь еще зарядил с такой силой, что окна стали непроглядны, будто сплошь залиты слезами. В такую погоду бабу Галю хоронить — хлопот не оберешься. Это же сколько времени на кладбище под дождем стоять, да и могила водой успеет наполниться… Вот такие бытовые и мало соотносящиеся со смертью мысли посещали Татьяну. Пироги и салаты нужно еще заказать в магазине «Кулинария», самой стряпать некогда, да и непривычно готовить на столько народу. Хотя сколько народу на поминках будет? Разве что еще соседей позвать…

Миша успел принять на грудь — знал ведь, где у бабы Гали чекушка в буфете припрятана на всякий случай. Так вот, приложился и каяться принялся:

— Мне стыдно в этом признаваться, но меня самого от себя тошнит, я себя ненавижу из-за этой своей беспомощности, ну как так, я же мужчина… Я не знаю, как из этого вылезти, я понимаю, что один не справлюсь…

— Только я тебе тоже помогать не стану, — отрезала Татьяна.

Поздно вечером, когда Миша к Зинке своей отчалил, сын вдруг притулился к Татьяне, она даже вздрогнула от внезапной нежности.

— Мам, как же оно так-то?

— А вот так, что ты поедешь со мной. Я так решила. Ничего, в нашем интернате тоже неплохо учат, тем более тебе всего-то год остался. А там поступишь в институт…

— Нет, мам, я не про то. Как же всё теперь, когда баба Галя еще недавно была, и вдруг ее нет?

— Ой, Вась, ну что ты глупости спрашиваешь, будто маленький. Все мы когда-нибудь умрем, и нас не станет. То есть тело наше умрет, а дела останутся.

Татьяна заметила в самом углу на табуретке таз с замоченным бельем и отметила про себя, что немного же незавершенных дел баба Галя на земле оставила. И еще добавила:

— Вот после бабы Гали ты теперь остался и должен постараться жить так, чтобы ей не было за тебя стыдно.

— Так ведь нет же ее теперь, то есть совсем нет, вот и стыдиться некому.

— Я говорю, не было бы стыдно. То есть, если ты что-то собираешься сделать, хорошенько подумай, что сказала бы баба Галя.

Васька носом ей в плечо уткнулся, и по его вздрагивающим плечам Татьяна поняла, что он плачет.

— Человек до конца не умирает, сынок. — она гладила его жесткие, упрямые волосы. — Он остается жить в своих близких. Внутри тебя, например. И может, ты что-то успеешь доделать в жизни за бабу Галю, ну, что она сама не успела…

И пока она успокаивала Ваську как могла, в голову лезла всякая ерунда вроде той, что ей же придется достирать за бабу Галю это белье, потому что больше некому…

Хоронили бабу Галю в старом сарафане, проеденном на спине молью, потому что в гардеробе у нее ничего иного не оказалось, только пара фланелевых халатов и этот сарафан. Один халат, конечно, совсем новый был, «нарядный», но не лежать же в гробу в домашнем халате. Куда делось красивое платье с блестками, в котором баба Галя на юбилее гуляла, никто не понял. Ладно, покойница в гробу на спине лежит, так что дырки на сарафане не видно. А халаты баба Галя в самом деле очень любила, даже Татьяну наставляла в свое время:

— Халат — вот это самое ценное. Без него никуда. Ну, еще и ночнушка нужна, да подлинней. В ней когда и до туалета добежишь. Платок на плечи накинул — и дуй вперед.

На кладбище еще случился такой курьез, что соседка Людмила Никифоровна, которая пыталась у открытой могилы религиозные гимны петь, хотя на нее и шикали: «Замолчи, стыд-то какой!» — умудрилась прямо на гроб большой железный крест положить. Вроде как баба Галя в Бога верила — про себя, тихонько, так пусть теперь почиет во Христе с миром. А Татьяна заметила, что крест-то не христианский, а немецкий наградной, еще с Первой мировой, наверное. Но ничего не сказала, потому что как бы там ни было, а баба Галя вроде бы и заслужила награду, если по-простому рассуждать. За Ваську, которого вместо родной матери воспитала, за непутевого сына Мишу, которого тоже тянула как могла, да и просто за всю свою неласковую жизнь. Но только почему так получается, что вроде бы баба Галя все делала правильно — по своему разумению, а жизнь прожила — и что? На прощание и сказать особенно нечего. В голове крутилась казенная фраза: «мелкособственническая идеология», то есть баба Галя исповедовала именно эту мелкособственническую идеологию. Как там писал Багрицкий:

Недаром учили: клади на плечи,

За пазуху суй — к себе таща,

В закут овечий,

В дом человечий,

В капустную благодать борща.

Именно такой была баба Галя. И сколько ни старалась Татьяна, но сама не испытывала к Галине Ивановне простой благодарности за то, что та Ваську воспитала и что вроде он достойным человеком вырос, потому что баба Галя и его присвоила. Татьяна втайне даже радовалась, что Васька наконец в настоящий дом переедет, то есть в интернат.

— Мам, — после поминок еще спросил Васька, — у меня ведь еще были бабушка и дедушка?

— Какие еще бабушка и дедушка? — Татьяна сперва совсем ничего не поняла.

— Твои родители. Что с ними случилось? Они на войне погибли? Ты никогда не рассказывала.

— Да и рассказывать нечего, — отрезала Татьяна грубовато. — Кулаки они были. Враги советской власти.

— Как?

— Ну, ты уже большой, поймешь. Так вот, слишком хорошо мои родители жили, в достатке, когда крестьяне вокруг голодали. А они хлебом не хотели ни с кем делиться. Тогда у них комиссары конфисковали все до последней крошки, чтоб голодных накормить, а их самих в Сибирь отправили. И там они умерли, я думаю.

— Но разве так можно с людьми?

— Можно. Время было такое, что иначе нельзя было.

— А ты разве не пыталась разузнать, ну, что с ними стало?

— Зачем?

— Ну как… Родители все-таки. Семья, значит.

— Моя семья — молотовский детский дом. Другой не знала, Вася, да и не жалею об этом. А родителей у меня, считай, как не было. Отказалась я от них.

— Как отказалась? Почему?

— Потому что они кулаки, говорю же тебе. А если родители кулаки, меня бы и на учебу не взяли, и в комсомол бы не приняли. Лишенцы — было в анкете такое слово. Понятно?

9.

По радио звучала бодрая музыка и говорили о том, как счастливы советские люди. Об этом вещали каждый день уже много лет подряд, так что невозможно было и думать иначе. Татьяна сама так именно думала, но вовсе не потому, что так говорили по радио. Она с радостью замечала изменения, которые происходили вокруг. Вот, например, в самом начале осени заменили треснувшую пополам ржавую колонку у перекрестка, подлатали и приподняли просевшее крыльцо интерната, вдобавок шефы привезли целых десять пар лыж, будет чем заняться зимой. И в роно Татьяну Петровну уважали, интернат был на хорошем счету, выпускники в вузы поступали с первого раза.

Только Васька ходил смурной, а на уроках сидел — как будто отбывал наказание. Ей об этом именно так сообщали учителя, что мальчик способный, но на уроках отвечает будто бы из-под палки. И все-то для него было не так: и автобус в город редко ходил, и остановка разбитая, и лужи вокруг интерната такие, что потонуть можно. Да что там лужи! Лужи по осени всегда были, как же без них, и дорога была разбитая, но не хуже, чем в других поселках, и грузовики в грязи буксовали точно так же повсюду.

Жизнь менялась, поселок строился, но очень медленно и несуразно. На месте некогда пышного соснового бора валялись срубленные деревья, ржавеющие рельсы, озеро у берега подернулось мазутными пятнами. Наступавший прогресс калечил природу, сдирал с нее растительный покров, оставляя рытвины и бесформенные скопления глины, брошенные стройматериалы, проволоку, известку. Странно, что Татьяна начала явно замечать безобразие только сейчас, глядя вокруг как будто Васькиными глазами. И все то, что все-таки удавалось построить, выглядело наспех пристегнутым, приваленным к чему-то другому, неуютным и попросту некрасивым.

Прежде ее как-то не волновал общий вид поселкового магазина, то есть не волновал вообще: зашла, купила продукты, вышла. И вот будто впервые она заметила, какое это грязное, низкое и темное помещение с горой деревянных ящиков у дверей, почти заслонявших проход. А еще иногда у входа стояла окровавленная колода с огромным топором, которым рубили мясо. Васька сказал, что она напоминает средневековую плаху. Татьяну передернуло, но с тех пор ей так именно и представлялась эта колода — как будто на ней вот только что кого-то казнили.

Почему Васька замечал вокруг только плохое? Кто его научил? Баба Галя? Но в городе повсеместно были такие же лужи и магазины чистотой не блистали, напротив, по вечерам у гастрономов вырастали огромные очереди. И кино в поселке крутили такое же, как в городе да и по всей стране. В конце концов, должно же и снабжение когда-нибудь наладиться, и все остальное. Совхозы работают, заводы и фабрики выполняют производственный план. Это где-нибудь в Америке безработные ночуют в метро, а у нас безработных нет, все при деле.

Потом Татьяна случайно услышала по радио: чтобы понимать красоту, нужно иметь ее внутри. Выходит, Васька носил внутри себя эту красоту, а она — нет. Но ведь она сама выбрала ему имя. Василий Веселов — это звучало как стихотворение. Красиво.

А читал Василий Веселов исключительно фантастику, ничего другого не хотел читать, даже по школьной программе. Звездолеты, иные миры, путешествия во времени… Татьяна никак не могла понять, почему он не может удержаться в настоящем времени и в настоящем мире. Неужели современность настолько неуютна, что из нее хочется сбежать?

— Вась, ты сколько ни читай про жизнь на Марсе, а завтра утром все равно проснешься и пойдешь в интернат по лужам, которые тебе так не нравятся. На Марсе, кстати, может быть, такие же лужи, этого никто не знает наверняка.

Васька молчал, уткнувшись в книгу. Он намеревался поступать на исторический. История — это очень хорошо, у нашей страны богатая и славная история, и самое главное, что она творилась прямо на глазах и на памяти простых людей. Вот баба Галя еще до революции родилась. Бывало, выпьет рюмочку и начнет рассказывать, что и при царе неплохо жилось. Отец у нее на заводе работал, известный мастер был, так и голода не знала семья, не то что… Татьяна несколько раз заставала момент, когда бабу Галю приходилось осекать, чтоб не больно-то откровенничала про детство. Потому что детство — оно и на войне детство. В детстве ты ни за что не отвечаешь вообще, поэтому оно и предстает в светлой такой дымке. А Васька что? Он сам недавно из коротких штанишек вырос, что там понимает вообще?

Вторую четверть Васька окончил без троек, даже по биологии получил пять, хотя учительница и жаловалась Татьяне, что-де Вася на уроке пускается в опасные разговоры, будто бы прогресс природную гармонию нарушает, ну, что красиво только там, куда еще человек не добрался, а куда добрался — там именно поваленные деревья, ухабы, проволока, горы извести, ну и так далее. Вась, а как же без этого в космос полетишь? Индустриализация именно призвана построить космический щит родины, придется немного потерпеть безобразие.

Под Новый год в сельпо завезли костюмы. Стандартной модели, но все вполне приличные с виду. Поселковым мужчинам они были ни к чему, некуда было их надеть, а вот выпускнику в самый раз. Интернатские ребята такие костюмы позволить себе, естественно, не могли, а вот Татьяна с премии купила. Костюм уверенности в себе прибавит любому парню. Он как пропуск во взрослый мир. А Васька рослый, крепкий, костюм на нем сидел тютелька в тютельку, нигде ни отнять, ни прибавить. Только Татьяна сама радовалась больше Васьки. Он, конечно, спасибо сказал — и только. Как будто и не ему купили.

Ладно, молодые — они всегда неблагодарные, не понимают еще, как деньги достаются и что на эти деньги купить можно. Если б еще каждый день в сельпо костюмы привозили, а то ведь там такая одежда, что только в огород ходить. Эх, Васька, Васька.

На каникулах Васька отправился в город «к отцу». Если бы тот ему отец был, а то так, недоразумение какое-то. Татьяна все за поселковыми девчонками наблюдала, как они кудри вьют да в коротких юбчонках на танцы бегают, и так ей хотелось им сказать: куда вы, дурочки, так хотите попасть? Замуж? А муж ваш станет водку пить, а потом еще кралю себе заведет из тех, кто попроще. Татьяна давно заметила, что если женщина более-менее культурная, книжки читает, про Анну Каренину какие-то свои мысли высказывает, так муж от нее вскорости сбегает к простой бабе, с которой не нужно притворяться и умные разговоры поддерживать. Взять, к примеру, «англичанку» Софью Абрамовну. Красотка как с картинки, ножки точеные, зубки один к одному, кудри натуральные, только на работу приехала по распределению и через три месяца за электрика замуж вышла. Вроде видный парень, а с каждой получки напиваться стал да еще ее поколачивать — чтобы сильно не зазнавалась. Подумаешь, по-английски разговаривает, а свет отрубят — и куда она со своим английским? В общем, муж только затем и нужен, чтобы у детей отчество было. А воспитать уже можно и без отца.

Татьяна Ваське в город еще десять рублей дала. В кино там захочет сходить или в кафе. Не у отца же спрашивать, да тот и не даст, жадный.

На сей раз Васька как-то быстро из города домой вернулся, каникул еще дней пять оставалось, мог бы в городе погулять, так ведь назад приспичило. Татьяна выспрашивать не стала, что там да почему, но про себя радовалась, что вроде бы привязался сынок к поселку, понял, что и тут можно развлечения найти.

Потом ей сообщили, что Васька перед Новым годом с интернатской девочкой роман закрутил. Надя Мокроносова в девятом классе училась. Ничего особенного вроде собой не представляла. Обыкновенная девочка. Мокроносова, одним словом. Дворняжка из семьи алкоголиков. Отец по пьянке в сугробе замерз, а мать на рыбокомбинате работала, потом вроде опять замуж вышла за судомеханика, ну и Надя не нужна оказалась, только под ногами путалась, отправили в интернат.

Вроде бы Татьяна Петровна и сама без родителей выросла, понимать должна ситуацию, да только по-своему она поняла эту ситуацию. А именно: что у нее родители хоть и мироеды были, то правда, только люди они здоровые, от работы никогда не отлынивали, поэтому и она выдюжила в детдоме, упорством брала. Сама, без родителей. А у Надьки мать — сучка мокрохвостая, наверняка Надька всякого успела навидаться в родном-то доме, да какая ж наследственность у дочки? Не ровен час сама к спиртному потянется. Вот тут Татьяне трудовик и вспомнился, недаром говорил, что хорошие у нас ребята, а ведь, не дай бог, сопьются. Нет, в самом деле, пропал же в городе Федя Кошкин, который во всех интернатских спектаклях играл. Такой красивый был парень! В культпросветучилище поступил, а там на первом же курсе повезли студентов на картошку, ну и научился к бутылке прикладываться, в конце года из училища вылетел. Говорят, дворником устроился, ну то дело, хоть воровать не пристрастился. Федя Кошкин. Пример перед глазами.

А тут Васька еще эту девочку в гости решил привести. Испеки, говорит, мама, ватрушку. К нам Надя Мокроносова вечером зайдет. В шашки с ней поиграем и в лото. Ты будешь с нами в лото играть?

Какое лото? Татьяна как смогла отнекалась, что дел много, нужно к новой четверти подготовиться, так что чаю попейте и на кухне потом играйте в свое лото.

Надя Мокроносова с виду очень скромной показалась Татьяне, даже будто немного туповатой девочкой. Ватрушку еще брать стеснялась, сахар в чай класть стеснялась, на вопросы отвечать стеснялась. А всего-то Татьяна ее спросила, кем она хочет стать после школы, куда пойдет учиться. Надя пожала плечами: «Пока не решила». А вот пора бы уже решить и цели своей добиваться.

Васька еще оборвал:

— Мам, ты же не на собрании.

Татьяна рукой махнула и пошла в гостиную читать «Работницу», не знала она, как иначе общаться с этой Надей.

Ну, вроде бы ничего страшного не случилось. Посидели на кухне да и разошлись. Ладно, вот Васька экзамены сдаст, в институт поступит, и закрутится у него совсем другая жизнь. Он про эту Надю Мокроносову и не вспомнит.

Только все равно не спалось Татьяне Петровне, долго ворочалась в постели, чутко прислушивалась к каждому шороху. Акустика в доме такая, что слышно, кто в какой квартире чихнет. К полуночи только утихли звуки, и за окном воцарилась глухая непробудная тишина. Тогда наконец Татьяна провалилась в глубокий колодец сна, и привиделась ей Галина Ивановна. Никогда ведь не посещала ее, а тут пришла в том виде, как ее похоронили, и с железным крестом на груди.

— А вот, — говорит, как будто только вчера расстались, — я теперь с генералами в одном измерении нахожусь. Потому что считается, будто я на войне погибла, а дырка на спине — это пулевое ранение. Тут на боевые заслуги особо не смотрят, главное, что орден имеется. Железный крест абы кому в могилу не положат.

И такая она вся довольная, улыбается.

— На войне погибнуть не страшно, — рассказывает. — Тут не разбирают, кто виноват, кто прав, всех в одно общежитие селят, потому что делить нам больше нечего. Женщин, правда, маловато. И не поговорить по душам, вот хоть тебе пожалуюсь.

Татьяна аж подпрыгнула на кровати. Приснится же эдакая дрянь! Нужно, что ли, на могилу к бабе Гале съездить.

Поднялась, затопила печь. За окном еще тьма была непроглядная, ни огонька, ни звездочки. Часов шесть, наверное. Уж больше и не уснуть. Вскипятила чайник, позавтракала остатками ватрушки, кисловатой показалась, видно, сахару вчера пожалела. Пожадничала. А все из-за этой девчонки Мокроносовой, будь она неладна, разбередила душу…

10.

Печорин находил счастье в издевательствах над людьми и моральных пытках. Никакой он не лишний и тем более не сломанный человек. Разве кто-то калечил его намеренно? Так можно ли безнравственность Печорина ставить в вину светскому обществу? Ну и так далее.

Примерно в этом духе рассуждал Василий Веселов во вступительном сочинении на исторический факультет. Самого сочинения Татьяна Петровна в руках не держала, но Вася ей подробно пересказал. Так случилось, что за это сочинение Вася получил твердый трояк, и доказывать что-либо приемной комиссии было бесполезно. Преподаватель посчитал, что абитуриент слишком дерзок и что эта его дерзость основана практически на пустом месте, так как, прежде чем выносить собственное суждение, молодому человеку следует Лермонтова прочесть от корки до корки. И не только Лермонтова. Пушкина тоже с Радищевым. А он читал?

Никуда Татьяна Петровна жаловаться не пошла, потому что не может же такого быть, чтобы честное и доказательное сочинение взяли и завалили просто так. Ну, не просто так, конечно, а нужно было своего человека на это место пристроить. Так говорили, по крайней мере, но ведь этого просто не могло быть. Татьяна Петровна не верила. Что же такое получается, товарищи? Кумовство настоящее! Но как же так, при социализме?! Завалил сочинение, по общему конкурсу не прошел, — значит, были на то веские основания. Умей принимать неудачи, не ищи лазейки. Ничего, Вася, отправишься в армию, пару лет послужишь, ума наберешься, а потом на льготных условиях будешь поступать. Может, еще и факультет другой выберешь. Жизнь такая штука, что никак не узнаешь, что там, за следующим поворотом.

Татьяна Петровна пыталась разговаривать с Васей бодрым голосом, хотя к горлу подступало рыдание.

И пышных проводов не хотела устраивать, однако в поселке принято было провожать в армию коллективно, с баяном и водкой, чтобы первые дни после расставания родителям было не так тоскливо. Поставили столы во дворе, соседи пирогов напекли, салатов накрошили, баянист дядя Костя песни наяривал за здорово живешь. Надя Мокроносова пришла вся в кудрях, веселилась, пела вместе со всеми. Вася сказал, будто она писать обещала, да что там эти девичьи обещанья. Уедет ведь — и как отрезали. Ну, это и к лучшему. Какая там любовь в восемнадцать лет?

Веселые получились проводы. Все вокруг твердо верили, что отслужит Василий свои два года, сыновний долг родине отдаст и вернется домой настоящим мужчиной, что и требовалось доказать.

Вскоре первое письмо пришло: «Привет, мама. У меня все нормально, жду присяги. Я очень соскучился, посылаю всем привет. Скажи, что очень жду писем от друзей, и передай мой адрес. Кто хочет мне написать — всем отвечу. Присяга у нас 10 октября, а потом распределят уже по частям. Мама, пришли мне теплый свитер, носки шерстяные, зеленку и еще средство от вшей, а то прямо заели. Ну, пожалуй, и все. Больше не знаю, что писать. Я тебя очень люблю! Я вернусь, обещаю! Подробнее в следующем письме. Целую, твой сын Василий».

Вроде бы ничего необычного Вася не написал, заурядное сыновье письмо, но Татьяна Петровна перечитывала его и слева направо, и снизу вверх. И всякий раз находила что-то новое между строк. Теплый свитер просит прислать — значит, зябнет в казарме, а средство от вшей — это уж вообще дело неслыханное. Сколько они в интернате с этой заразой воевали, так ведь побороли в конце концов. А что же в Советской армии вшей победить не могут?

Она отнесла письмо в школу, вслух прочла в учительской и громко повозмущалась этими вшами. Завуч Светлана Игнатьевна даже посоветовала ей написать про вшей в газету, и Татьяна Петровна было загорелась идеей, но передумала. А вдруг сведения дойдут до армейского руководства, тогда ее Васю назовут жалобщиком да еще отправят куда подальше.

Недели через две Василий написал, что адрес у него теперь такой: Львов, воинская часть 3238. Татьяна Петровна еще удивилась, почему такой короткий номер воинской части, обычно же шестизначный, интернатские учителя часто письма от сыновей получали. Но Львов — это хорошо, красивый город, ей рассказывали. Да и на Украине всегда сытней жилось, и овощи свои, и фрукты, весна уже в феврале приходит, так что свитер, может, и не пригодится.

Еще Василий писал, что часть у них не простая, в нее не каждого возьмут, а только самых крепких. Вот форму парадную выдали: синие штаны и фуражку с синим околышем. Выйдешь в такой форме в увольнение — на улице к тебе все относятся с уважением, а шпана брызгами так и разлетается по сторонам. Смешно так выразился: «брызгами разлетается». Татьяна Петровна долго улыбалась этим «брызгам».

Однажды вечером Надя на чай зашла. Ей Вася тоже письмо прислал, и это письмо резануло Татьяну Петровну так больно, как острый нож-финка, все нутро по живому распороло, хотя она и вовсе виду не подала.

«Ты бы знала, как я был счастлив, когда получил от тебя весточку, — писал Вася. — А когда читал письмо, то у меня чуть ли слезы на глазах не выступили. Еще от матери письмо пришло вместе с твоим. Ты бы знала, какой это ценный момент жизни, когда на раздаче писем называют твою фамилию. Те, кому не приходят письма, сразу же меняются в лице, и настроение падает.

У меня пока все в норме, если можно так сказать. Гоняют тут нас, как коней. Когда нас из военкомата забирали, говорили, что мы там будем как кони бегать, но мы даже не предполагали, что это будет именно так. Спортивные занятия у нас как минимум два раза в день — утром и перед ужином по часу.

Это уже четвертое письмо тебе, сколько, интересно, до тебя дошло? Когда будешь писать мне ответ, сообщи обязательно, куда решила все же идти учиться, да и вообще чего интересного, как отдыхаешь и с кем, как праздники отмечаешь.

Письмо это, я думаю, не успеет к твоему дню рождения прийти, хотя мне бы очень хотелось. Каждый раз, когда я ложусь спать, я думаю о тебе и о том, как бы я хотел, чтобы в этот момент ты была рядом. Да уж, тяжело это, жить одними мечтами, по крайней мере на ближайшее будущее, а остальное зависит только от тебя. Как же хочется посмотреть в твои глаза и произнести, что я тебя очень люблю.

Передавай всем привет от меня огромный, скажи, пусть пишут, обязательно отвечу. Сейчас времени, правда, нет, чтобы писать, только если по ночам, и раз в неделю бывает у нас час солдатского письма».

— Ну, и куда же ты, Надя, надумала поступать? — спросила Татьяна Петровна, едва совладав с дрожью в голосе.

— В педагогический. Я хочу быть такой, как вы.

— Да? — признание ей все-таки польстило. — И какой же предмет ты хочешь вести?

— Я хочу работать в начальных классах. Чтобы все сразу преподавать — и письмо, и математику. Чтобы быть для ребят любимой учительницей!

В глазах ее при этом вспыхнули искорки, а лицо сделалось просто милым.

— Наверное, это правильно, — уже спокойно ответила Татьяна Петровна. — Я тоже начинала как учительница младших классов, и дети меня очень любили.

Ей вспомнилось, как однажды они с ребятами ездили смотреть кроликов в подшефный совхоз. Дети думали, что кроликов разводят просто так, ради забавы, а потом им сказали, что кроликов забивают ударом по голове, шкурки снимают и шьют из них шубы и шапки. И все дети от этой новости дружно ревели. Не надо было им рассказывать, в самом деле. Потом бы узнали как-нибудь.

Татьяна Петровна глубоко вздохнула. Надя поняла ее вздох так, что пора уходить.

Осень хлынула злыми дождями, не оставлявшими никакой надежды на малейшие проблески солнца. Интернатские будни спасали. В заботах о мелком ремонте здания, бытовом обустройстве молодых учителей, приехавших по распределению, горячем питании воспитанников и работе в подсобном хозяйстве самая острая тоска приглушалась, и каждое новое утро Татьяна Петровна велела себе не раскисать, держаться прямо, корректировать учебные планы, распекать нерадивых учеников, вести собрания так, как если бы перед ней сидел не десяток учителей, а взвод бывалых бойцов. И все-таки в потаенной глубине неустанно пульсировало: Вася. Где-то там есть мой Вася.

Она пробовала вспомнить его маленьким, как смешно он мотал головой, пытаясь присосаться к ее груди, какие у него были шелковые розовые пяточки и крошечные ручонки. Почему она так легко оторвала его от себя, оставила бабе Гале? Могла ведь и не оставить. Ну, помыкались бы немного в сырой интернатской комнате на сквозняках. Вокруг все так живут — и ничего, закаленные вырастают дети.

А дождь все шел, монотонный и уже нестерпимый, как зубная боль. Из-за этого дождя на небе не бывало луны, и тем мрачней и невыносимей становились одинокие вечера. Татьяна Петровна писала Васе долгие письма, рассказывая о каждом своем дне вплоть до мелочей, даже советуясь по каким-то бытовым вопросам, хотя от него письма приходили самые обычные, без затей: привет, мама, я не хвораю, стреляю метко, подтягиваюсь сто раз и даже научился крутить «солнышко» на турнике. И она понимала, что Вася вовсе не скучает по ней, по своей прежней жизни, напротив: каждый день приносит с собой что-то новое, он учится многому — не сухой науке, а самой настоящей жизни. Скучает ли по своей Наде? Ну, ему еще придется набить свои шишки, насильно-то не отвадишь.

Гармонист дядя Костя, который жил возле самого интерната, взялся разучивать какой-то новый сложный мотив. Начинал звонко, мастеровито, и музыка лилась бодро, как струя молока в подойник, но вдруг проскакивали в игре фальшивые нотки, и тогда Дунай, пес дяди Кости, принимался отчаянно выть. Этот его вой, протяжный, надрывный, пробирал до самых костей, особенно гадко становилось в сырые промозглые вечера, когда ветер в трубах завывал в унисон, и ничего с этим нельзя было поделать, потому что дядя Костя в поселке был уважаемым человеком.

К декабрю наконец рухнул снег, в одну ночь похоронил под собой раздолбанную колею центральной дороги, щербатые крыши, голые палисадники, указательные пальцы печных труб, нацеленные в самое небо, уличную грязь и опустевшие птичьи гнезда, покинутые до весны. Татьяне Петровне так все представлялось, что когда птицы спешно покидают насиженные места — это они массово эвакуируются, потому что даже люди к каждой новой зиме готовились, как к войне.

Интернатский сарай нужно было насытить дровами. Для этого во дворе выстраивалась цепочка воспитанников, по которой расколотые поленья передавали в самое чрево. «К отопительному сезону готовы!» — рапортовали заголовки абсолютно всех газет, а люди все пилили, кололи, укладывали дрова в аккуратные поленницы, и кто-то сказал девчонкам, что если из середины поленницы вытащить полено и оно будет гладкое, без сучков, то и муж случится добрый и красивый, а если сучковатое, то вспыльчивый и злой. Девчонка одна расстроилась до слез, когда вытащила свое полено — не просто сучковатое, но еще и с бурым пятном в сердцевине, будто с червоточиной. Вот уж слез-то было. А еще комсомолка. Ты что же, Тося, бабьим россказням веришь. Мало ли что там в старину говорили, темные люди-то были, даже в оживших покойников верили. Которые в саване сидят на кладбище и глупых девиц поджидают. Ну, дурочка ты моя!

Так уговаривала девчонку Татьяна Петровна. А когда все разошлись, взяла да и сама вытянула полено. Просто так, шутки ради. Замуж она больше не собиралась, какое там! Полено ей попалось березовое, кривое. Мало того — сучковатое, так еще пуля в нем застряла крупнокалиберная, медведя уложит. Охнула невольно да и закинула это полено подальше, с глаз долой. Хотя, конечно, это был очень глупый поступок. Следовало бы его утилизировать. Попадет такое полено в печь — пуля жахнет и на месте убьет. Пошла за сарай, подобрала это кривое полено, чтобы отдать завхозу.

На Новый год Татьяна Петровна испекла ватрушку, чтобы хоть как-то отметить праздник, пригубила вина. На улице молодежь кричала и веселилась, соседские собаки сходили с ума, кто-то распевал во все горло: «Когда весна-а придет, не зна-аю…» Конечно, ей не спалось. Татьяна Петровна села писать Васе очередное длинное письмо и сама прослезилась между строк, до того душевно вышло про новый, 1968-й, который будет лучше предыдущего. Ведь так и должно быть, что год от года в нашей стране становится только лучше и лучше. На днях новые книжки завезли в сельпо, я купила для тебя Брэдбери, «Вино из одуванчиков», из интереса сама перелистала и увлеклась. Оказывается, Брэдбери не только фантастику пишет, а еще и очень интересно размышляет о самых простых вещах. О том, что вино хранит в себе прошедшее время, те события, которые случились, когда люди делали это вино. «Вино из одуванчиков. Сами эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков — пойманное и закупоренное в бутылке лето». Потрясающее открытие. Выходит, что черничное варенье, которое я сварила в прошлом августе, — это пойманное в банку лето 67-го, когда ты еще был дома. Теперь я буду смаковать это варенье буквально по ложке в день, чтобы продлить ушедшее лето. А помнишь, как на пятидесятилетие Октябрьской революции писали письма потомкам? Некоторые я помню наизусть: «Вам, живущим в XXI веке, наверное, не в новинку полеты землян на другие планеты. Вас не удивит сообщение о строительстве города где-нибудь на Венере, мы же только мысленно заглядываем в ваше настоящее. Но мы гордимся тем, что живем в эпоху покорения космоса, что мы — современники первопроходцев». А еще было одно смешное такое письмо: «Мы мечтаем о коммунизме, о том времени, когда можно есть бесплатно мороженое и ходить в кино, когда уроки за нас будут делать машины, а учителями станут терпеливые роботы». Представляешь, через пятьдесят лет такие же ребята найдут и вскроют эти капсулы и как будто бы попадут в прошлое! А ты все мечтал о машине времени. Письма — вот настоящая машина времени…

Капсулы с письмами в будущее замуровали в нише памятника Ленину на центральной площади поселка до лучших времен.

Вьюги крутили снежные завитки, заносили дороги, отрезая поселок от внешнего мира, и такая злоба слышалась в долгом завывании ветра, что хотелось, как в детстве, залезть с головой под одеяло и забыться, заснуть до самой весны.

Из-за снежных заносов дверь во двор не открывалась с утра, и тогда с трудом удавалось просочиться в щелку. Интернатских детей не отпускали гулять: играйте в спокойные игры! И они рисовали, клеили поделки, ребята постарше пропадали в столярке, а девчонки шили. Надя Мокроносова однажды сказала Татьяне Петровне, что в интернате гораздо лучше, чем в обычной школе, потому что здесь не важно, кто как одет, и это как раз важно. То есть дома ей форму покупали на вырост, вперед на три-четыре года. И сперва эта форма на ней висела мешком, а через год на локти уже приходилось ставить заплатки. Все девчонки в сентябре щеголяли новыми платьями, а Надя ходила в старье, и это было ужасно.

— Ну, милая, есть вещи и пострашнее заплаток, — ответила Татьяна Петровна и подумала, что интернат вообще — правильная вещь, приучает ребят к коллективизму. Это в семье всякое случается: пьет отец и мать поколачивает, а ребенок все это видит. Иногда до того полудикие дети в интернат поступают, что им вилка в диковинку. Пытаются сосиску подцепить на ложку. Впрочем, сосисок они тоже не видели, дома ели одну картошку и квашеную капусту. Ну, еще кильку в томате родители покупали…

11.

С утра 21 августа радио плевалось гневными словами. «Подрывная акция Запада», «попытка расколоть социалистические страны», «товарищ Брежнев выступил с речью», «Александр Дубчек», «войска СССР, Польши, ГДР, Венгрии и Болгарии», «установить полный контроль»… Татьяна Петровна плохо понимала, что случилось, вернее, просто не брала в голову. Наскоро позавтракав, побежала в интернат. В учительской педагоги с бледными сосредоточенными лицами жались по углам в такой же растерянности, как и она сама, а историк Михаил Филимонович вещал, задрав вверх бородавчатый палец, что чех Александр Дубчек говорит о каком-то социализме с человеческим лицом, будто бы до сих пор это самое лицо было звериным. СССР блокировал аэродром в Праге, высадив семь или даже восемь отрядов десантников, которые дадут прикурить этим чехам. Чехи — ребята трусливые, он это еще на войне понял. Почему, думаете, фашисты не разрушили Прагу? Потому что чехи и не думали сопротивляться. Какие они вояки? Вот поляки сражались…

Татьяну Петровну слегка кольнула тревога: а вдруг Михаил Филимонович говорит что-то непотребное? Чехи — трусливые ребята, так получается? Но они же с нами в одном социалистическом лагере… Нет, в самом деле, какого еще социализма им надо? Говорят, в Чехословакии несколько сортов колбасы в открытой продаже. Валентина Максимовна, биологичка, рассказывала. У нее сын в Прагу на какой-то конгресс ездил, так вот сказал, что чехи якобы рыбу не едят, потому что мяса в магазине навалом. А вот пожили бы эти чехи денек-другой на молотовском интернатском пайке: пять граммов сахара, десять граммов масла, тринадцать граммов лапши, еще сколько-то граммов муки и крупы, — тогда бы поняли, что такое социализм и что такое коллективный дух.

Коллективный дух в интернате, по правде говоря, был так себе. Пахло подгоревшей едой, прогорклым маслом, не очень свежим бельем, в спальнях для учеников начальных классов откровенно разило мочой. Дети в интернат поступали нервные, писались, страдали экземой, диатезом, и все попытки поддержать гигиену оканчивались плачевно, потому что многие воспитанники попросту не понимали, зачем каждое утро чистить зубы и раз в неделю менять белье. К старшим классам выравнивались, пытались навести красоту, подстричься по-взрослому, даже шили себе брюки клеш. Татьяна Петровна знала, что никакими репрессивными мерами порядок в интернате не поддержать, нужна ежедневная кропотливая работа по исправлению и воспитанию души… Вот и слово это опять вынырнуло: душа. Но ведь у человека нет никакой души…

Татьяна Петровна очнулась. Михаил Филимонович все еще говорил о советских танках в Праге. Однако предстоящий учебный год никто не отменял, и нужно было утвердить расписание на первую четверть, ввести в курс дела молодых специалистов, которые прибыли по распределению, в том числе новую математичку. Вроде бы она физмат окончила с красным дипломом, а с виду ну чистая дурочка с веснушками. Татьяна Петровна покачала головой. Привести в порядок спальни, постелить чистое белье, возле каждого умывальника положить мыльницу с хорошим куском мыла, развесить полотенца…

Она любила эти последние дни лета. Отнюдь не за редкое тепло и щедрый урожай ягод. Она готовилась встретить учеников — старых и новых, принять в свою большую семью. Эти слова, стершиеся от употребления всуе, как медные пятаки, для нее были исполнены смысла. Она не лукавила, называя интернат семьей, с чистым сердцем на торжественной линейке произносила: «социалистическое общежитие», «моральный облик строителя коммунизма», «передовой отряд советской молодежи», имея в виду комсомол, хотя в комсомол принимали уже практически всех, кроме самых отпетых негодяев. Но они тоже имели шанс на исправление…

Татьяна Петровна решила, что в этом году на торжественной линейке обязательно скажет пару слов о Советской армии, стоящей на страже завоеваний социализма.

Писем от Василия вот только не случалось уже давненько. Последнее пришло в начале августа и не содержало в себе ничего необычного: привет, мама, я жив-здоров и т. д. Если в сельпо завезут другие книги Брэдбери, обязательно купи. Вернусь — буду читать запоем…

Буду-читать-запоем, буду-читать-запоем… Фраза привязалась к ней и не отпускала, почему-то отдаваясь в голове перестуком колес, как будто Василия могли отпустить в отпуск или уже навсегда по какой-то немыслимой причине, и вот он ехал в поезде дальнего следования, а поезд, выдыхая пары, мчался вперед, как оголтелый, боясь выскочить из расписания.

Так прошло две недели в хлопотах первых учебных дней, и вот в среду, четвертого сентября, когда Татьяна Петровна после уроков переругивалась в интернатском коридоре с завхозом по поводу маляров, которые оставили по углам комья извести, на лестнице появился незнакомый военный, офицер. Приблизившись, он приложил руку к козырьку, представился как майор Буйнов и поинтересовался, может ли поговорить с Татьяной Петровной Веселовой.

— Да, это я, — ответила она нейтрально, не успев вынырнуть из перепалки с завхозом.

Майор Буйнов прокашлялся в кулак и выдал по-военному четко:

— Татьяна Петровна, гроб с телом вашего сына Василия Веселова прибыл в поселок гужевым транспортом. Расходы на захоронение берет на себя штаб военного округа. Приносим вам искренние соболезнования.

Татьяна Петровна не поняла, почему завхоз бросился к ней и подхватил под руки. Да что такое случилось? Отбившись от завхоза, она спросила:

— Что еще за гужевой транспорт, товарищ майор? И почему гроб с телом… с телом…

Мгновенно побледнев и сделавшись белее свежей известки на стене, она рухнула на пол.

Двадцать четвертого августа Василий был убит в Праге выстрелом в голову, поэтому вернулся на родину в свинцовом гробу, который доставили со станции колхозной лошадью — грузовик в тот день находился в ремонте. Татьяна Петровна мучилась одной очень странной мыслью: как же Васеньку похоронят в казенной одежде. Может быть, попросить вскрыть гроб и надеть на Васеньку выпускной костюм? Он так ладно на нем сидел… Татьяна Петровна сказала об этом майору, но тот ответил, что вскрывать гроб категорически нельзя.

— Почему?

— Санитарно-гигиенические нормы не позволяют.

На похороны приехал отец, Михаил Веселов, но даже не подошел к ней, только водку глушил прямо из горла. Плакал и к бутылке то и дело прикладывался: «Сынок, сына. Как же ждал тебя. Как надеялся, что простишь…» И слезы вытирал рукавом пиджака. Потом его увели куда-то.

Из ближайшего гарнизона прислали четверых солдат, которые вырыли могилу и опустили в нее гроб с телом Васеньки. Татьяна Петровна поочередно подошла к каждому и спросила, а вот откуда известно, что в гробу именно Васенька? Вдруг там лежит кто-то другой? Майор Буйнов сухо отрезал:

— По документам Василий Михайлович Веселов. Других сведений не имею.

Потом в школьной столовой справляли поминки. Были чьи-то соболезнования, слезы и объятия. А потом вдруг наступила полнейшая тишина и какой-то странный покой. Бесчувствие. Без тоски по Васеньке, без боли потери и тоски расставания, без чувства вины за то, что была для него почти чужой матерью, без громких рыданий, да просто без слез. В ней как будто истаяли абсолютно все чувства, вот как возле печки тают кусочки льда, налипшие на валенки. Раз — и нет.

Татьяна лежала, уставившись в потолок, и повторяла про себя: «Это я умерла. Меня больше нет». Хотелось щелкнуть выключателем и отрубить навсегда остатки своего бытия, чтобы больше ничего не видеть и не слышать, не двигаться, не дышать.

На тумбочке возле кровати осталось надкушенное яблоко. Со странным злорадством Татьяна заметила, как поврежденный бок покрылся рыжим налетом, тление поразило яблоко и буквально на глазах поглощало спелый плод. Все вокруг стремится к распаду, смерти. Так действует второй закон термодинамики: чтобы поддерживать жизнь в мире, необходимы ежечасные усилия по возобновлению тепла и порядка, но ей не хотелось двигаться. Печь окончательно выстыла, каждый выдох клубился паром в сумерках пустой квартиры. Ну и пусть. Вскоре прервется и это дыхание, и никто не помешает ей умереть в своей холодной постели.

Утро ударило в окошко густым медово-желтым лучом, высветило на тумбочке морщинистое потемневшее яблоко, медленное умирание плода порадовало ее, как будто яблоко принимало ее смиренный уход, они были заодно. Татьяна утвердилась в своем правильном и честном решении. Все остальное — интернат, коллеги, ученики, сама жизнь — сделалось совсем не важным, потеряло цвет и превратилось в карандашный эскиз на белом ватмане дня, и этот эскиз можно было взять и стереть простой ученической резинкой.

Ей хотелось пить, но она не нашла в себе сил, чтобы встать и дойти до кухни. Она смотрела на яблоко. Еще вчера яблоко издавало терпкий аромат, первый налет ржавчины только усиливал запах самой жизни, но уже сегодня потянуло гнилью, и Татьяне это понравилось. Над яблоком клубились мелкие мошки, взявшиеся неизвестно откуда, будто родившиеся из этой гнили. Мошки роились возле самого ее лица, но она не хотела даже поднять руку, чтобы отогнать их.

Ее затянуло солнечное блаженное забытье, и она обрадовалась, когда в комнату вошел Васенька и присел возле печки, чтобы развести огонь в остывшем зеве.

— Васенька, — позвала она, — тебе же сюда нельзя, ты умер.

Но Васенька ей не ответил.

Тогда она все-таки поднялась и на деревянных ногах приблизилась к нему, осторожно погладила ежик его упрямых волос. «Но вот же я не сплю, — во сне решила она. — Я трогаю рукой его волосы, и они колют мою ладонь, так во сне не бывает».

В этот момент она очнулась в своей постели и наконец ощутила, до чего же вокруг холодно. Ночной заморозок прихватил стены, вода в ведре обожгла холодом, однако она все же зачерпнула ее ладонью и брызнула на лицо.

Нужно было одеться и, наверное, выйти на улицу.

Только дней через десять она впервые ощутила вкус еды. Неожиданно обнаружила, какой отвратительно склизкой перловкой кормят детей в столовой. Ее чуть не вырвало прямо в тарелку. Прикрыв рот ладонью, Татьяна бросилась вон, к помойному ведру в коридоре, и ее вывернуло на глазах у воспитанников. Едва переведя дух и выпустив быстрое «простите», Татьяна выскочила на улицу.

Холодный сентябрьский воздух освежил голову.

Неожиданно ранние заморозки прихватили еще сочную изумрудную траву и деревья, которые все никак не хотели сдаваться и сбрасывать листву. Ни проблеска желтизны, ни красного кленового листика на дорожке — лето в том году выдалось долгим и жарким, птицы, подсуетившись, успели высидеть два выводка потомства на всякий случай, едва оперившиеся птенцы теперь спешно готовились к перелету. А потом кто-то как будто взял и отрубил тепло, радость и птиц. Пернатые затихли в своих гнездах в испуге от резкого холода, инея и ледка на лужах.

Татьяна бесцельно брела вперед вдоль стены, завернула за угол. Тишина и тоска слились в один клубок, как будто она совершенно оглохла. Внезапно сквозь эту тишину прорвался резкий высокий возглас. Так могло кричать живое существо, от отчаяния призывая на помощь кого-нибудь, кто оказался рядом. Татьяна вздрогнула. Звук повторился. Она остановилась и, оглядевшись, заметила в траве под тополем какое-то движение.

В траве сидел, растопырив крылья по сторонам, подрощенный птенец дрозда. Он был размером как взрослая птица, но брюшко еще отливало желтизной. Птенец изо всех сил пытался взлететь, бил крыльями, но у него ничего не получалось, и он растерянно озирался по сторонам, испуская пронзительные вопли. Она приблизилась к птенцу, но он не отреагировал. Скорее всего, он еще не представлял себе всей опасности, которой подвергался на земле. Первая же кошка задерет его просто из любопытства. Татьяна протянула к птенцу руку, взяла в ладонь. Она знала, что иногда птицам бывает сложно взлететь с земли, их нужно легко подтолкнуть вверх. Татьяна потрясла ладонью, но птенец только сильнее вжался в нее. Вероятно, он слишком сильно ударился о землю, попытавшись вылететь из родного гнезда. Тельце его пошатывало даже при безветрии, желтые глаза блуждали по сторонам. Он выглядел слишком беззащитным в огромном мире, о который только что разбился. И от этого зрелища такая горечь внезапно подкатила изнутри, что Татьяна громко, почти на рыдании, вздохнула. Птенец вздрогнул, попытался расправить крылья, вытянул шею, но уже не в силах был закричать, а в следующее мгновение уронил головку и застыл, сложив крылышки. Он умер.

Тогда Татьяна впервые за долгое время смогла заплакать. Она вспомнила, что ей горько не от зрелища мертвого птенца, а совсем по другой причине. Резкая боль пронзила нутро, и она закричала — оттого, что все раз и навсегда кончилось.

К ней вызвали фельдшера. Он сказал, что, если хочется плакать, это хорошо. Значит, нужно плакать. Кричать. Жаловаться. Можно даже выть. Все будет лучше. Лучше, чем полное бесчувствие.

12.

Осенью 1973 года в роно был однодневный семинар для директоров сельских интернатов и школ. Семинар закончился в четыре часа, а автобус с автовокзала уходил только в половине седьмого, нужно было где-то скоротать два с половиной часа. Она наскоро перекусила в служебном буфете, кормили там неплохо, но она почему-то стеснялась есть при посторонних людях. Можно было бы, конечно, прогуляться по городу, но погода была ветреная, сырая, а ее как раз угораздило одеться не по погоде — легкий плащик и платочек в горошек. С утра солнце светило, даже думать не хотелось о том, что погода испортится, и вот пожалуйста.

Поеживаясь от ветра, она пересекла улицу по направлению к книжному магазину и некоторое время скоротала там между полок, но потом заметила, что продавщица с высоко взбитой прической очень внимательно за ней наблюдает, и Татьяна Петровна, стушевавшись, поспешила за дверь. Вдруг еще подумают, что она хочет украсть книжку? Стыд-то какой. Татьяна Петровна вообще неуютно чувствовала себя в городе, среди чужих людей. Она понимала, что по большому счету никому здесь не интересна, даже в роно от нее требовали исключительно планы и отчеты по этим планам, иного просто не спрашивали. А зря. Она бы рассказала, какой замечательный праздник они готовят к седьмому ноября, какие костюмы удалось сшить для интернатского хора и как девочки исполняют русский танец — это ж настоящее загляденье!

Уткнув нос в воротник плаща, она направилась в сторону автовокзала, надеясь пересидеть оставшееся время в зале. Там, по крайней мере, было тепло и торговали пирожками с капустой.

— Татьяна Петровна! — неожиданно окликнул ее звонкий высокий голос.

Она вздрогнула, огляделась по сторонам… Дорогу ей преградила женщина с коляской, в модном голубом пальто.

— Татьяна Петровна! Вы не узнаете меня?

Может, это бывшая ученица? Нет, Татьяна Петровна действительно ее не узнавала.

— Я Надя. Надя Мокроносова. То есть теперь Егорова.

Надя? Ну да, конечно, это была Надя Мокроносова. Только без подсказки Татьяна Петровна точно бы ее не узнала. Надя округлилась и коротко подстриглась. Нежный газовый шарфик, повязанный вокруг шеи, трепетал на ветру.

— На-дя. — она не могла скрыть искреннего удивления. — Наденька, да какая же ты стала красивая! Дай-ка я обниму тебя, Наденька.

Она не могла сдержать слез, хотя знала, что ей не следует, никак нельзя плакать. Она ведь каждое утро убеждала себя в том, что она сильная, что сможет преодолеть еще и этот день, что в ее жизни все равно остается радость…

— Татьяна Петровна, да что вы! Успокойтесь, вы только не плачьте, пожалуйста. Я так рада вас видеть, вы себе даже не представляете.

Татьяна Петровна наконец совладала с собой и, насухо утерев слезы платочком, сказала:

— Надя, а у тебя в коляске ребеночек! Ты замуж вышла?

— Да, представляете! И вот дочке уже целых десять дней. Я ее Танюшей назвала в вашу честь.

— Ой, правда? Наденька, да ты моя дорогая! — она опять обняла девушку, от нее так хорошо веяло юностью, здоровьем, надеждой. — А можно я взгляну на девочку? Не бойся, у меня глаз хороший.

— Конечно, она у меня настоящая красавица!

Надя откинула уголок одеяльца. Маленькая Танечка сладко спала, сложив бантиком крошечный ротик, в неведении, что окружающий мир бывает жесток и несправедлив…

— А муж у меня моряк, — похвасталась Надя. — Подолгу, правда, в море уходит, зато потом я на него надышаться не могу. Вот, пальто мне привез и сережки подарил за Танюшку… Ой, Татьяна Петровна…

— Что?

— А это ничего, что я такая счастливая?

— Наденька, ну какие глупости спрашиваешь. Даже не думай. Я очень за тебя рада. В конце концов, человек ведь и рождается для счастья.

И она еще долго смотрела им вслед — как они удалялись вниз по улице, и теперь даже не замечала сырого холодного ветра, который продувал насквозь ее плащичек. Ей было удивительно хорошо в эту минуту и потом, уже на автовокзале, где полы вместо уборщицы подметал сквозняк — сырой поток воздуха гонял по грязному полу бумажки и обрывки пакетов.

А в интернате тем временем случилось ЧП. Мальчишки разбили окно в кабинете на первом этаже. Огромная дыра зияла на полстены, такое большое стекло еще попробуй достань. Столяр посмотрел, сказал, что сможет застеклить только половину, а вторую половину придется забить досками, ну временно, конечно, а там что-нибудь придумаем.

Хулиганов поймали. Ими оказались второклассники Мещеряков и Копейкин. Последний вообще был в интернате на самом плохом счету, хотя определили его сюда только в начале учебного года, из обычной школы перевели, потому что он и там успел разбить все, что можно. Матери у него давно не было, отца только водка интересовала. Зачем ему этот довесок? Вот и отправили Копейкина в интернат как абсолютно безнадежного человека. А он с виду Копейкин и был: такой маленький, что в карман засунуть легко. Однако в первый же день на учительском столе журнал обоссал, чтобы чернила расплылись и его двойка вместе с ними. Учительница кричала: «Не буду я учить Копейкина. Вот хоть режьте — не буду». Никто, конечно, ее резать не стал, в другую параллель Копейкина перевели, там учительница построже была. Ей достаточно только из-под очков на класс взглянуть — и все, как мыши, сидят тихонько.

Вдобавок Копейкина мучила экзема, да такая, что смотреть больно — руки по локоть в коросте и возле ушей парша. Вот Мещеряков и стал над ним издеваться, обзывал шелудивым. Подрались на перемене, Копейкин хотел от супостата в окно сбежать, раму на себя дернул, да силы не рассчитал. Тяжеленная рама по инерции в стенку ударила, стекло — вдребезги. Крику было много, битое стекло по всему полу, вдобавок Копейкин все-таки из окна на улицу сиганул, коленки и ладони в кровь разбил. Плакал.

В директорском кабинете он уже не плакал. Сидел такой маленький и безмолвный, с перебинтованными ручонками, уперто смотрел в пол. Татьяна Петровна, которая вроде бы должна была пригрозить Копейкину отчислением из интерната, тоже молчала, потому что Копейкин вызывал единственно жалость с нехорошей примесью гадливости — тоненькая шейка его, выдергивавшаяся из ворота, была покрыта красноватой коростой. Наверняка Копейкина изводил постоянный зуд. Куда такого отчислишь? Разве что в другой интернат, для трудновоспитуемых, а оттуда у Копейкина один путь — в детскую колонию, потому что никого это заведение для трудновоспитуемых не перевоспитывает, а колония тем более.

Татьяна Петровна, прокашлявшись, взяла со стола папку с личным делом ученика. На папке было аккуратно выведено чернилами: «Копейкин Василий Михайлович, г. р. 1965».

— Василий Михайлович? — неожиданно для себя повторила вслух Татьяна Петровна. Конечно, она и прежде знала, что Копейкина зовут Вася, но сегодня вдруг его имя будто повернулось к ней новой гранью.

— Я Василий Михайлович, ну и чё? — Копейкин оторвал взгляд от пола.

— Какое у тебя, оказывается, длинное красивое имя. А знаешь, Василий Михайлович, я тоже была в детстве сперва очень маленькой, и меня все вокруг звали Танькой, а потом вдруг однажды назвали Татьяной, и я сразу за одно лето взяла и выросла.

— Ну и чё? — сказал Василий Михайлович.

— А то, что ты, Вася, однажды тоже вырастешь. И станешь большим и уважаемым человеком.

— Чё, правда? — Копейкин спросил с большим удивлением, а потом вдруг расхохотался. — Нет, в самом деле? Или вы чё, так шутите? Ну вы даете, Татьяна Петровна! А-ха-ха.

— Ты напрасно смеешься, Василий Михайлович, давай я тебя буду так называть, чтобы ты поскорее вырос.

— Чё, правда вырасту?

— Это я тебе обещаю совершенно точно: ты обязательно вырастешь.

Татьяна Петровна понимала, что ведет себя абсолютно непедагогично. Она сошла со своего директорского пьедестала, она не стала ругать Копейкина. Василия Михайловича. Отчасти еще потому, что все вокруг только и делали, что ругали его, и он сам давно не обращал на эту ругань никакого внимания. Более того — возможно, он для того и пакостил всем вокруг, чтобы на него наконец обратили внимание.

— И вот что еще я тебе обещаю, Василий Михайлович, — продолжила она очень серьезно, как будто говорила со взрослым. — Я не стану отчислять тебя из интерната. Хотя все учителя только этого и ждут, по правде говоря. Потому что считают тебя человеком отпетым, конченым то есть. — и опять она поступила чрезвычайно непедагогично. Нельзя же вот так прямо заявлять ребенку, что он человек отпетый.

— Ну и отчислите, мне-то чё, хуже будет? — огрызнулся Копейкин и чуть было не ругнулся, но прикусил язык. — Ну и пожалуйста. Не одна ли малина, в каком интернате…

— Послушай, Копейкин, я оставлю тебя в интернате под свою личную ответственность, понял? — она слегка повысила голос.

— А вам-то чё, больше всех надо? — Копейкин опять чуть не выпустил изо рта ругательство. — Такая добренькая, да?

Коллеги потом именно так и спрашивали: «Татьяна Петровна, а вам это надо?» — именно возиться с этим Копейкиным, как с наследным принцем. Задания по математике с ним выполнять, по двадцать пять раз повторять одни и те же правила, пока он наконец не поймет и не усвоит это все, дальше — ни шагу. Спешить некуда.

Так Копейкин и таблицу умножения усвоил, и навыки устного счета, и приемы запоминания. Он даже научился рисовать геометрические фигуры от руки. И хотя Копейкин утверждал, что «в гробу видел эту вашу сраную математику, больших денег у меня никогда не будет, а мелкие я и так подсчитаю», Татьяна Петровна упорно забирала его после уроков в свой кабинет и там между третьей и четвертой задачей мимоходом выспрашивала всякие житейские мелочи, как с ним обращался отец, не бил ли. Бил, конечно, как же без этого. Других методов воспитания не знала семья Копейкиных. Но Васе нравилось, когда отец возвращался домой навеселе. В подпитии он добрым делался, сидел на кухне и плакал, что никудышный он человек, заработать прилично не может, а все почему? Потому что фамилия у него такая — Копейкин. И ты, Васька, Копейкин, а значит, будешь таким же нищебродом, учиться тебе вовсе незачем, что толку-то, когда заработать все равно не дадут трудящемуся человеку. Представляете, у нас дома даже радиво не работает… Ну и так далее.

Вот тут-то, на этом открытии глубинных причин нищеты и безобразия в семье Копейкиных, впервые царапнула Татьяну Петровну одна простая мысль.

— Вась, а ты по дому скучаешь? — спросила она.

— Мне и тут неплохо, — буркнул в ответ Копейкин, но больше ничего не сказал, хотя на самом деле сказал очень много. Если тут неплохо, то есть хорошо, значит, там…

Татьяна Петровна даже помотала головой, скидывая морок. Стоило ли обольщаться? Копейкин был очень сложный ребенок, который ни минуты не мог сидеть спокойно, раскачивался на стуле, крутил головой, а засыпая, сосал кончик простыни — так рассказывали нянечки.

Вторая четверть подходила к концу, на носу были новогодние каникулы, и Татьяна Петровна размышляла с оттенком ужаса, как же теперь Копейкина отправить домой на каникулы, к пьянице папаше, который опять его бить начнет, естественно. У мальчика экзема почти прошла, остались на локтях небольшие бляшки — Татьяна Петровна справилась в интернатском медпункте… Экзема у Копейкина, может, от такой жизни и возникла, а потом вследствие экземы — агрессия против всего мира, такое случается, она читала в журнале «Здоровье». Нагрянуть, что ли, домой к Копейкину со школьной проверкой? Увидеть все собственными глазами? А что, в обычной школе учителя начальных классов ходят по домам, смотрят, есть ли у ребенка нормальные условия для учебы… Боже, что за мысли лезут в голову. Кому сказать, так ведь решат, что совсем с ума сошла Татьяна Петровна, чтобы из-за какого-то сопляка… Да и травить потом наверняка начнут директорского любимчика, дети такие, они фаворитов на дух не переносят.

Хотя больше всего на свете Татьяне Петровне хотелось обнять Копейкина, погладить упрямый ежик его волос. Теперь она как никогда прежде остро переживала, что ей попросту некого обнять. Она могла по-дружески взять ученика за плечи, но не более того. У нее не осталось в мире ни одной родной души, вообще никого, кто бы нуждался в ней, как и она в нем. Для всех она была только директором интерната, а ведь ей едва перевалило за сорок. Она вздрагивала, если дети на улице кричали: «Мама!» Слово отдавалось в голове двумя болезненными ударами молоточка. «Мама!» — никто никогда больше так не окликнет ее, но ведь и она сама никого так не называла. Мама — какое хорошее детское слово, тягучее и сладкое, как сгущенка.

У Копейкина тоже не было мамы. И теперь она понимала, что дети, лишенные материнского тепла и участия, в самом деле неласковые. Так говорила про нее баба Галя. Неласковая ты. Неласковая. Наверное, она была права.

И от Копейкина нельзя было ждать ничего похожего на простую благодарность. Он, наверное, считал, что она занимается с ним из вредности, даже в наказание за плохое поведение. Он и не думал исправляться. Особенно доставалось юной математичке Галине Федоровне, чуть не на каждом уроке эту Галку-училку ждал сюрприз: намыленная доска, склеенные страницы в журнале, сажа на тряпке, дохлая мышь на стуле. По правде говоря, Галка-училка заслужила свое прозвище не напрасно, она только и умела каркать у доски что-то малопонятное и задавать термины выучить наизусть, а к ученикам относилась как к малолетним преступникам, причем ко всем без исключения.

Физрук тоже заслужил клей на стуле. Разве можно было заставлять учеников бегать десять кругов под дождем, когда под ногами на поле хлюпали лужи и грязь во все стороны летела из-под кед? Конечно, Татьяна Петровна ни с кем не могла поделиться откровением. Воспитанники обязаны были уважать учителей — и точка. Каждый учитель, Вася, может научить тебя чему-то хорошему! «И плохому тоже», — неизменно отвечал Копейкин и учился именно плохому. От любого человека, который встречался на его пути, он черпал именно плохое. Даже у сторожихи тети Нины перенял манеру чихать так, что стекла дрожали. А всяким нехорошим словам он успел научиться еще до интерната в родном доме, там, где «даже радиво не работает».

Однажды у него из кармана выпала пачка папирос. Откуда папиросы? «Батя у меня курит, батины это». Хотя трудовик утверждал, что это его папиросы, которые на днях пропали со стола в мастерской, точно пачка его — ровно трех папиросин недостает, на перемене перекурил и пачку на столе оставил: «Сам дурак! Разве можно доверять этим засранцам?» И вот вскоре после этой жалобы трудовику в сапоги, оставленные там же, в мастерской, наложили по самое не хочу. Шмон стоял еще три дня, как он эти сапоги на помойку отнес. Кто наложил? Копейкин, кто же еще. Он ведь в столовой жрет за троих, а самого на просвет видать. Куда добро-то уходит? Понятно куда. Трудовик еще неделю ругался грязно и длинно, наплевав на педагогические принципы, которые «на этих отморозков не действуют».

И вот «это говно» забрали на каникулы домой, где не работало «радиво». Татьяна Петровна наблюдала с крыльца, как за ним явился отец — тихий с виду дядька в видавшей виды фуфайке и потертой кепчонке. Ходил, ноги приволакивая, в землю смотрел. А Вася радостно припустил ему навстречу с крыльца. Она невольно попыталась придержать его за руку, непонятно даже зачем, но он грубо вывернулся, кажется, даже огрызнулся: «Отстань!» — и побежал вприпрыжку навстречу своему отцу-пьянице.

Родной отец все-таки, которого Копейкин, наверное, любил, а разве могло быть иначе? Когда они удалились со двора, взявшись за руки, Татьяна Петровна даже отвернулась, чтобы не смотреть им вслед. Зачем она привязалась к этому мальчику по имени Василий Михайлович? На что надеялась, ведь ее сына уже пять лет как нет на свете, и воскресить его невозможно…

«Отстань!» — до сих пор звучало в ушах. Да кто она такая этому Васе? Едва вернется домой — тут же забудет. Она побрела со двора прочь, на ходу соображая, а что же ей делать дома? Ужин готовить — так можно просто чаю попить с бутербродами. Ну, журнал почитать. Ну, телевизор посмотреть. Каждый вечер она влезала в просторный фланелевый халат, который хорошо защищал от сквозняков, а если под него еще и теплую сорочку с начесом пододеть, так и вообще славно. Ее квартира походила на склеп: здорово тянуло из-под пола, доски прохудились совсем, давно надо было подлатать, да все как-то некогда…

Теперь она часто сидела перед телевизором с чашкой чая, почти не вникая в происходящее на экране. Мысли текли плавно, мимо, почти не оставляя следов в сознании, потому что на вопросы, которые то и дело возникали в голове сами собой, как пузыри на водной глади, ответов попросту не могло быть либо же они находились где-то в совсем ином измерении. Что вот она такое — жизнь, например? И прилично ли думать об этом в солидном возрасте? Жизнь сама собой течет вперед изо дня в день, из года в год по накатанной колее. И пока она так течет — все в порядке. Странно, но в юности Татьяне Петровне представлялось, что жизнь — все-таки что-то другое. Борьба за победу, например, новые достижения. Кто чего-то в жизни достиг — тот молодец. Победитель. Но если так рассуждать, чего достигла она? Многого. У нее хорошая должность и неплохая зарплата, только нет самого главного — ее ведь, по большому счету, никто не любит, вообще никто. Даже бабу Галю, обычную почтальоншу, любил внук Вася. «Ба, я те лю», — выдернулось на поверхность из глубин ее памяти.

Сама Татьяна Петровна давно уже не думала про любовь. Она произносила это слово только в контексте патриотического воспитания. «Любовь к Родине живет в сердце каждого из нас» — так говорила она на торжественной линейке, но эта любовь теперь была чем-то очень холодным, как и сама Родина, продуваемая промозглым осенним ветром. Не стоило ждать от Родины ответной любви, Татьяна Петровна поняла это в тот момент, когда о крышку свинцового гроба ударили комья земли.

Но сегодня, при виде Копейкина, который вприпрыжку последовал за своим бедовым отцом, ее кольнуло странное чувство, очень похожее на нежность. Может быть, оно проистекало из сожаления, что за ней никто уже не побежит вприпрыжку. Или вообще из сожаления обо всем на свете, что все когда-нибудь кончится, свежее яблоко потемнеет, кожура сморщится, трещинки тронет плесень. Все идет своим чередом — второй закон термодинамики, против него не попрешь. Но разве могли вызывать сожаления законы физики? И неужели эта ее нежность тоже закончится, как и все остальное, растворится в стылом воздухе позднего октября?

После каникул Копейкин в интернат не вернулся. Сперва думали, приболел парнишка, бывает. Осень выдалась холодная, мокрая, а дома у него какие условия? Или, может, папаша ушел в запой, а самостоятельно Копейкину не добраться до интерната… Все оказалось гораздо хуже. Как в роно рассказали, старший Копейкин с похмелья разбушевался, Васька от него на кухне заперся, а Копейкин дверь плечом снес, на кухню ворвался, горячий чайник с плиты схватил и сына обварил кипятком. Правда, как потом объяснял Копейкин-старший, обварил он не сына, а огромного паука, который к Васькиному плечу присосался. Как бы там ни было, но кожа у мальчика с плеча чулком сошла. Так что в больнице Вася лежит, отца, наверное, родительских прав лишат. «А Вася вернется в интернат?» — спросила Татьяна Петровна на всякий случай, хотя сама прекрасно знала, что не вернется. Интернат — для тех, у кого какие-никакие родители есть, поэтому отправится Вася из больницы прямиком в детдом, судьба его решена, можно сказать, и точка.

Татьяна Петровна вышла из роно на негнущихся ногах. Ей очень хотелось сказать прямо там, в роно: товарищи, отдайте этого мальчика мне. Раз уж он больше никому не нужен… То есть он мне как раз нужен. Очень нужен. Я ведь еще молодая, у меня все условия… Нет, не то, совсем не то. А нужно так: Родина у меня одного сына забрала… Ой, нет, опять не то!

Так она в тот раз ничего и не сказала в роно. Да и некому было, если честно, инспекторша за столом с таким лицом сидела, что разговаривать с ней — все равно что со стенкой, любое слово горохом назад отлетит и по полу покатится. Однако для себя Татьяна Петровна решила твердо, что недолго Васе ходить Копейкиным, что за фамилия в самом деле — Копейкин? Несерьезно это для человека. Она своего добьется, и вскоре станет Копейкин Василием Веселовым, ее настоящим сыном. Она же упертая, из кулацкой семьи, значит, костьми ляжет, а своего добьется.

Татьяна Петровна купила на рынке пару красных яблок, кулечек грецких орехов, связку сдобных баранок и поехала в городскую больницу выручать из беды Василия Михайловича. Автобус пришел на остановку удивительно быстро, и это означало, что мир услышал ее горячую просьбу и теперь впереди обязательно будет счастье. Обязательно будет.