Семен Батеха

Семен Батеха

Семен Батеха остался с двадцаткой-«керенкой» в кармане. К двадцатке в придачу — отмороженные ноги. Отряд их был разбит, их гнали без передыху, они частью гибли от пуль, частью — от мороза, и лишь немногим, в том числе и Батехе, удалось ускользнуть, припрятав до более благоприятного времени оружие.

Батеха уходил в поселок при станции. Там у него еще по совместной работе в депо остался приятель Гольцов Николай. Революция резко развела их дороги в стороны, и Гольцов, примкнув к меньшевикам, совсем отошел от Семена. Дальше революция, как лист в бурю, закрутила Семена и, как лист, бросила без денег, без пристанища, с отмороженными ногами.

Особенно давали себя чувствовать пятки. В валенках, где перемешивалась кровь с гноем, хлюпало, отваливающееся мясо разило падалью. От бессонницы и голода трещала голова, перед глазами ходили зеленые круги. Мыслей особых не было. Почему-то не думалось, как примет Гольцов да и примет ли вообще. Было какое-то тупое безразличие. Пожалуй, повстречай Семен в эту минуту врага, он бы равнодушно отнесся к своей участи, и лишь подсознательная, звериная тяга к жизни толкала его искать убежища.

Семен знал, что противник, освоившись, начнет вылавливать всех, большей частью больных, помороженных, и убежище на первое время должно быть достаточно надежным…

Гольцов понял без слов. Лишь после того, как были разрезаны валенки, гниющие пятки смазаны гусиным жиром и забинтованы чистыми тряпками, и когда была выпита не одна чашка горячего чаю, Семен начал приходить в себя.

Гольцов заметно волновался. Наконец не выдержал и, проводя рукой по редкой рыжеватой своей бороде, сказал: «Ну, что, Семен? Большаки? Вишь, как вышло? Теперь амба!»

Семену не хотелось возражать. К чему? Урокам истории учатся по-разному, и Гольцов лично просмотрел главное. Семен знал, что за неудачей следует передышка, а там — новая борьба.

Решено было, что, как только подживут ноги и можно будет передвигаться, Гольцов переправит Семена в деревню, вглубь, подальше от станционного поселка.

Потянулись дни напряженные и тоскливые, как жужжание комара. Однообразие было нарушено лишь раз, когда Семен сделался Сергеем Ивановичем Бизюковым, тридцати восьми лет, уроженцем города Чернигова. Паспорт был старый, не липовый, и Гольцов заметно гордился своим приобретением.

Семен колол дрова, помогал в несложном хозяйстве, чаще же сидел в задней комнате и от нечего делать перелистывал толстую «Ниву» за 1907 год.

Неизвестность и вынужденная бездеятельность порождали тревогу. Каждый скрип отворяющейся двери заставлял настораживаться, вносил новое, казалось, враждебное. Но дни шли, похожие друг на друга, как длинная нитка бус.

Однажды, придя поздно вечером, Гольцов, раздеваясь, сказал Семену:

Ну, Сергей Иванович, завтра чуть свет пошли. Здесь, однако, недалече. Верст десять наберется. Дойдешь?

Семен пошевелил ногой в валенке. Пятки, покрытые ежедневно сдираемой при перевязке коркой, болели, и ступать приходилось только частью ступни.

Все же Семен сказал:

Дойду, пожалуй, а там придется денька три-четыре полежать.

Гольцов удовлетворенно кивнул и добавил:

Ты не бойсь. Веду тебя к Никите, куму моему. Мужик крепкий, тебя не выдаст. Будешь у него вроде в работниках. Он их всегда держал.

Семен ничего не сказал. Гольцов нутром почуял недоговоренность и оттого неловкость.

Ты того, не думай, не спрашиваю я тебя. Сам должен понимать. Власть рыскает, ходит по дворам, какие на подозрении, и трясет. Что ж зря тебе да мне пропадать?

Да уж понятно,  — поддакнул Семен, а сам подумал, что приди кто-то и приметь, как он передвигается, сразу поймет — обморозился. Да и без этого многие на станции могли знать его в лицо…

Утром, когда еще дорога сливалась с темнотой, Семен и Гольцов шагали в деревню.

Кум Гольцова Никита, рыжебородый, с хитринкой в глазах, коренастый и действительно «крепкий» мужик, приглядевшись к Семену, сказал:

Совсем ты, паря, плох.

Семен сам чувствовал, что плох. От крови в валенках было мокро. Незаживающие пятки пекло огнем, и, чтобы не стонать, он кусал губы.

Подлечишься, не бойсь. Звать-то Сергеем Ивановичем, говоришь?

Гольцов попил чаю, пожал Семену руку и, не глядя ему в глаза, спросил:

Может, денег надоть? Вот здесь немного, — и протянул ему несколько «керенок».

Семен так же, не глядя на него, отвел его руку:

К чему мне? — и посмотрел на свои ноги.

Гольцов проследил его взгляд:

Да уж конечно.

Уходил, было видно, с облегчением.

Прошло только два дня, и Никита Чуйков, вбежав, едва успел сказать, что — вот, приехали, ищут по селу подозрительных, как в избу ввалились четверо. Они уже пошарили шашками во дворе и в сараях, заглянули на чердак.

Кто такой будешь? — ткнул поднявшегося с лавки Семена, видимо, старшой. Семен назвал себя мещанином из Чернигова Бизюковым.

А издесь чиво делаешь? — ощупал его глазами старшой.

В работниках я, у хозяина,  — показал Семен на Никиту.

Давно? — обратившись к обоим, недоверчиво глянул старшой.

С месяц, должно.

Чуйков кивком подтвердил слова Семена.

А ну, разуйся! — приказным тоном сказал старшой. Семен понял, что от того, как он начнет снимать валенки, сейчас зависит все. Твердо ступая, подошел он к скамейке и порывисто, с силой стал снимать с ноги валенок.

Старшой проследил за движениями Семена и бросил:

Ладно уж, чиво там! Пошли, ребята! — и вышел из избы.

Валенок застрял на половине ноги. Семен чувствовал, как сквозь бинт и портянку с пятки просачивается теплая кровь, но с силой впихнул ногу обратно. Напряжение схлынуло, и он с трудом добрался до печки.

Вернулся Никита, провожавший «гостей», внимательно посмотрел на Семена, увидел его посеревшее лицо и сразу впавшие глубоко глаза.

Ну, Сергей Иваныч, думал я, сейчас решать тебя будут али заберут? — во взгляде, каким он смотрел, удивление мешалось с уважением, словно он впервые увидел Семена.

Не сробел, значит, — протянул он, а потом добавил:

Сейчас-то уехали, да почти через день снова шарить начнут…

 

Хабаровск, ноябрь–декабрь 1930 года