Журнальный мир

1. Утерянный рай

Жизнь моего отца полна ярчайших сюжетов. И если бы он писал — я бы, в лучшем случае, стал при нем скромным Дюма-сыном. Но боюсь, что и «Даму с камелиями», которую написал сын Дюма — написал бы тоже мой отец — а мне бы не оставил вообще ничего!

Но поскольку он не писал — было некогда — все оставил мне, рассказал.

Вот он — первый раз без присмотра, в восторге бежит куда-то по кривой тропке, еще не окрепшие ножки запинаются о колдобины — но это неважно: он в первый раз выбежал в мир! Ветерок, солнце! Рядом, чуть впереди, так же восторженно, как и он, скачет воробушек, тоже младенец, и тоже, видимо, в первый раз!

И вдруг!.. (в этом месте отец поднимал две растопыренные ладони) — сбоку несется черная тень, она все увеличивается и накрывает их!.. Хлопанье крыльев, жалобный писк — и снова безмятежное солнце, только батиного друга на тропинке уже нет: унес коршун. Тень смерти пронеслась! И показано это ему года, наверное, в полтора…

Почему на все живое и радостное налетает черная тень?

Ведь не было ничего лучше жизни в деревне! Во всем — радостный смысл, ни одной бессмысленной минуты. Еще ползая на четвереньках — рассказывал отец, — выцарапывал из земли вкусные корешки и грыз их, откуда-то уже все знал. Тогда с ранних лет чувствовалось: земля — это главное, что окружает тебя, она кормит и спасает, она — источник жизни…

Сейчас она воспринимается большинством лишь как место для могилы — отсюда, наверное, и всеобщий пессимизм. Может быть, когда земля казалась живой, и не так страшно было ложиться в нее, как сейчас, когда земля кажется холодной и мертвой?

Ранней весной, когда ручейки стекали по косогору, двухлетние мужички, ползая и деловито сопя, выцарапывали для ручейков русла, направляя воду в свой огород: «Вот, пошла к нам!» — и в сладкой усталости вытирали лоб грязной ладошкой. Какая, впрочем, грязь? Это земля, где рождается жизнь — из тех семян, которые бросишь ты. И какие могут быть сомнения в смысле твоего существования? Вот он, смысл!

Сейчас, больше чем через сто лет после отцовского деревенского детства, я иду по Невскому, мерцают гирлянды, впереди Новый Год. Молодой папаша, прижав к животу, тащит задохнувшегося в целлофановом мешке большого игрушечного медведя с тусклыми пуговками вместо глаз. А в их годы, рассказывал отец, на зиму брали в дом живого теленка, чтобы не мерз в хлеву. Вот это была «игрушка» — мычащая, лижущая их щеки горячим шершавым языком! Чуть не дрались дети — кому ухаживать за ним!.. и потом уже занимались этим и летом, и всегда! И становились хозяевами без каких-либо понуканий, наоборот — с восторгом. А с этим вот чучелом медведя чего делать, когда надоест своей тупостью, неподвижностью и бесполезностью? Просто — будет пространство занимать, и все! И ребенок — боюсь, такой же вырастет: малоподвижный и бесполезный, как игрушечный медведь! С кем поведешься… Но где сейчас телят взять? Почему жизнь из осмысленной и полезной, пахнущей землей и выращенными тобой огурцами, стала какой-то пустой, свелась — при любой профессии — к нажиманию клавиш на компьютере, к ощущению того, что от тебя ничего не зависит?

Что за изменения произошли с человечеством? И кто сделал это?

А ведь лучше прежней жизни и не было — каждый день был полон делом и смыслом, ощущением прямой пользы твоих пока маленьких дел — и картинами природы, столь значимыми для всех. На небо смотрели с надеждой! А сейчас и в окно посмотришь разве что вскользь, в размышлении — какие ботинки надеть. А — впрочем, без разницы! — всего-то дойти до метро. Погода — неважна, да и все как-то так…

А тогда — это был бесконечный, великолепный, ни на миг не отпускающий огромный театр от горизонта до горизонта! Как лучший в своей жизни вспоминал отец летний обычный день, когда они с матерью поехали всего лишь сгребать скошенную на лугу траву. Путь был не близкий, и, зная это, отец привольно раскинулся в телеге и смотрел в небо. Сколько ему было лет — он не помнит, только помнит, что лежал поперек телеги, значит, был совсем невелик. Но какой мир открылся перед ним, какая игра солнца и разноцветнейших на восходе облаков! «Даже пошевелиться почему-то боялся!» — вспоминал отец… чтобы «не вспугнуть»… что? Какой компьютер это изобразит? Цвета! Запахи! Вызывающее восторг потряхивание телеги на кочках! И вдруг прямо в зенит выкатилась тучка, зарокотал гром, крупные капли застучали — звонко по телеге, мягко — в пыль. Отец даже не пошевелился — восторг только нарастал! Я не был там, но почему-то и для меня самый волнующий запах — чуть прибитой дождем теплой и пышной пыли — тогда лишь отдельные темные капли, как шляпки гвоздей, придавливают ее. Дышал бы этим всегда — но теперь лишь изредка на бегу вдохнешь — где теперь это можно поймать, чтобы так все совпало? Но ведь бывает же! Главное — не пропустить.

…Телега вдруг стала разворачиваться, он приподнялся.

— Намокнет наше сено, опять погоды надо ждать! — сказала мать, впрочем, без всякой горечи. Жить природой, да еще обижаться на нее — глупость несусветная.

— Ничего, Егорка — и дома работа есть! — сказала мама.

Но тут погода пришла — южное солнце, казалось, навсегда завладело небом. Даже от телеги повалил пар!

— Выходит — правы старики, в этот день всегда сено сгребают! — сказала мать, и они опять свернули к лугам. И на полдороге — опять дождик, и еще посильней!

— Тьфу ты! — сказала мать, и опять они повернули, и опять — жара! Он вспоминал, что в этот день они с мамой, смеясь, поворачивали туда-сюда несколько раз — ласковая и добрая природа играла с ними, веселила — крестьянский труд вовсе не был уныл. И вот — все же приехали на луга, к реке! «Слава Богу!» И было рано еще — тот роскошный день только начинался. Слезли с телеги, взяли грабли (у отца были специальные маленькие грабельки — его). И еще один лучший в мире запах — скошенной, чуть подсохшей травы — лучше всяких духов. Изредка лишь теперь ловишь его, пробегая мимо газона. Еще слаще, наверно, пахнет только трудовой пот, потому что связан со сладким чувством — вот она, сделанная тобой работа, на виду. Последняя моя мечта, увы, неосуществимая: «Мне бы в тот день!» Но отец так рассказывал — что я почти что там был…

2. Начало перемен

Отец рассказывал, что года в четыре вдруг выцарапал глаза у царя. Зачем? Объяснить не мог! Ему, скорей, нравился этот усатый красавец, «царь — батюшка наш», как пояснила мама, наклеивая картинку на стену. Сделал это мой отец, я думаю, исключительно из любознательности — как незадолго до этого выпил из блюдечка яд для мух и едва не умер. Появление царя в избе было актом лояльности: глава семейства, Иван Андреевич, разыскивался и находился в бегах. И пострадал, можно сказать, из-за грамотности: любил читать книги, даже была полка с книгами в избе. Подружился с сельским учителем, у которого книг было много, в том числе — революционные.

Трудно теперь понять — почему тогда образованные люди увлекались революцией? Кто читает — тот знает историю, и видит — прогресс неизбежен. Сменился же рабовладельческий строй феодальным? Значит — и с этим, теперешним, надо бороться — как знаменитый Спартак боролся с рабством!

Учителя арестовали. Ивану Андреевичу пришлось бежать. В деревне знали — все свободное время он проводил с деревенским учителем, хотя школу — четырехлетку закончил уже давно, и был уже вполне обстоятельным, семейным мужиком, вел хозяйство — но все свободное время проводил с учителем — и книгами. Значит — вольнодумец! Пришлось бежать, и как раз вскоре нагрянули жандармы.

И это бегство Ивана Андреевича было уже не первым — в бегах он был и после 1905 года, когда власть пыталась разобраться с первой русской революцией и наказать виновных… И что-то крамольное говорил Иван Андреевич уже тогда. Но — что? Земля была в те годы в общинной собственности, и распределялась по наделам каждый год по решению общины — в зависимости от производительности семьи и количества «ртов». Сказать, что мало выделяли земли — это неправда: работать приходилось от зари до зари.

Исчезновение Ивана Андреевича привело, прежде всего, к ощутимому перерыву в появлении детей. Старшие — Михаил, Николай и Анастасия, — родились еще до 1905 года, революция прервала этот процесс, потом хозяин вернулся и наверстывал упущенное с крестьянской добросовестностью: в 1909 родилась Татьяна, в 1911 — мой отец Егор, потом самая младшая сестра Нина. Но в 1915 году Ивану Андреевичу опять пришлось отлучиться. Жандармы как раз приехали разыскивать его, и тут — надо же, какая неприятность — у царя на плакате выцарапаны глаза! Матери, я думаю, было неловко перед гостями — объяснить отсутствие глаз у царя как случайность нелегко. И тут вбежал радостный Егорка с удочкой и двумя язями. Увидев в тесной горнице столько больших людей в красивой форме, Егорка оцепенел. «Это родственники царя, приехали мстить!» — такая страшная мысль посетила его. Отец всегда мыслил парадоксально, но по сути — верно. «Он дурачок у нас!» — ласково сказала мать, ероша его вихры. Жандармы лишь пожурили его. А ведь, будь он чуть постарше, могли бы и увести. И стал бы мой отец пламенным революционером! Хотя навряд ли. Страсть его была направлена на другое. А вот был ли «пламенным» отец его, Иван?

Иван Андреевич (заросшее бородой лицо на фото, тяжелый взгляд) выделялся среди своих братьев умом, силой характера. Для чего-то особого был рожден! Норовил делать свое, отличающееся от прочих. Работу он делал, как без нее. Как он резал барана? Входил в хлев, хватал его за рога, нежно-нежно ножом выбривал шерсть на горле, потом вдруг резко поднимал его вверх, хребтом к себе, зажимал коленями, и стремительно, без колебаний — р-раз! — перерезал ножом горло. Тут же подвешивал барана головой вниз на жердь, чтобы стекла кровь, и почти сразу же, пока тело не задубело, сдирал шкуру — потом это было бы намного тяжелей. А иначе как? Помедленней? Ничего не получится. Только так!

Зимой валял валенки. Удивительное зрелище: в гору овечьей шерсти продевается что-то вроде струны на палке, и, оттягивая и отпуская эту струну, с печальным звуком, сбивают шерсть в вязкую массу — тут надо иметь особое чутье.

Изба была крохотная, слепленная из самана (глина с навозом): когда я увидел ее, не мог поверить, что столько могучих красавцев и красавиц, родственников моих, в ней выросло. Но с ранних лет отец помнит полку на стене, задернутую кисеей, и на ней — книги. И как-то он встал на лавку, дотянулся и вытащил сразу две, с трудом донес до стола, открыл. Он говорит, что более роскошных книг не встречал и потом. Большие тяжелые страницы, разрисованные буквы, цветные иллюстрации, поначалу различимые смутно из-за тончайшего пергамента, закрывавшего их. Нежно пергамент поднимаешь — и оказываешься в волшебном королевстве. Короли, принцы со шпагами, дамы в длинных платьях… «Думаю, это был Шекспир», — говорил батя. Вошел Иван Андреевич, увидел сынка над книгами, но не пожурил, наоборот — был доволен. Даже когда батя выпил мушиную отраву из блюдечка и чуть не умер — отец его не ругал, понимая: знания не даются без усилий и даже риска.

Потом научил сына переплетать, у него был переплетный станок, они вместе с удовольствием переплетали старые книги: для начала острым ножом — гильотиной аккуратно отрезали истрепанные края страниц. Когда книгу переплетешь сам — она становится для тебя особенно ценной.

Иван Андреевич был самый грамотный в деревне, хотя окончил лишь деревенскую школу, но писал каллиграфическим почерком потрясающей красоты — несколько листков с той поры сохранилось. Прочитав все церковные книги, стал покупать классиков, брать книги у учителя — и как тут не задуматься, читая Толстого, Успенского — с их ярчайшими описаниями несправедливостей жизни? Все шло к тому, что мир надо совершенствовать — лучшие люди к этому призывали.

В свой первый побег Иван Андреевич завербовался на строительство Транссибирской магистрали — ведь не бездельник был, серьезный мужик! Но, как и многие грамотные крестьяне, стал эсером, социалистом-революционером, сторонником перемен, что было вполне в его характере — всех переспорить и настоять на своем.

Недовольные были, конечно. Кому-то казалось, что ему дают землю поплоше, поэтому он и хуже работает. Хотя на самом деле все было, скорее, наоборот. Но была общая воля, деревенский сход, который в начале года землю распределял: каждой семье по ее возможностям. Дай землю навсегда — а вдруг род выродится, ослабнет, и земля превратиться в пустошь — а попробуй ее отбери! Все было справедливо — хотя, возможно, сурово. Но любая справедливость кому-то покажется несправедливой! Семьи были разные, и самовыражались по-всякому. Некоторые пахали и ездили на лошадях (как в нашей семье), другие — на более спокойных и послушных быках (покрикивая: «Цоб-цобэ!»), а было даже семейство, которое пахало и ездило на верблюдах. Делай что хочешь! Что сделаешь — то и получишь. «Как потопаешь — так и полопаешь!» — говорили тогда. И особенного неравенства не было (полных разгильдяев изгоняли с позором, земли не давали) — и как-то их постепенно и не стало. Так с кем бороться?

Что интересно: в этих вольных землях между Волгой и Доном и помещиков не было — некого свергать. Был в селе один богатый мужик, грузил целые баржи дынями и арбузами — но в чем его могли упрекнуть? Батя рассказывал, что однажды тот нагнал его в степи на двуколке.

— Егорка? Садись, довезу!.. Отец твой дома сейчас, нет? Скажи, как появится, — пусть идет ко мне. Мне грамотные нужны — большие дела будем делать, богато будете жить!

Но предложением этим Иван Андреевич не заинтересовался. С его умом — арбузы катать? Идея вселенского равенства, брошенная в массы, жгла его.

Да и все мировые события клонили Россию к смуте. Отец — с его колоссальным чутьем и памятью, — четко помнит, как в первый раз почувствовал неясную тревогу. Увидел на главной улице каких-то странных людей, всем своим поведением непохожих на местных, и, прибежав домой, рассказал про них своей матери, Дарье Степановне.

— Да это белорусы! — сказала мать. — Беглые. Сбежали со своей Белоруссии к нам.

— Зачем?

— Да там же фронт у них, война с германцем, все выжгло.

— А почему они ходят, не как мы? Цепочкою, один за другим?

— А-а. Это они привыкли так у себя ходить: через болота, по узким тропкам.

Да-а. Необычное тревожит всегда: откуда, зачем?

После революции 1917 года поначалу никаких изменений не произошло — уж больно много сил отнимала работа. Что тут можно изменить, когда порядок работ на селе установлен веками? Помещиков не жгли — потому как их в этих краях не было. Кого-нибудь поджечь? Но нормальные люди (а таких среди крестьян было большинство) понимали: после этого могут поджечь тебя. Но перемены приближались — поначалу отдаленным, еле слышным грохотом. И мужики (многие из них воевали в Первую мировую) понимали: это не гром. Было ясно, что скоро война придет сюда, и что-то надо будет решать: за кого воевать? Мужики стали собираться, ругаться: были которые за перемены, но большинство — против.

Отец вспоминает — к ним в дом прибежала соседка:

— Степановна! Беги скорей! Там на сходе мужики твоего Ивана хотят убить!

У матери болели ноги, и она скомандовала:

— Егорка! Беги туда!.. Крикни ему, что Мишка прискакал, срочно его зовет!

Старший сын Мишка был уже красный командир, однажды он появлялся у них — верхом, на взмыленном коне, в шлеме и в кителе с алыми застежками.

Батя побежал на площадь перед церковью, увидел, что разъяренные мужики окружили Ивана Андреевича плотным кольцом — мог бы и не вырваться.

— Мамка зовет! Там Михаил прискакал!

Мужики расступились. Появление Михаила — это серьезный аргумент.

— Ладно! Опосля договорим! — грозно произнес Иван Андреевич и пошел.

Михаила во всей красе отец видел лишь однажды — и не в этот раз, а раньше. Они как раз всей семьей растаптывали саман, глину с навозом, чтобы высушить и нарезать кирпичей, сделать пристройку к сараю — еще один теленок должен был появиться. И тут над этой неприглядной картиной (все по колено в навозе) вдруг воспарил Михаил, красавец на гнедом жеребце… но так и не спешился: сказал что-то подошедшему к нему Ивану Андреевичу и стремительно ускакал… может быть, даже сказал: «Мы отступаем! Беги!» Не будем заниматься домыслами и рисовать карту военных действий, которую, я думаю, и тогда-то никто толком не знал… Вернемся лучше к конкретным картинам. Шла война — но дел-то никто не отменял. Высушили кизяк, нарезали кирпичей. Слепили пристройку… как можно отменить жизнь?

Гражданская война, несомненно, шла, хотя четко разобраться, где кто, людям, живущим в деревне, было нелегко. Даже взрослым, не то что детям. Сделаем только один неизбежный вывод — раз Красная Армия была, и скакали командиры, то, очевидно, была и Белая?

Ребята поначалу относились к войне, как к игре, как к интересному продолжению их детских игр. Сидели в боковом узком проулке, а вдоль главной улицы бил пулемет. Чей? Может, кто-то и знал, но дети не знали. Слышали красивый свист пуль, потом — на спор перебегали улицу. Считалось, что пули воду не пробивают — и как только начиналась стрельба, все бежали в реку… Терса — теплая и красивая — я тоже купался в ней, хотя значительно позже.

Еще они ловили пули — вспоминает отец — когда те уже на излете, но еще очень горячие, трепыхались в пыли — накрывали их ладошкою, как птенцов.

Никакой явственной победы белых или красных отец не помнит — проносились в пыли отряды и исчезали — захват села их не интересовал. Но стрельбы было много. Пришлось привыкать.

Завтракали, обедали и ужинали во дворе (климат жаркий, степной) — под огромной, старой, развесистой грушей (я ее видел, застал!) — многие уже засохшие ее ветки были отпилены, торчали сучками. И на них вешали всяческую домашнюю утварь, груша вся была обвешена ими, как елка: кувшины, железные кружки, серпы, шапки. Отец вспоминает, что с детства каждое утро любовался этой красотой. И с наслаждением вешал и снимал с отполированного уже годами сучка маленькую свою любимую кружечку. Одно лето, вспоминает отец, трапезы эти протекали под непрестанный свист пуль и снарядов, пролетающих чуть выше головы. По примеру хозяина, Ивана Андреича, было принято никак не реагировать на эти мелодичные трели — и действительно: шарахаться от каждой пули, кидаться наземь — толком и не поешь.

Раз и навсегда была принята одна версия — стреляют вовсе не по ним (что толку-то?) — бьют по отряду, засевшему за рекой, в монастыре — вот по ним и палят! А мы-то с какого боку тут? Разве что совсем дурацкая пуля залетит… но уж рассчитывать свою жизнь «под дурака» — это совсем не солидно, гораздо достойней — не обращать внимания. Отец говорит, что не помнит (да и тогда-то не знал), какой отряд (белый или красный) засел в монастыре (говорилось просто — отряд).

Однажды пулей сбило с сучка железный котелок, и он кувыркался, как граната. Все затихли… Потом снова стали есть.

Почему Иван Андреевич не воевал? Может, по возрасту? Но скорее, я думаю — и с «красной платформой» он почему-то был не согласен. Он редко когда с чем-нибудь был согласен.

Кто занял после боев село — особо не различали (ведь и в белой армии воевали, в основном, мужики) — но чувство опасности уже не уходило.

Отец вспоминает похороны. Шло все село, когда убили сына одного очень хорошего мужика — семью эту в деревне все любили и уважали. За что убили? Да просто так! Отец с сыном работали в поле — и вдруг чей-то снайпер стал в них стрелять с дальней колокольни. Зачем? А просто так — потому что война, и патроны выдали и надо их потратить. Старший, поскольку воевал на Первой мировой, побежал и упал в канаву, а сын — растерялся, заметался и был убит. И это как-то настроило сельчан вообще против всех, кто стреляет. Какая тут «борьба за справедливость», когда людей убивают ни за что?

Посередине Терсы есть остров, длинный и песчаный, в зарослях ивняка и камыша (я и сам там ходил в свое время). Во время гражданской войны на нем прятались дезертиры. Не хотели воевать! За белых или за красных? А ни за кого! Кому-то из «сознательных» (к счастью, не Ивану Андреевичу) поручили ловить дезертиров и «доставлять». Ночью кто-то подошел к воротам этого «уполномоченного», окликнул — и когда тот подошел, выстрелили и убили, прямо через доски ворот.

Потом началась стрельба на острове — уже свои убивали своих.

Так в Березовке победила революция.

3. Перемены

Гражданская война, вроде бы, закончилась, хотя чем — не очень пока было понятно. Вот только монашенки из разбитого монастыря жили теперь в деревне, по семьям. Старшая сестра отца Анастасия рассказывала потом, что после победы красных Ивана Андреевича спрашивали:

— Ну и чего ты нам обещал?

Иван Андреевич пришел в бешенство и решил показать — «чего». В книгах читал он, у того же Кампанеллы, да и у Чернышевского тоже, про светлые «города будущего», где все справедливо и поровну — а тут все как было, так и есть. С несколькими своими сторонниками, впрочем, не такими убежденными, как он, Иван Андреевич составил список членов коммуны, в которой все будет общее и поровну. И чтобы показать всем пример — пригнал упряжку волов, поставил семейный дом на полозья и отвез его в голую степь, к заброшенному и почти высохшему водоему, и там оставил дом вместе с семьей, а сам вернулся в село — перевозить остальных, записавшихся в коммуну. Но те как-то не спешили.

Мать, Дарья Степановна, была в отчаянии — жить без огорода, без коровы, в засушливой степи, с малыми детьми — Таней, Егором, Ниной! Вот куда порой заводят передовые идеи!

К счастью, в этот момент родное село навестил один из старших сыновей — Николай (второй по старшинству после Михаила). Давно уехавший, он учился в городе в экономическом училище.

С Николаем связана еще одна семейная история. Однажды Иван Андреевич поехал по делам в Елань. Уехал в сапогах, а вернулся — без. Оказалось — встретил там сына, который учился в Елани в училище, но ходил босой. Иван Андреевич, не раздумывая, снял сапоги и отдал ему. И вернулся босый. Вот такой он был бескорыстный идеалист. Всегда действовал импульсивно, в порыве чувств. И был прав: начнешь размышлять, просчитывать, анализировать — и желание что-то сделать пройдет. Заботился он лишь об общем благе — но не всегда выходило — оно.

И вот Николай окончил экономическое училище, вернулся в родное село — и что увидел? Дома нет! Место — это, а дома родного нет. Соседи объяснили. Николай, такой же вспыльчивый и решительный, как и его отец, нанял у тех же соседей волов и перевез отчий дом вместе с измученными родичами обратно — на берег Терсы, и дети сразу же радостно кинулись купаться. Иван Андреевич хмуро пришел в дом на прежнее место, но ничего не сказал. Тут надо было подумать.

«Светлое будущее» так и не наступило, но «темное прошлое» было уже почти разрушено: с наделами теперь было не разобраться, обещали «землю крестьянам», но закона такого не вышло… Что было делать? Немало мужиков сгинуло в Первую мировую, потом на гражданской, некоторые сделали карьеру при новой власти, переехали в Елань и даже в Саратов… а кому пахать? И что пахать? Да и кому теперь пойдет урожай? Оставшиеся в деревне были в растерянности, не зная, что теперь можно и чего нельзя.

Но большевики вскоре показали, чего «нельзя». Нельзя жить, как прежде. Троцкий, один из самых радикальных вождей революции, считал крестьянство реакционным классом и повторял, что оно ни в коем случае не должно жить зажиточно, крепкие хозяева слишком самостоятельны, тогда как задача крестьян — безропотно «кормить революцию», отдавая урожай бесплатно.

Наступила эпоха «военного коммунизма» (вооруженные отряды увозили из домов все запасы зерна), и начался страшный голод двадцатых годов. К счастью, мама, Дарья Степановна, женщина твердая и самостоятельная, спасла семью. Иван Андреевич надвигающуюся коллективизацию не поддерживал: «эсеры», как бы крестьянские заступники, уже были с большевиками «на ножах». Похоже, ничего хорошего ждать не приходилось, и Дарья Степановна, не слушая его, собрала младших, включая моего отца, и отвезла их к своему родственнику под Ташкент. Тут уже пригодились возможности другой семьи — Хромкиных, откуда Дарья Степановна была родом. А многие из оставшихся умерли от голода. Особенно много поумирало детей.

…Последние свои годы бабушка Дарья провела у своей самой младшей дочки Нины, которая получила высшее образование, как и все ее сестры и братья (кроме самой старшей, Анастасии: ей досталась более тяжкая доля). Нина (пожалуй, самая красивая из всей семьи, хотя красивы по-южному были все дети) стала главным врачом санатория в Черемшанах, на Волге.

Отец приезжал туда, в гости к Нине, будучи средних лет, уже не кудрявым, а лысым. Бабушка Дарья, почти совсем обездвиженная, но по-прежнему властная, командуя всеми, лежала дома у тети Нины, а та, имея широкий доступ к лекарствам, поддерживала в ней жизнь. Однажды отец, приехав к сестре, решил зайти в местную парикмахерскую — и, войдя туда и сев перед зеркалом в кресло, вдруг увидел, что все застыли в каком-то изумлении.

— Со мной что-то не то? — поинтересовался он.

— То! Самое то! — воскликнула старшая парикмахерша. — Если вот вам сейчас повязать платок — не отличишь от Дарьи Степановны!

…Думаю, что если сейчас и мне повязать платок — и меня тоже будет не отличить… хромкинская порода. Но никого бы из нас на свете не было — если бы не Дарья Степановна и Ташкент!

Продолжение следует…