Журнальный мир

8. Накормить голодных

Я ехал в Казань из Ленинграда на поезде, и, когда пейзаж за окном поменялся и пошли степи, я понял окончательно, почему я выбрал Казань, Поволжье… Я словно возвращался в родную Березовку: настолько все было похоже! Сердце, однако, сжимало: я понимал, что в прежнюю Березовку, где прошло мое счастливое детство, где вся жизнь населения подчинялась радостному, осмысленному труду во имя прокорма человечества — в ту страну я уже не вернусь, она исчезла под напором революции. Во время голода погибло большинство моих березовских друзей, с которыми прошло мое счастливое детство. Я не смог их тогда спасти. Но сейчас я должен сделать так, чтобы такое не повторялось, чтобы при любых политических ситуациях люди не погибали от голода, чтобы урожай был достаточный, чтобы накормить всех. Лично я не могу начинать революции и останавливать войны — не такой я человек, это я почувствовал сразу, но зато я могу увеличивать урожаи и спасать людей! И я чувствовал гордость.

Почему в России произошла революция? Жизнь и до того была не плохая, люди жили! Но урожаи у нас были гораздо ниже мировых, и сельская наука была не на высоте… может быть, для того и была сделана революция, чтобы поднять наше сознание и увеличить урожаи? Я прочел уже много исторических книг и понял: развитие и расцвет всех великих мировых цивилизаций был связан с резким ростом урожайности и питания населения… И в нашу эпоху, при нашей «цивилизации» это должен сделать я!

…На казанской селекционной станции директор Косушкин (живая мумия!) встретил меня холодно. Может, теперь понимаю, из-за того, что он, директор станции, не был кандидатом наук — а тут приехал такой! Может быть, действительно, теперь понимаю, казался я ему этакой «столичной штучкой». Отношения с людьми я тогда не умел выстраивать. И Косушкин сразу решил показать, кто главный, и заявил:

— Вы будете заниматься У МЕНЯ селекцией проса!

— Но я защищался по селекции ржи!

— А У МЕНЯ вы будете заниматься селекцией проса!

И ведь угадал! В жизни так бывает. Именно с селекцией проса меня ждал успех. Я этого еще не знал, но решил не спорить. Улучшая растения, надо улучшать и себя, если не будет гармонии, ничего не получится! — такая вдруг пришла мысль.

— Хорошо, — спокойно ответил я, — через неделю представлю вам мои предложения.

Косушкин ошалело уставился на меня. Видно, привык в тяжелой этой жизни добиваться всего руганью, а тут вдруг человек отвечает вежливо и толково. Непривычно.

Удивительный был тип. Рассказывали про него такое. На обед разогрела ему жена щей, налила. Не ест. И молчит. «Что с тобой, Сеня?» — молчит. Потом резко встал, шваркнув дверью, ушел, не сказав ни слова! Оказалось, она ложку ему забыла положить! Вот такой директор. Зная случай с женой, я уже, еле сдерживая смех, на него смотрел, когда он «лютовать» начинал…

Косушкин дал мне записку к коменданту, тот — другой совсем человек: веселый, рубаха-парень оказался, про всех рассказал. Сообщил, что тут молодая красавица приехала работать — кстати, дочь академика Мосолова. Я пока как-то не среагировал — больше меня предстоящая работа занимала.

Территория станции мне понравилась, в отличие от самой Казани, которую я увидел мельком; и она показалась мне убогой (ну, после Ленинграда, еще бы!). А селекционная станция — это бывшая архиерейская дача, все ухоженно: аллеи, пруды.

И само здание дачи, в котором мне комната была отведена, мне очень понравилось: никогда еще в таком роскошном доме не жил. Поднялся по широкой лестнице на второй этаж, открыл комнату — сводчатый потолок, весь расписанный узорами. В комнате было две кровати, я лег на одну из них… И вдруг пришла мысль: надо бы жениться, а то вдруг подселят кого-нибудь!

Вот с такой смешной мысли моя семейная жизнь закрутилась. И ведь вскоре женился — встретил в столовой ту самую красавицу, про которую комендант говорил, дочь академика Мосолова. Подошел, познакомился, вместе посмеялись, обсуждая Косушкина… Поженились, и даже свадьбу сыграть не успели — посевная была!

Просо еще казаки любили, брали с собой в поход: из горсточки получается целый горшок сытной каши, да к тому же еще и румяной!

И тут же, во время посевной, я чуть было не сел в тюрьму! Высеял я первый мешок, засыпал в сеялку второй. Конная сеялка (две лошади тащат) едет вдоль борозд и высыпает просо кучками, через определенный промежуток. Засыпал третий мешок, за ним четвертый. Сам ехал на сеялке, за ее работой следил. Засеял все поле, которое мне под просо было отведено. Солнышко теплое светит, голову пригревает, жаворонок заливается над полем… Полное счастье!

Вдруг навстречу мне по дороге катит Косушкин на высоком тарантасе.

— Тпррру!

Остановился, и с высоты ко мне обращается:

— Засеял?

— Засеял.

— Все?

— …Все.

— …А почему же тогда в сарае у тебя еще мешок посевного материала остался? Для личных нужд сэкономил? Или… с целью вредительства? Разберемся!

Пришли мы с женой Алевтиной в семенной сарай — а там уже два милиционера сидят, оставшийся мешок охраняют.

Косушкин появляется.

— Ничего! Скоро приедет следователь, он разберется.

Стали мы думать с Алевтиной, как же так вышло. Она сильная, собранная, а в минуту опасности даже веселая была — частушки хулиганские пела… хотя и дочь вице-президента Академии Сельхознаук.

Подумали с ней и поняли, в чем опасность. Ящички сеялки открываются от поворота колеса, а после дождя по мокрой колее колесо иногда скользит, и не вертится, и ссыпной ящик не открывает. Неужели пропуски были? Но я же следил за колесом, глаз не сводил — оно железное, высокое, спицы мелькали. Вроде, так скользко уж не было — дождь ночью был, и не сильный… Но вот приедет следователь сейчас… Они дождем не интересуются, вредительство ищут!

— К Косушкину! — меня вызывают. Алевтина со мной пошла.

Рядом с Косушкиным сидит следователь. Рябой, хмурый, хотя довольно еще молодой. Почему-то с некоторым изумлением на Алевтину посмотрел. Она тоже как-то вздрогнула. Что такое?

— Объясните, как это получилось? — спрашивает.

Я довольно связно изложил: прокручивания колеса, а значит, и перебоев в работе сеялки, не наблюдалось — внимательно следил. Мы с Алевтиной речь заранее отрепетировали.

— Идите. Я разберусь.

Вечером мне Алевтина сказала:

— Пойдем к нему. Я знаю, где он остановился. Он у отца аспирантом был. Потом его призвали в НКВД. Поговорим, он мужик не плохой.

— Нет. Я работаю честно — меня не в чем винить!

— Дурак!

Но была надежда у меня — раз человек работал в сельском хозяйстве, должен же понимать и сочувствовать, а не головы рубить!

Заснули, а чуть проснулись — сразу в контору пошли, следователь там остановился. Стучали — не открывает. Волновались, не скрою. Но тут секретарша Косушкина, Веселая Маня ее звали, подошла…

— Все! — говорит, — Богу молитесь! Проверяющий честный попался. До самой темноты по колее ползал, зерна считал. И вот, заключение написал: «Высев зерна соответствует норме».

— Где же он? — Алевтина обрадовалась. — Надо хоть спасибо ему сказать!

— Уехал уже.

И взошло просо! Довольно пестрая картина передо мной открылась. Разные метелки проса очень отличаются, по виду и цвету зерна. Просто разнобой какой-то! И ярко-красные зерна, и желтые, и черные, и оранжевые, и бежевые. Есть и пестрые, и полосатые: красное на белом, серое на белом. Зерна проса очень мелкие, но цвет — так и бьет в глаза! Отличаются так же и по размеру, и форме: шаровидные, продолговатые. Разгулялась природа! Или это люди так зерна перемешали в свое время? По небрежности? Или почему-то так надо? И вот теперь эту загадку, уходящую корнями в столетия или даже в тысячелетия, я должен разгадать! Зерна перебирал пинцетом, думал. Алевтина обижалась порой: «Ты хоть слышишь меня? Я тебе жуткие вещи рассказываю, а ты все: «Прэлестно! Прэлэстно!» Что прелестного-то?!» «Да-да! — отвечаю — …Сейчас!»

Зерна вручную собирал, стебель серпом срезал. На комбайн тут надеяться нельзя — комбайн все снова перемешает. С серпом ходил — люди смеялись: «Так ты высоких урожаев не соберешь!», «А я человек скромный», — отвечал.

Решил, для начала, строго разделить семена по цвету и форме. Это вроде несложно. Но трудоемко. Каждый стебель отдельно срезать, потом молотить, и складывать в отдельный мешочек, бирку надписывать и привязывать… Так что я даже времени не замечал. Иногда только поднимал глаза: чего-то темно стало? О, уже вечер опять! Все поле разобрал «по метелкам», каждый цвет в отдельный мешок, и в посевную высеял четко — каждый цвет на отдельной делянке. И волновался: никакой гарантии нет, что тот же самый цвет появится, который засеян, — природа причудлива, и даже упряма, человеческое желание не учитывает, словно назло. И даже задумывался: откуда в ней эта злая воля берется? Кто-то управляет? Но как это можно — управлять такой огромной природой против воли человека? Вопросы такого порядка занимали меня.

Но вот просо взошло. Пока только стебли. Угадать дальнейшее было нельзя. Оставалось только ждать. И вот — цветение началось. Но цветы на всех стеблях одинаковые, никакого намека на то, какие будут зерна.

Но вот — созревание. Стали в метелках зерна завязываться и зреть. И вот — о, счастье! Большего счастья, может, и не было в жизни моей: на каждой отдельной делянке строго одного цвета семена! Те самые, которые засевал, но в гораздо большем количестве! Сила земли, солнца, всей природы к моим усилиям добавились. «Значит, — думаю, — природа не так уж всемогуща, человек может ею управлять!» Но особо не обольщался. Знал, что природа реванш любит брать. Не в этом году, так в следующем!

Пригласил я других сотрудников станции взглянуть на мои делянки. Все, помню, восхищались: никогда еще такой четкости в посевах проса не видели. Особенно, помню, восхищался новый мой приятель Алексей Кротов — он на этой станции гречихой занимался и, вообще, в зерновых понимал. Он, помню, все повторял: «Ну, ты просто художник! Художник! Настоящую картину на поле нарисовал!»

Очень, помню, восхитило его, что на каждой делянке свой цвет, и при этом — колоссальная разница цвета с соседями. Ну, это я специально так подбирал, чтобы заметнее было. Даже Косушкин среагировал: «Какую-то шахматную доску изобразил. Смотри, доиграешься!» Но новые друзья, молодые коллеги, сказали мне, что из его уст это, считай, комплимент: обычно он более жуткие оценки выдает.

Ну, конечно, все эти делянки я пронумеровал, сфотографировал, и к осени стал смотреть — у какого цвета метелка тяжелее, побольше зерен и покрупней. Отобрал самые урожайные делянки, обмолотил — и у меня уже целые мешки образовались, перспективных семян! А в декабре у меня — 1939 год был — сын родился, Валерий!

К весне много книжек прочел: в том числе тестя моего, академика Мосолова, Алевтининого отца — он как раз специалистом был по подготовке полей к севу. Вспомнил заодно, чему в институте учили, в аспирантуре. И главное понял, что, хотя много уже веков просо сеют, никакой глубоко продуманной программы в этом вопросе нет. И составил свою программу.

Во-первых, установил я, что сеют его слишком рано, и восходит оно вместе с огромным количеством сорняков, а они гораздо сильнее культурных растений, жестче, и корни у них крепче и глубже — забивают посевы, а выбирать их и выдирать между слабыми стеблями проса — дело опасное, заодно и просо выдернешь. И целое лето сорняки эти отнимают у проса питательные вещества, и в стебель и колос лишь жалкий остаток идет. Значит, понял я, надо обмануть сорняки, «финт» сделать (слово это я знал, поскольку в институте в футбол играл, даже за сборную). Сорняки рванутся вперед, а мы малость промедлим, пока просо сеять не будем, а пока уничтожим сорняки, второй раз они уже так не взойдут — и тут и посеем просо! И как следует удобрим его.

Составил программу действий. Пошел к Косушкину, доложил. Раньше обычно просо сеяли до, так называемых, скворчиных холодов, которые наступают числа двадцатого мая. А я предложил дать сначала взойти сорнякам, и после как следует проборонить, сорняки уничтожить, — и только после этого заряжать сеялку и сеять.

Косушкин выслушал меня в полном молчании, потом говорит:

— Ты понимаешь, на что ты замахнулся? Ты государственные сроки сева хочешь нарушить, утвержденные министерством.

— Понимаю, — говорю, — но уверен, что как раз мои сроки правильные.

— Жить надоело — давай! — так Косушкин мне «поддержку оказал». — Если не успеет просо вызреть — ответишь, как за вредительство!

— Обещаю рекордный урожай!

Выйдя от него, я километров десять по полям прошагал, чтобы успокоиться. Смотрел вокруг… Ну что, природа? Ты за меня или против? Надеялся, что солнышко выглянет, в знак поддержки, но не дождался.

И вот подошли официальные сроки сева. Техника затарахтела, все поехали сеять. А я, как Кощей, сижу в сарае при своих мешках. «Ты что, Егор, рехнулся? Тебе больше всех надо? «Отец наш родной» (Сталин то есть) непослушных не любит!»

«Поглядим, говорю, кого он любит!» А у самого поджилки трясутся.

— Может, посеять? Того, чего задумал, не будет, зато все сделал по предписанию, и никакого спроса с меня нет… Сиди! — говорю себе.

И вот, все отсеялись уже. И у всех сорняки пышно взошли, вместе с урожаем. И на моем поле тоже взошли, но отдельно. Сейчас я уделаю их! Запряг лошадь в борону — и буквально перемолол. В это лето они уже больше так не взойдут. И выкатил сеялку. Посеял, по делянкам… И по первым же всходам понял: победа! Таких мощных всходов не было раньше никогда!

Теперь надо бы удобрить как следует. Но удобрений у Косушкина мало — «вредителю» точно не даст, — глядишь, и самого посадят!

Но тут помощник мой, лаборант, пожилой татарин по имени Селим, хитрый совет дал.

— Я знаю, где удобрение взять!

— Где?

— В Кремле!

— Ну, кто ж нас пустит туда?

— Не, не в Москве. В казанском Кремле.

— Это где правительство ваше сидит?

Почему-то сказал «ваше», хотя сам на тот момент казанцем был.

— Да, да! — радостно закивал.

— Так думаешь, дадут?

— Не, не! — радостно улыбается — не дадут!

— Не пойму я что-то тебя, Селим. Ты вроде по-русски говоришь, а понять невозможно. То «взять», то «не дадут». Объясни!

— Долго объяснять! Лучше сделать!

— Ну давай!

— И как?

— Все чердаки в Кремле в голубином дерьме! Стаи там!

— Но это ж — в Кремле! Там правительство заседает! Как мы туда попадем?

— Мой младший брат Мурат — старший дворник в Кремле. Мы уже брали там, на огород.

— Но то — на огород. А тут — целое поле!

— У нас младший брат старшему подчиняется!

— Но не в такой же степени!

— В такой, в такой!

Поехали с ним в Казань. В этот раз мне Казань больше понравилась — ближе к Кремлю красивые улицы есть.

В Кремль казанский тогда пускали; мы вошли. Только в здания пропуск нужно показывать.

Да… огляделся я. Огромные здания, огромные крыши, и значит — огромные чердаки! И стаи голубей.

Жадно потер руки. Подъезжает к нам через двор на телеге человек. В телеге какие-то ящики, грязное ведро. Протягивает грязную руку:

— Мурат!

Типичный татарин, как и его брат. Кто татар не видал, думает, что татары на монголов похожи. Совсем наоборот. Лицо скорее продолговатое. И удивительная кожа — нежная, как у ребенка, и всегда румянец. Растительности на лице почти нет. Если есть, то очень нежная и незначительная. Глаза, как правило, удивительного цвета — то ли синие, то ли зеленые.

— Ваш брат рассказывал?

— Да-да! Все сделаем!

— У меня пропуска нет.

— Зачем пропуск?

Заехали с тыльной стороны, прошли с загроможденного черного хода. Мурат в телеге остался, удобрение принимать. А мой друг Селим с грязным ведром в руке пошел.

Стали подниматься. Коридоры широкие, торжественные, с табличками на дверях.

В коридорах только мы, довольно затрапезного вида. И я, после того как в телеге с ними проехался, так же выглядел.

Вдруг вижу на втором этаже табличку «Комендант».

— Наверное, — говорю — надо зайти к нему, разрешение попросить?

Селим заколебался.

— Ну сходи… попробуй. А я пока начну.

И пошел с грязным ведром и веревкой через плечо вверх.

А я постучался, вошел. Секретарша. Говорит:

— Егор Кузьмич занят!

Сижу, жду. Наконец, запускают. Комендант смотрит на меня, вытаращив глаза:

— Вы кто?

Называю себя.

— Как вы здесь оказались?

— Ну, случайно.

— Что вам нужно?

Ну, я слегка сбивчиво объясняю.

— Вы с ума сошли! Здесь Дом Правительства, а вы пришли сюда за голубиным дерьмом! Какой-то сумасшедший приходит…

И вдруг я вижу, что в его окне, с шикарными шторами по бокам, — появляется на грязной веревке ведро, крутится, бьется об стекло. Но он так орет, что ничего не слышит. А ведро все раскачивается в окне. Веревки, что ли, не хватило до низу. Я гляжу на него, на ведро, и меня вдруг начинает бить хохот. Он смотрит на меня, потом на окно…

— Это… Это… Вы представляете, что будет теперь?!

— А вы скажите, что это ваша инициатива! Что пора, мол, очистить чердаки… и заодно помочь сельскому хозяйству!

— Вы так думаете? — натуральный цвет ему на щеки вернулся.

Распахнул окно, заорал:

— Поручить ничего нельзя! Аккуратнее!

Выбежал во двор. Я за ним.

— Все в порядке! — мои друзьям кричу. — Грузим!

Какой-то начальник выглянул из окна:

— Поспелов! Что там творится?

— Производим очистку чердаков, Махмуд Ахметович!

— Ну, наконец-то! Вообще, этих голубей гнать надо, все подоконники изгадили!

В общем, мне это «белое золото» — голубиный помет, еще две недели возили! Не только на все поле хватило, осталось про запас.

Косушкин спрашивает подозрительно:

— Откуда это у тебя?

— Из Кремля.

— Из какого еще Кремля?

— Из нашего с вами!

— Не понял!

Пошел к себе, видимо, звонить. Выходит, слегка сконфуженный, говорит как-то неопределенно:

— Ну-ну!

Потом Селим этот не раз меня выручал в трудных ситуациях. Хитрый был мужик. Одно плохо — очень выпить любил. При Коране им это запрещалось, а теперь вроде как… Но работу не пропускал, обязательно появлялся. Но я уже вижу… Улыбается блаженно и произносит, на смеси русского с татарским: «Мен пьян болады!» (Я пьян сейчас.)

И получился на моем поле замечательный результат, особенно на двух делянках: № 176 и № 430. Урожайность в два раза больше прежних урожаев проса! Я их уже выделил как отдельные сорта, и начались сортоиспытания, по множеству критериев: урожайность, неполегаемость, стойкость к болезням и многое другое. И вот, наконец, Государственная комиссия ходила по моим полям.

Теперь я думаю: а если бы не революция, было бы у меня такое поле, и вообще — уехал бы я из Березовки?

А тут Госкомиссия утвердила два моих высокоурожайных сорта: «Казанское 176» и «Казанское 430». Я вывел новые сорта так быстро, как мало кто прежде выводил!

9. Солдатская каша

И оказалось кстати: как раз началась война! Вскоре выяснилось, что мое просо внесено в Список Государственных ресурсов — именно мое 176-е выбрано для питания армии. Об этом мне с важным видом Косушкин объявил.

— Но как же я с этим справлюсь, — я даже испугался, — у меня поле крохотное, и зерен мало, а мне всю армию надо кашей кормить!

Косушкин сказал надменно:

— А это уж ты должен нам сказать — как!

А мне, и многим моим коллегам уже повестки пришли явиться в военкомат в Казань. Простился я с Алевтиной, с сыном Валериком, который мало еще что соображал — двух лет ему не было. Запомнит ли меня? И Алевтина в положении была. Если дочь родится, как мы мечтали… вообще не увидит меня, если не вернусь!

И поехали все, кого призвали, на грузовике с песнями. Военкомат битком уже от школьников до стариков. Наконец, пришла наша очередь. Заходят друзья по одному.

Выходит Алексей Кротов:

— Надо же, в кавалерию определили меня. Во пруха! Не пешком ходить. Просись ко мне!

Уж не буду здесь сейчас писать, чем его пруха обернулась…

Вызывают меня. Военком нашел бумагу, и вдруг брови его как-то поднялись.

— А тебе, Георгий Попов, особое задание! Поезжай обратно на свою сельхозстанцию. Твоя задача — бойцов кашей кормить!

Ошарашенный, приехал на автобусе назад. Грузовик наш сразу уехал — не рассчитывали никого обратно везти. Добрался на автобусе, иду по станции — и как-то пусто вокруг, никого… С кем же, я думаю, буду государственное задание выполнять?

Вошел в нашу комнату — Алевтина испугалась.

— Что еще стряслось?

Только Валерка меня радостно приветствовал!

И начались странствия мои! Уже не помню, сколько я мест объехал, по всей стране, в скольких совхозах, колхозах, селекционных станциях высевал я мое просо, контролировал сев, создавал условия, потом убирал, молотил, взвешивал… Не упала ли урожайность? Условия самые разные были, но везде мое просо давало хорошую урожайность, и я был очень этим горд — с пшенной кашей не будет в армии перебоев!

В тылу тоже было нелегко. Помню, как я сеял просо в одном колхозе, кажется, в вятской области. Урожай собрал поздно, там просо вызревало медленнее. Когда я добрался до маленький станции, где я должен был сесть на поезд до Казани, пошел снег, началась пурга. Вокзал был забит народом, говорили, что расписание не соблюдается, поезда ходят нерегулярно, и сесть на них практически невозможно, они уже переполнены. Билетов в кассе не было никаких. Но я должен был ехать. Зимой наша семья жила не на селекстанции, а в Казани (мы получили квартиру академика Мосолова, которую он оставил, уезжая в Москву). Я знал, что с едой в Казани плохо, а я вез с собой в рюкзаке десять кило проса, чтобы подкормить семью кашей.

И вот пришел, наконец, нужный мне поезд — заснеженный, заледенелый и словно мертвый: окна были замерзшие. Двери не открывались, никто на нашей станции не выходил, и попасть в поезд было невозможно. Тогда я, решившись, ухватился за железные поручни, и ехал снаружи, стоя на крохотном выступе. И так я стоял всю ночь, превратился в сосульку, да еще рюкзак оброс снегом и льдом, тянул назад, и была только одна мысль: не разжать ладони, тогда — конец. На рассвете мы стали приближаться к Казани, въезжали на длинный железнодорожный мост через Волгу, и я уже хотел вздохнуть с облегчением, но тут вдруг приоткрылась дверь на площадку, и какой-то мужик высунул лом и стал им бить в меня. Не знаю, кто это был? Какой-то бандит? Но теперь думаю, что это был просто проводник, которому могло влететь за то, что кто-то доехал на его вагоне бесплатно, и он таким способом избавлялся от неприятностей. Левой рукой я пытался сбить удары в сторону, правой рукой из последних сил держался за поручень. Потом мне даже удалось ухватить лом, и после борьбы отнять его и отбросить. Помню, как лом падал с высоты в Волгу, звякая о конструкции моста. Как только появилась казанская платформа, я спрыгнул и пошел, не став даже разбираться с тем «фехтовальщиком» — это могло иметь непредсказуемые проблемы… Зато я приехал домой и накормил горячей кашей своих!

На следующее лето уже по всей стране сеяли мое просо без меня (но по моей методике, которую я опубликовал в журнале «Селекция и семеноводство»). А я работал на станции, изучая изменения в моем просе, ходил по полям, фиксировал все стадии произрастания, записывал… Вырисовывался, как мне казалось, интересный материал для докторской диссертации, как вдруг, как раз тогда, когда пришла пора собирать урожай, пришел на станцию приказ — всех мужчин без исключения направить за Волгу на рытье окопов. Враг уже был у Сталинграда. Пришлось ехать и мне, и бросить мои опыты, хотя я был уже заместителем директора станции по научной части.

Сбор был в Казани, наших было немного, но меня радовало, что со мной был Селим, у которого обнаружили плоскостопие и в армию не взяли. Были среди нас и женщины. Всех разбили на сотни, и меня назначили командиром сотни — «сотником». Своим заместителем я назначил Селима, потому что было много татар, и некоторые даже не говорили по-русски.

Нас посадили в грузовики, отвезли за Волгу, в голую степь, и там выгрузили нашу сотню.

Военный инженер Маркелов достал из сумки и показал мне чертежи укреплений.

— Вот — это будете строить.

— А где жить?

— Стройте! — Маркелов говорит. — Стройте быстрее блиндажи, долговременные огневые точки — и будет у вас крыша над головой. А пока еще тепло — в поле поживете!

Оставил нам мешок картошки, несколько буханок, котел, ящик с ломами, лопатами и другим инструментом, и штабель досок.

— За водой будете на Волгу ходить! — и укатил на грузовике инструктировать другую сотню.

И всякая наша связь с прежней жизнью прервалась. Я даже не знал, что с семьей, и производится ли на станции уборка зерновых. Мы сколотили навес, стол, и женщины старались наладить питание. И мне еще приходилось разбираться в чертежах, размечать землю для работы, но тут я, как агроном, некоторый опыт имел. Земля была жесткая, сухая, приходилось бить ее ломом, потом уже выгребать лопатой. Потом прикатил Маркелов, завопил, что мы не выполнили и десятой части недельной нормы, и, если так будет продолжаться, меня отдадут под суд за саботаж. А суды в военное время были короткие. Пришлось работать не только днем, но и ночью. Потом падали, уже совершенно обессиленные, и засыпали, прямо на земле. Оказалось, что можно и так.

Потом вдруг пошли страшные дожди, и спать на земле стало невозможно. Земля стала мягкая, но зато тяжелая, липкая — не сбросить с лопаты, приходилось снимать руками. Кто-то узнал, что в пяти километрах есть деревня, некоторые ходили отсыпаться туда, задерживались, и пришлось эти хождения запретить. Спали теперь на голой сырой земле, в лужах, под дождем. Наконец, вырыли два блиндажа, настелили крышу, и спали вповалку в них. Нам же сказали, что посылают ровно на месяц, потом привезут смену.

И вот — последний день! Вылезаем из своих пещер грязные, заросшие, но радостные: отработали, сделали свое, выполнили перед Родиной долг!

Маркелов командует: общее построение! Мы, еле держась на ногах, изможденные выстраиваемся шеренгой. Наш мордатый Маркелов достает из планшета бумагу. Мы радостно улыбаемся: сейчас благодарность зачитают нам — может быть, даже от Верховного Главнокомандующего! Слушаем — и не верим своим ушам! Приказ всем, кто здесь есть, остаться еще на месяц!

Ну, тут началась буза. Женщины — в слезы. Мужики окружили меня (я вдруг почему-то вспомнил случай из детства, как батю окружили моего, и чуть не убили…). Говорят: «Ты начальник сотни, иди к Маркелову, требуй, чтобы хотя на пару дней домой отвезли — передохнуть и теплые вещи взять».

Говорю это Маркелову. Тот вопит: «Вы призываете к срыву работ на оборонном рубеже! Пойдете под суд! Работайте!»

А сам ушел в блиндаж и уснул. Работа как-то вяло пошла: все больше собирались кучками, о чем-то говорили. Я подходил — умолкали.

Рано утром Селим будит меня:

— Егор Иваныч! Беда! Нет нашей сотни! Все ушли!

Вылезаю — грузовика нет!

— А Маркелов уехал?

— А Маркелов здесь.

Так — значит, и грузовик угнали!

Да-а… это, конечно, радует еще больше. А Маркелов тут!

— Все! Теперь всю жизнь будешь землю копать! Но не здесь! За полярным кругом!

— Да я и так всю жизнь на земле работаю! — я сказал.

— Так под землей будешь! Ты что, думаешь — раз машины нет, так и не узнают? Да меня сейчас в штабе ждут! А за тобой специальная приедет, с решеткой!

Тут я как раз не сомневался. В Казани все про них знали, хоть ездили они, в основном, по ночам.

— Ладно! — я Селиму говорю. — Пойдем землю рыть.

Работали весь день. А Маркелов по краю траншеи ходил — мол, функцию свою выполняю, отслеживаю. Иногда озабоченно посматривал на часы… Что же это спецтранспорт не едет?

Ночью сон мне приснился удивительно красивый, счастливый: как я, еще в детстве, купаюсь с ребятами в любимой Терсе! …Продолжаю купаться, но слышу вдруг тихий шум мотора. И появляется мысль: «Ну вот и приехали за мной». Но счастье почему-то не уходит, и даже возникает бодрая мысль: «А, не буду просыпаться! Им надо — пусть они и будят!»

И дальше сплю — не хочется такой сон прерывать! И вот — будят меня, трясут, но я чувствую: кто-то знакомый.

— Егор Иваныч! Егор Иваныч!

Открываю глаза: Селим!

— Егор Иваныч! Все вернулись! Вся сотня!

И вижу: слезы у него на глазах.

Выскочил я наружу, гляжу — все наши тут. Сгружают с машины вещи, продукты! Съездили, вымылись, переоделись во все теплое, прихватили еды, и вернулись. И мне, оказывается, теплое привезли, и еще прислала с ними Алевтина мешок картошки и мешочек турнепса. Чувствую, и у меня слезы в глазах. На радостях чуть не всю сотню перецеловал.

Ну, работа повеселее пошла. Маркелов ни слова о происшествии не сказал, будто его и не было. И к ноябрю мы закончили строительство оборонительной полосы укрепрайона. Приехали грузовики за нами… Так с песнями ехали!

— Да, — в этом месте отцовских воспоминаний я еле сдерживаю слезы. — Не бросили батю! Пришли! Было в советских людях какое-то единение — чего в теперешних нет! Это при том, что жили в постоянной опасности, даже в тылу…

Читаем дальше:

…Возвращаюсь я на станцию — и душа падает. Вижу, что уборочная полностью провалена: зерновые все: и просо, и рожь, и пшеница, и ячмень, и овес — убраны лишь частично, все остальное гниет. Станция совсем опустела. Был еще один призыв в армию — забрали и пожилых. Но Косушкин здесь!.. левая рука у него прострелена, с финской войны.

— Ты ответишь за срыв уборочной! Я уже доложил, куда надо!

— А ничего, что я на окопах был, и вы это знаете?

— Ответственности с тебя за твои посевы никто не снимал!

Ладно. Будь что будет. А я в поле пошел. Стал смотреть, что с просом моим стало — и любопытнейшие вещи открылись. Оказывается — не все вымерзло: некоторые делянки выжили — и произошли любопытнейшие изменения! Всяческие катаклизмы порой интереснейшие результаты дают! Их смелый селекционер должен уметь использовать! Да и не только селекционер, а вообще… любой житель земли. Стал проводить описания. Потом мне эти стойкие экземпляры пригодились для продвижения проса на север… Занимаюсь — и вдруг едет Косушкин на своей таратайке прямо ко мне в поле:

— В Казань, в Кремль вызывают тебя!

— Зачем?

— Да уж думаю — по головке не погладят!

Ехал — дрожал. Времена были суровые — чуть что… Дурацкая мысль пришла — а вдруг пожурят за то, что голубиное дерьмо у них воровал?.. Если бы! Разговор, думаю, посерьезнее будет.

Вхожу в Кремль, проводят в кабинет к самому высокому начальству… и торжественно грамоту вручают — из Москвы: «За успешное внедрение высокоурожайных сортов проса и за вклад в народное хозяйство!»

Жмут руку, потом ведут в банкетный зал, там уже накрыто…

На станцию возвращаюсь навеселе. Из конторы выскакивает Косушкин:

— Ну что? Вмазали тебе?

Я постоял, покачиваясь, потом в лоб щелкнул его. И сказал, как Селим говорил:

— Мен пьян болады!

И вот — война кончилась!

И у меня работы добавилось. Заявки на мой сорт из всех областей приходили — с почты не вылезал, мешочки с зернами отправлял. Проблемы только с Косушкиным были — по любому вопросу перечил. Ему бы лишь доказать, что он — главный.

И тут мне повезло. Когда делаешь нужное дело, и притом толково, всегда везет. Именно в Казани назначили проводить Всероссийское совещание по селекции и семеноводству. Там все говорили о том, что надо возрождать сельское хозяйство, кормить народ-победитель, урожай поднимать.

Там встретился я с профессором Александровым из ВИРа, который еще в аспирантуре нам лекции читал. Теперь он ко мне с почтением подошел:

— Слежу за вами! Из вашего выпуска — вы всех обскакали! Какие планы?

— Да развернуться не дают: то одно, то другое! — полушутливо ему говорю.

Александров даже руками всплеснул:

— Так Вам с вашими наработками надо в ВИР! Настоящая наука там делается! Я предложу — на первом же нашем Ученом Совете!

Оказалось, что мой друг Леша Кротов в ВИРе уже! Я только знал, что он стал инвалидом — раненый ночью на снегу пролежал, отморозил пальцы рук, три на каждой руке пришлось ампутировать! А он — вон где, в ВИРе!

Дозвонился ему. Он хохочет:

— Чего ты там застрял! Приезжай, уж похлопочу за тебя!

Трудно было переезжать — оставлять селекстанцию, где я столько сделал всего, и семью свою создал. И Селима жалко было оставлять… Даже Косушкина стало жалко!

— Ничего! — подумал. — Зла держать на него не буду. Наоборот — благодарить буду его всю жизнь, что его «стараниями» я в Ленинграде оказался!

Да, это было нелегко — весь мой табор поднять! Дети уже тут привыкли, друзей завели. Алевтина вдруг заупрямилась, сказала, что без матери своей не поедет! Но все же сделал я это. До сих пор своим главным подвигом считаю!

И в декабре 1946 двинулись мы всем семейством в Ленинград — и даже прихватили с собой Алевтинину мать, Александру Иринарховну, веселую старушку! А еще я вез мешочки с моим просом. Я уже твердо понял: где я ни окажись, моя задача — накормить людей.

Революция сорвала меня с места, как и всю страну. Сколько людей погибло от голода и войн. И теперь мне трудом моим предстояло доказать, что революция была не гибелью для России, а спасением.

Окончание следует…