Журнальный мир

Она приехала в середине лета, вышла из поезда на маленьком вокзале станции Лена и поняла, что небольшой городок, в котором она родилась и выросла, вполне себе цивилизация по сравнению с тем, что она увидела здесь.

«Ой, ладно, — сказала тогда она себе, — это ненадолго, три года — небольшой срок, оттрубим». Если бы она знала, что неумолимые Хранители Севера будут добавлять по три года еще девять раз. А потом все-таки отпустят ее, неблагодарную, на забывшую ее родину. Север словно из пращи ею выстрелит, и она перелетит две с половиной тысячи верст и приземлится на родине предков, и ей покажется, что она никуда и не уезжала, но это все будет потом.

А пока они с Петей стоят на берегу и Лика с удивлением смотрит на неширокую речушку, скромно несущую свои воды между уютно расставленными сопками. Вблизи течение было видно, но чуть дальше вода словно застывала. Потом река поворачивала, но казалось, что она и не поворачивает вовсе, а стоит, запертая сопкой, как тяжелой, поросшей лесом дверью.

— Это река? — спросила Лика Петра.

— Что значит — река? — не понял Петр.

— Это Лена, великая сибирская река? — не могла уняться Лика.

До Петра наконец стал доходить смысл вопроса. Петр отходил по Лене уже две навигации, эта была третья. Он знал, какая она, Лена.

— Ну ты даешь! — сказал он. — Да ты знаешь, какая Лена в низовьях? Ну, ничего-ничего, посмотришь, скоро уже.

Танкер, судно со сложной системой налива и хранения нефтепродуктов, на котором работал с начала навигации Петр, находился у причала нефтебазы в ожидании погрузки. Чтобы на него попасть, требовалось с дебаркадера погрузиться на рейдовый катер, подойти на нем к борту судна и по дрожащему хлипкому трапику (или это ноги у Лики дрожали?) перейти на танкер.

Лику приятно поразило, что подниматься по трапу кроме Петра ей, непривычной пока к таким подвигам, помогали еще двое молодых парней задорного вида, которые с плохо скрываемым любопытством на нее глазели.

— Рулевые, Серега и Мишка, — шепнул ей Петр.

В этот же день она услышала случайно, как Серега с Мишкой хихикали между собой, что новенькая, жена «второго», хороша, но старовата. Лика даже расстроилась: конечно, она не первой молодости, далеко не шестнадцать и не восемнадцать даже, а двадцать три все-таки, но все равно обидно.

Впрочем, смешная обида очень скоро забылась под рухнувшими на нее заботами.

Как она, выпускница НГУ, филолог по образованию, оказалась в роли судового повара — так это Пете спасибо сказать. Она-то планировала приехать сюда к мужу (как декабристка) не раньше осени, когда навигация закончится. Но на судно срочно потребовался новый повар, или повариха, как здесь говорили. У прежней, бабы Кати, как ее называли в команде, стали случаться сердечные приступы, и после возвращения в порт приписки ее отправили в больницу. И вот тут-то соскучившийся по любимой Петр и предложил капитану кандидатуру своей жены в качестве повара. Пусть поработает, а заодно и по Лене прогуляется — когда случай еще представится? Конечно, Петр с ней предварительно советовался, а она, тоже успевшая заскучать по уехавшему еще в апреле мужу, ничего против не имела: посмотреть реку ей и самой хотелось, пусть даже и такой ценой. Да и к готовке дома она относилась положительно, многое умела, к тому же была уверена, что ей предложат поучиться неделю-другую на каких-нибудь поварских курсах.

Однако в кадрах предприятия заморачиваться не стали, а взяли бланк, черкнули несколько строчек, поставили печать, и вот уже повар второй категории приступил к своим обязанностям на самых что ни на есть законных основаниях.

Стало тяжело, черно-бело и скучно. Огромные кастрюли, поварешки, сковороды, девять человек экипажа, мойка посуды. Лика с тоской вспоминала свои домашние миниатюрные кастрюлечки, себе и Пете, и ту радость, с которой она фантазировала над ними. К тому же она стала замечать, что к ее черно-белому настроению прибавляется какая-то общая натянутость и в человеческом коллективе, в экипаже, как здесь говорят.

Она еще не скоро поймет, что здесь, на Севере, это норма. Суровый климат, бесцветная природа гармонируют лишь со сдержанными, чаще суровыми, а зачастую и жесткими тонами человеческих настроений. Сдержанная печаль словно разлита повсюду, и человеческие души тонут в этом вязком мороке неосуществленных желаний, недостигнутых целей, нерадостных застолий и недолюбленных любовей.

К этому она так и не привыкла… Двадцати восьми лет оказалось мало.

С кастрюлями и поварешками же свыклась довольно быстро, и вот уже кухня-камбуз засверкала, в кают-компании появились веселенькие занавесочки, а с ними и улыбочки на лицах членов экипажа.

Все-таки это были именно улыбочки. К ней, молодой, хоть и замужней, но не обремененной еще детьми, утонченной зеленоглазой блондинке, приглядывались, и поначалу оценивали далеко не как товарища по работе и члена экипажа. Но ее цельная натура да и Петин авторитет быстро расставили нужные акценты. К тому же за Ликой очень скоро заметили, что она не совсем, что ли… от мира сего, и интерес к ней как к женщине постепенно трансформировался в товарищеское уважение с оттенком не просто симпатии, а некоего даже благоговения. На простом Севере ценят непростых людей.

Надо сказать, что и Лика постепенно сроднилась с окружающей ее неродной средой. Она вошла в этот чуждый для нее мир, как в холодную воду, и постепенно, ежась от холода, ахая и вскрикивая, стала в него погружаться. А погрузившись, вдруг ощутила некий восторг, восторг преодоления себя, своих страхов, комплексов, опасений. Она уже чувствовала себя как рыба в воде, резвилась, играла, созерцала и откладывала в душе впечатления, которые пронесет с собой потом через всю жизнь.

Мурка появилась на судне в день отплытия.

Уже с утра Лика заподозрила что-то неладное. И прежде всего — задорная парочка, Серега и Мишка, стала вести себя как-то неадекватно: непонятное шушуканье по углам, взрывы нервического хохота, в глазах нездоровый блеск и румянец на щеках. В общем, гормональный всплеск налицо.

— Петя, что с рулевыми? — улучив удобный момент, поинтересовалась Лика.

— Матроску прислали, — прояснил ситуацию Петр. И добавил: — Мурку.

— Что-о-о?

— Матроска моет жилые помещения корабля. До сих пор мыли рулевые. Но с пацанов какой порядок? Вот капитан и психанул, решил, пусть и не с начала навигации, но все-таки чтобы матроска была. Теперь она будет отвечать за чистоту.

— Почему «матроска», а не матрос?

— А почему ты «повариха», а не повар? — Петр ни с того ни с сего подошел к ней (они были на камбузе), притянул за плечи и сладко поцеловал в губы, а потом загадочно добавил: — Будете дружить, если получится… вы же две «бабы» на корабле.

Лика была шокирована: они же договорились с Петей, что вне каюты никаких проявлений нежных чувств, чтобы не травмировать души и не рвать сердечные мышцы «беспарных» членов экипажа. Но, махнув на Петю полотенцем, спросила все-таки:

— А почему «Мурка»?

— Да ее все тут знают — Маня Крайцман. Отсюда кликуха: Маруся Климова, то есть Мурка в конечном итоге.

— Не многовато прозвищ для одной? — пожала плечами Лика, сама вдруг напряглась и стала ждать прихода второй «бабы» на корабль.

С появлением Мурки на судне все словно с ума посходили. Даже Петр лип к Лике больше обычного, и не только в каюте. Вокруг же Мани, с путаной копной вьющихся ниже плеч волос, с темными печальными глазами-глазищами, водил хороводы весь рядовой состав.

Серега с Мишкой, так те из кожи вон лезли, лишь бы обратить внимание матроски на себя. Не отставал и Эдик Травкин, электромеханик из Ростовского речного училища, непонятно с какого перепугу заброшенный на Лену проходить практику.

В те годы на Лену откуда только не присылали. Делалось это не без задней мысли: вдруг, приехав на одну навигацию, останутся надолго или даже навсегда. Север надо было заселять и осваивать.

Так порой и происходило, но не в случае с Эдиком. Тот трещал о Черном море без умолку, уверял, что он тут случайно, что он и речником становиться не собирается, а только моряком, относился ко всему, что видел в Сибири, презрительно-высокомерно, скучал и считал дни до возвращения домой в Ростов. Его сразу же прозвали Черноморик. На Маньку-Мурку он тоже запал, был уверен, что и она выберет именно его, чернобрового, чубатого казачка, и советовал Сереге с Мишкой не париться: Мурка будет его, а чья же еще?

Лика наблюдала всю эту вакханалию как бы со стороны. Она чувствовала себя в окружении этих наивных малолеток взрослой, умудренной жизнью женщиной. Вместе с ней позицию наблюдателей заняли и остальные члены экипажа.

Например, Сашка, третий рулевой: старый, лет двадцати шести, страшный — по левой щеке глубокий рубец от ножевого удара, когда улыбался, прямая белая полоса ломалась и становилась похожей на молнию, — опытный, заматерелый. У него шансов не было, и он не суетился. Его интересы, простые и давно знакомые, ждали его в портах.

Капитан корабля, Владимир Иванович Козырев, добродушный, видевший в жизни многое, только похмыкивал себе. Его поезд давно пришел на станцию Семья, спокойствие и умеренность, но в том, чтобы посозерцать молодые страсти, он себе еще не отказывал.

Ровно дышал и механик Дмитрий Николаевич Бузука. Впрочем, последний, известный на все Ленское пароходство бабник, был бы и не прочь, будь Маня «почище». Для него — вальяжного, лощеного, всегда в отутюженной форме, даром что механик, сходящего под фанфары на берег в любом ленском порту, — было как-то мелковато выказывать симпатии соплячке с жутким маникюром и лубочным макияжем. Все-таки он любил девок поинтересней, к тому же предпочитал блондинок. Нет, если б рыбка сама поплыла в его сторону… но рыбка выбрала совсем другое направление, против течения. Хотя об этом чуть позже.

Закончили погрузку, и судно, прошедшее текущий ремонт и доукомплектование экипажа, вышло в рейс. Пункт назначения — северный городок Мама, что на притоке Лены Витиме.

— Мама? Что это за «мама» такая? — рассмеялась от неожиданности Лика, когда Петр сообщил ей об этом.

— Название реки и поселка. «Мома» вообще-то, вроде «лесная река» по-местному. Ну а русские в Маму переделали, — дал пространные разъяснения Петр. И незабываемые приключения на великой реке Лене для Лики начались.

Капитан Козырев дело свое знал, благодаря чему экипаж с самого начала навигации четко исполнял свои обязанности на судне. Расписание вахт висело в рубке, а расписание завтраков, обедов и ужинов — в кают-компании.

Иваныч, как величали капитана члены экипажа, быстро понял, что с людьми в этом году ему повезло. Двое рулевых, Серега Маркин и Мишка Резник, последний — сын его однокашника Геннадия Павловича Резника, были прошлогодние. Генка Резник сам ходил капитаном, но принципиально не брал сына с собой, чтобы тот не вырос «папенькиным сыночком». Однако совсем отпустить кровиночку в свободное плавание еще не решался. Вот и поручил его другу.

Четвертую навигацию ходил с Иванычем и старпом Коля Королев, безотказный трудяга, при нем можно не переживать по поводу дисциплины и порядка на судне. Что же касается механика Бузуки, однокурсника по Якутскому речному училищу и друга юности, — встретились они в прошлом году, под осень, и сразу поняли, что работать должны вместе.

Основной причиной были интересы Иваныча. Любил человек ленскую элитную рыбку: нельму, осетра, омулька, да и сохатинку уважал, а Бузука — мужик крученый, круче закручен только свинячий хвост, как злословили про него недоброжелатели и завистники. Без мяса, рыбы, оленьих шкур и модных в то время рогов, коими были украшены стены почти всех северных домов, из плаванья не возвращался. Заиметь себе такого механика — как в лотерею выиграть.

Доволен был капитан и вторым помощником, которого прислали по распределению из Новосибирска: высокий, крепкий, с характером, а главное, с чувством юмора, умеющий ладить со всеми. Будущий капитан, одним словом, на таких, как он, речной флот и держится.

Когда вместо бабы Кати на судне появилась Лика, светленькая, тоненькая, восторженная, Иваныч решил было, что разносолов в остаток навигации им не видать, но хоть на красоту налюбуются. Но и тут все скоро утряслось. Лика быстро порушила сложившиеся стереотипы, что красивая не может быть умной, а тем более работящей. Оказалось, еще как может. Понятно, что с таким костяком кораблю ничего не грозило, навигация обещала закончиться, как и началась, — вполне благополучно.

И правда, жизнь на танкере снова входила в обычную колею. Если не считать, что вместо одной «бабы Кати» в экипаже появились две молодые и красивые «бабы».

Новенькие определялись с интересами и пристрастиями. Лика, например, полюбила ходить в рубку, когда Петя на вахте. Она становилась у него за спиной и смотрела, как он управляет судном. Петя любил рулить сам, а Сашке-рулевому, который был поставлен с ним в одну вахту, было пофиг: сам так сам. Когда приходила Лика, он понимающе удалялся: не мог смотреть на все эти «муси-пуси» вновь воссоединенной влюбленной парочки.

Впрочем, «рулить» для большого нефтеналивного судна — слово не совсем подходящее. Потому что руля или штурвала как таковых не было, и это поначалу Лику разочаровало. Рулевое устройство состояло из ничем не примечательной «рогульки», которую надо было отклонять то вправо (право руля), то влево (лево руля). Гидравлическая система тонко слышала команды и легко отзывалась на них. Рубка была в корме, и почти стометровое тело корабля, вытянутое вперед огромной сигарой, чутко реагировало на малейшую манипуляцию с рулем.

Пете непросто было управлять огромной махиной и одновременно целовать и миловать любимую, но драйв, который он испытывал при этом, того стоил. Лика же была уверена, что рулить совсем не трудно, а значит, целоваться можно.

Однажды Лика стояла позади Петра и щекотала губами ему за ушком, периодически взглядывая из панорамных окон рубки на реку.

Судно, казалось, неподвижно лежало на чуть ребристой поверхности реки, а вот берега проплывали мимо, тихо покачиваясь и словно одобрительно кивая влюбленным.

Виды становились все более монументальными и экзотическими. Если вчера были просто сопки, небольшие, покатые, покрытые густой растительностью, то сегодня сопки уже трансформировались в скалы, которые словно бы специально были расставлены вдоль русла реки древним фантазером-великаном, чтобы не дать реке разлиться по поверхности земли. Водный поток был как бы втиснут в узкий каменный желоб, где создавалась сумасшедшая скорость течения.

С какого-то момента берега-скалы стали заметно убыстрять ход и одновременно надвигаться с двух сторон на корабль. Лика вдруг забыла про приятное занятие, которому они с Петей предавались, и ей, филологу по только что полученному образованию, неким озарением пришло, что это очень, очень похоже на… двух античных дам, Сциллу и Харибду! Они так же надвигались на парусные суда и сжимали их в своих объятиях! Лике стало любопытно и тревожно. В рубке появился капитан:

— Справляешься? Где Александр? — спросил он у Петра.

— В машинку отправил, — соврал второй помощник.

Но Сашка появился тотчас:

— В машинном отделении все нормально, — глазом не моргнув, доложил он вахтенному начальнику.

Лика разговор мужчин не слышала. Она смотрела на реку. Сцилла и Харибда начинали казаться детской сказочкой по сравнению с тем, что она наблюдала воочию. Ленские Сцилла и Харибда больше напоминали две отвесные каменные стены, которые сначала выросли в высоту, а потом, угрожающе покачиваясь, пошли на сближение друг с другом. Они, словно две гигантские каменные ладони, задумали прихлопнуть корабль, как нахальную муху, залетевшую в их владения.

Лика завороженно смотрела на это сближение и думала: «Нет же, не может быть, кто я такая, чтобы именно меня взять и раздавить в этих стенах-скалах? А потом в газетах напишут, что в Восточной Сибири, на реке Лене случился такой вот необъяснимый феномен…»

Но додумать Лика не успела, потому что в следующий миг произошло что-то совсем уж невероятное. Сначала Лике показалось, что река… остановилась! Она уперлась в третью стену, которая выплыла откуда-то, покачалась немного и прочно и неумолимо заняла свое место как раз поперек течения реки.

Остановилось все: вода, скалы-стены, расставленные буквой «П» на пути корабля, но понесло корабль! И понесло на эту неизвестно откуда взявшуюся третью стену. Это было уж слишком, нервы сдали, и Лика сдавленно вскрикнула, испуганно зажав рот рукой.

Столкновение казалось неизбежным. Все-таки ее выбрали. И сейчас она улетит туда, в далекое прошлое, в мир, о котором она запоем читала в последнее время, в ту самую Гиперборею, легенды о которой ей безумно нравились! Мыслям не хватало времени сложиться в единое целое, и Лика просто зажмурилась и стала ждать. Она была готова. А что, раз она выбрана, значит, это должно произойти, и не надо бояться, это же не наказание, это — миссия!

— Лика, что с тобой? Лика, открой глаза! Да очнись ты! Сашка, держи руль!

Петр подскочил к Лике и стал трясти за плечи. Лика открыла глаза: нет, переход не состоялся, она вполне себе там, где и была, в рубке, и Петя рядом. Мимо величественно проплывала та самая скала-стена, в которую они только что чуть-чуть не врезались. Скала просто посторонилась, вежливо и плавно развернулась в самое последнее мгновение, и корабль, тоже вежливо наклонив голову-рубку, словно игриво кивнув ею скале, дал прощальный гудок.

Участок реки под названием Щеки был, конечно, сложным для прохождения грузовых судов, но вполне преодолимым, и для хорошего штурмана особой опасности не представлял.

Однако капитан, перехвативший руль вперед Сашки и теперь, когда все было позади, раздраженно передавший его назад вахтенному начальнику, выразил последнему, то есть второму помощнику Петру Вербину, на первый раз в устной форме, строгое порицание за то, что в рубке во время движения судна находятся посторонние.

Лика, как только убедились, что она окончательно пришла в себя от испуга и с ней все в порядке, была сослана на камбуз, после чего капитан наконец отвел душу. Он разразился такой многоэтажной цветистой тирадой в адрес второго помощника, что даже у Сашки заложило уши. Однако потом мужчины от души и как-то незлобиво похохотали. Им нравилось, когда красивые женщины пугаются того, что является их, мужчин, повседневным, обыденным, пусть даже и немного опасным, трудом.

С самого первого дня после прихода на судно второй помощник капитана Петр Вербин сдружился со старпомом Николаем Королевым. Впрочем, Николаем, да тем более по отчеству — Гавриловичем, его никто никогда не называл. Коля Королев — звучало как-то ладно и органично и всех устраивало. И сам Коля был ладным, русоволосым, крепко сбитым парнем. Не то чтобы очень веселым, но доброжелательным, уравновешенным, в общем, позитивным.

То, что они сошлись, Петр и Коля, имело свои объективные причины: оба были с недавних пор семейные, оба находились в состоянии влюбленности в своих жен, с которыми с начала навигации были в разлуке. У Коли был еще и ребенок, родившийся шесть месяцев назад, сын Толичка, в котором он души не чаял.

Наблюдая круговорот мужчин вокруг новенькой матроски, Петр и Коля только посмеивались да ставки делали, кого наконец выберет Мурка. Пари заключили по-взрослому, на ящик водки, а Лику попросили «разбить».

Лика была под таким впечатлением, что этим же вечером пристала к Пете с отчаянно мучившим ее вопросом:

— Петя, а если Маня никого не выберет?

— Как это не выберет? — удивился Петр.

— Ну не понравится ей никто. Вот с какой стати ей обязательно должен понравиться кто-то из этих троих, ну, или еще кто-то?

— Как это не понравится? — Петр просто не понимал, что имеет в виду Лика. — Понравится, никуда она не денется! — И, сделав паузу, добавил для ясности: — Пойми, Мышонок, женщина на корабле не должна быть бесхозной. Она обязана сделать выбор и быть верной как минимум до конца навигации!

— А если…

— А если будет «если», то, считай, кораблю трындец!

— Но ведь она же человек! Такой же, как все! — эту фразу Лика прокричала уже в спину выходящему из каюты Петру: ему пора было на вахту.

Когда Петр возвратился в каюту, Лика, рассеянно переделав все дела на кухне, опять сидела на кровати с таким отрешенным выражением лица, что Петр не на шутку испугался:

— Мышонок, что случилось?

— Петя, ну а если она все-таки не…

В глазах Лики было столько отчаяния, что Петра, как холодной водой, окатило жалостью. Его Мышонок четыре часа страдал, как он мог допустить такое?! Полный раскаяния, он плюхнулся на кровать рядом с любимой и произнес как можно более проникновенно:

— Лика, ну ты посмотри на Маньку: да она сама без мужика пяти дней не протянет, а прошло уже семь, как она на корабле. Пойми, ты со своей колокольни страдаешь, а она… не та-ка-я, как ты!

Мурка-Манька действительно была «не такая». Это была яркая брюнетка с восточным разрезом глаз, с белой кожей и легкой фигуркой. Но верно подметил Бузука: «запущенная деваха», ничуть не тронутая воспитанием.

Хотя… могла ли быть другой девочка, выросшая в северном провинциальном, забытом богом и людьми городке с алкоголичкой-матерью? К тому же с самого начала все окружение матери, а значит, косвенно, и ее окружение, пророчило ей повторение материной судьбы. Ей словно печать припечатали и подписались, что быть ей шлюхой и алкоголичкой.

И Маня, как лунатик в лунную ночь, стала балансировать именно на этом узеньком карнизе. К моменту прихода на корабль у нее за плечами было восемнадцать с половиной лет, два аборта и один выкидыш, о котором позаботилась она сама. И ничто не предвещало какого-то иного развития событий.

Но Маня уродилась вся в мать, а та не всегда была такой, какой она стала благодаря пришедшему в ее жизнь страшному сожителю — женскому алкоголизму. Лидку Крайцман еще помнили совсем другой: веселой, хваткой, независимой, страстно желающей быть счастливой. Такой она была на заре своей юности.

Эта независимость, это страстное желание быть счастливой и сослужили ей злую службу. Замуж Лидка выходила три раза, и ни с одним избранником создать не только счастливую, но хотя бы сносную семейную жизнь не смогла. Мужики все были не те: хлипкие, недостойные ее яркой красоты, какие-то и не мужики вовсе, не было с ними счастья, хоть тресни! Но Лидка верила, и счастье наконец подвернулось. Она влюбилась так, что небо скукожилось в овчинку, а счастье… оказалось прочно женатым. Мир рухнул, а Лидка надломилась, как былиночка на ветру.

Дочь она любила, но ничегошеньки дать ей не могла, кроме кромешной нищеты, муторного похмельного запаха в неустроенном их сиротском домишке, все еще не погасшего окончательно желания быть счастливой, склочности и драчливости да ненависти и зависти к другим, счастливым, которым тупо повезло, а они этого счастья вовсе не достойны.

А еще она дала дочери какую-то сумасшедшую притягательную женскую силу. Не было такого мужика, который в присутствии Мани мог бы оставаться в спокойном, уравновешенном состоянии. И неважно, что она всего лишь молоденькая соплячка, не слишком хорошо одетая, наштукатуренная, как стена в подъезде, грубоватая, несносная, опасная. Это была самка в самом ярком своем воплощении, чертовски желанная. И Мурка все понимала и уже умела своей силой пользоваться.

Поднимались по Витиму к Маме. Для Лики Витим навсегда останется сиреневой сказкой. У этой реки не зря мужское имя. Неширокий, в скалистых берегах, стремительный, с настолько мощным течением, что суда вверх идут почти что шагом. Зато обратно их движение по реке напоминает полет. За две вахты река выталкивает любое судно из себя, как пробку из бутылки, — так не любит чужаков. Сиреневый красавец, одним словом, к тому же капризный.

Почему же все-таки сиреневый? А вот закрался этот цвет в подсознание: яркий, насыщенный, счастливый! А составляли его и зелень берегов, от глубокого зеленого цвета до светло-салатового, и утренний восход, нежно-нежно-розовый, и небо в полдень, прозрачно-лазоревое. Как будто ребенок взял акварельные краски и беззаботно окунает кисточку то в ярко-красный, то в радостно-зеленый, то в беззаботно-розовый, то в солнечно-желтый… А в результате возникает ощущение счастливого сиреневого, цвета романтики, желания объять весь мир, жить и любить!

На судне царило полное спокойствие, порядок, даже какая-то речная идиллия. Экипаж казался настолько удачно подобранным, дружески настроенным, что Владимир Иванович нет-нет да сплевывал через левое плечо и даже крестился украдкой, хоть ни во что толком не верил, когда слышал то добрый смех, то незлобивое подначивание, то дружеские приколы, заканчивающиеся, как правило, сдержанно-радостным ржаньем. Двух молодых и красивых женщин, так неожиданно и так кстати появившихся на судне, все яростно любили, правда, разною любовью. Перед одной благоговели, для другой готовы были на все, лишь бы… да хоть бровью повела.

И этот ослепительно-сиреневый красавец Витим, и эти мужчины, так красиво и достойно делающие свою непростую мужскую работу, бесконечно восхищали Лику. Ей уже не казалась трудной ее собственная вахта на кухне, и она уже не жалела, что согласилась с предложением Пети поработать поваром. Ведь она должна увидеть Лену всю, целиком, теперь уже точно должна! Да если всего лишь один ее приток так хорош, то что же вся она?

Быстро скатились назад. После сумасшедшего полета вниз по течению мстительного Витима, как в стоячую воду, плюхнулись в Лену. Однако очухались, отдышались и бодро потянулись, теперь уже вверх по течению, в Осетрово, под погрузку. Еще до прихода на нефтебазу по рации сообщили, что арктическая навигация открыта и назначение их следующего груза — порт Тикси.

Иваныч с Бузукой потирали руки, были довольны и остальные члены экипажа. Еще бы, арктический рейс — это для речника все: и выполнение плана, а с ним почет и уважение, и премии, считай, в кармане, и почетные грамоты, да и другие трофеи, не такие официальные, о которых, впрочем, в свое время.

С каждым днем Лика все отчетливее понимала, что имел в виду Петр, когда произнес ту многообещающую фразу:

— Да ты знаешь, какая Лена в низовьях? Ничего-ничего, посмотришь, скоро уже.

И она смотрела. Смотрела каждую свободную минуту. Их было у повара грузового судна не очень много, и Лика использовала любую возможность, чтобы убежать на нос корабля, на бак, как здесь говорили. В рубку, после того случая, ей ходить было как-то неудобно, хотя Петя уже снова звал.

Но она сделала открытие, и этим открытием было — прийти рано утром, до восхода, или, наоборот, вечерком, перед самым закатом солнца, на бак. И здесь, стоя у борта, обдуваемая ветром, она наслаждалась чистотой и сладостью великолепного, настоящего речного воздуха, пахнущего свежестью, немного рыбой, а также здоровьем и вечностью.

А еще здесь было тихо, потому что машинное отделение в корме и шум работающих двигателей совершенно не слышен. И эта потрясающая тишина гармонировала с открывающимися картинами природы, что надвигались, наплывали на Лику из зелено-голубой бесконечности реки, тайги, неба, облаков — одним словом, из мироздания, которое охватывало, заключало в объятия и уносило в неведомые параллельные миры. Лика становилась в самой оконечности носа, где два борта сходились, образуя угол, поднимала руки над головой и, наполняясь счастьем единения с природой, отдавала себя этой тишине и бесконечности.

Река зачаровывала, она тянула к себе, она втягивала в себя. Лика наклонялась над бортом и подолгу всматривалась в воду. Зеркальная поверхность не впускала в себя, она отталкивала неверующих и боязливых. Она словно бы говорила: хочешь знать, что внутри меня? А что тебе мешает? Надо лишь пройти тонкую-тонкую грань. Это так легко, так просто, и ты узнаешь все-все, что хочешь знать обо мне. Более того, ты войдешь в мой мир, ты станешь частью его. Возможно, ты станешь русалкой и тогда будешь вечно резвиться и плескаться в моих водах, любимая и оберегаемая мною, великой рекой. Но для этого надо уверовать и перестать бояться.

Так уговаривала река, но Лика не была готова поверить ей. Ну уж нет, здесь у нее Петя, а что даст ей река?

— Нет-нет, я пойду, — говорила она реке, поворачивалась и шла по протопчине, придерживаясь за леера, обратно в надстройку корабля. Она шла, легкая, наполненная свежим речным ветром, небом, тайгой и своими фантазиями.

— Вон, твоя возвращается, надышалась речным воздухом, — говорил Владимир Иванович Петру, и добрая улыбка появлялась в уголках его губ. И вдруг добавлял: — Ты, Петр, поглядывай за ней. Глупо, конечно, но мне иной раз кажется, что ей летать хочется. Восторженная она у тебя, не улетела бы.

— Да ну, Владимир Иванович, нормальная она, — возражал Петр, но на всякий случай спускался из рубки в камбуз — удостовериться, добежал ли его Мышонок до места назначения, не растворился ли по дороге в своих бурных фантазиях.

Лика и Мурка, как и предсказывал Петр, все-таки сблизились. Такое могло произойти только здесь, на судне. Больше нигде эти две планеты, летящие по параллельным орбитам, встретиться бы не могли. Одна — любимица Солнца, не обделенная ни теплом, ни светом. Другая — и не планета вовсе, так, беспризорная комета, летящая в пространстве. Она тянется к живительным солнечным лучам, она хочет быть обогретой и обласканной, но дорогу к свету не знает, летит наугад, ее движение хаотично: найдет — не найдет, повезет — не повезет.

Для восемнадцатилетней Мурки двадцатитрехлетняя, только что окончившая Новосибирский государственный университет, замужняя Лика уже по определению была взрослой женщиной. Для Мурки авторитетов не существовало, но Лику она зауважала, и уважение это, как ни странно, очень скоро переросло даже… нет, не в дружбу, но в искреннюю и глубокую симпатию.

Конечно, они откровенничали и, сойдясь за рекордно короткие сроки, вывалили друг на друга почти все свои секреты. И были потрясены ими!

Мурке было ох как много чего непонятно и неприемлемо в Лике. Например, тот факт, что у Лики за всю ее длинную жизнь был только один мужчина. Она просто отказывалась верить в такую чепуху. Но отказывалась, так сказать, внешним сознанием. Внутреннее, уже на третий день знакомства, не сомневалось: Лика — не врет!

Лике было еще труднее осознать, что Маня, эта совсем еще юная девочка, имела такое количество мужчин, но больше всего ее поражало, что Маня при этом говорила о себе как об очень разборчивой особе.

Внешнее сознание Лики также отказывалось воспринимать и два Маниных аборта с третьим чем-то там еще. Мурка в очередной сеанс откровенности в подробностях расписала Лике, что она предпринимала, чтобы вызвать этот самый выкидыш. Он произошел у нее дома, а потом она чуть не умерла, потому что долго не приезжала скорая. Рассказала про грубость этих сучек-медсестер и презрительно-высокомерное отношение врачих в этой долбаной больнице. Лика слушала, и ей казалось, что она попала в зазеркалье, что на самом деле ничего такого не может быть, потому что не может быть никогда. Но так считало только ее внешнее сознание, внутреннее же прекрасно понимало: все, о чем повествует Маня, — сущая правда!

Разве после таких откровений они продолжали бы общаться, если б были не на судне? Но они — «две бабы на корабле», как сказал Петр, и им уже некуда было деться от своих откровений. И они снова и снова искали встречи друг с другом, чтобы еще более полно, уже не утаивая ничего, досуха, до донышка, выворачивать и выворачивать друг перед другом души наизнанку.

Работал эффект купе поезда, когда пассажир за два-три дня умудряется выдать всю свою подноготную абсолютно незнакомому человеку, чтобы, сойдя на своей остановке, напрочь забыть про него в тот же день и час, навсегда.

Здесь имелось в распоряжении гораздо больше времени, и чем больше тайн Лика и Манька открывали, тем больше были интересны друг другу. И вот уже Лике стало казаться не так дико и невероятно все, что довелось испытать Мане. А той хоть и жалко было бедную Лику, что так мало видела, но уже казалось вполне приемлемым: да, один мужик, но какие ее годы, еще не старая! В одном они сходились определенно: каждая ни за что на свете не желала оказаться в шкуре другой. И это только сплачивало женщин перед безжалостной, неумолимой, жестокой, капризной злодейкой — бабьей долей!

На четвертые сутки подходили к Якутску. И в этот же день праздновали день рождения Мишки Резника. Торжество обещало быть особенно интересным: возможно, на праздничный ужин придут Мишкины друзья с других судов, оказавшихся в Якутске в то же самое время.

Команда жила ожиданием, Лика прикидывала, чем удивить народ. Для нее это было первое торжественное мероприятие на судне, и следовало не ударить в грязь лицом. Надо было постараться и Маньке. Подходили к порту, и судно должно блестеть и сверкать, как пасхальное яичко.

Последнюю неделю Манька ленилась, с ней такое случалось. Ей даже старпом сделал замечание. Впервые! Дело в том, что руки у девчонки были золотые, в них просто все горело. Порядок она наводила — как песню пела: красиво, ловко, споро. Через два-три часа все сверкало и блестело. Но и лениться умела. И это тоже делала самозабвенно, нагло, уперто: «А вот что вы сделаете, если я хоть три дня в каюте проваляюсь? Буду плевать в потолок и на всех вас заодно?» Ее надо было уговорить, с ней только по-хорошему. А Коля Королев, в данном случае старпом Николай Гаврилович, проявил неосторожность: вызвал матроску к себе и устроил разнос.

— Чтобы к завтрашнему утру корабль блестел во всех местах, как котовьи яйца!

Маньке бы сдержаться, но у нее не было настроения. И понеслось. Последнее, что услышал Николай Гаврилович перед тем, как Манька хлопнула дверью его каюты, было:

— Да пошел ты! Старпом долбаный! Будешь меня еще учить, я сама тебя научу. Еще пожалеешь!

На что вслед услышала:

— Все, коза драная, ты списана с судна! Собирай вещички, в Якутске сойдешь!

Угроза была более чем серьезной. Каким тесным кругом ни жили члены экипажа, субординацию на судне никто не отменял.

Манька это прекрасно понимала и, при всей крутости характера, уже скоро сидела перед Ликой и тихо ныла про этих неблагодарных, тупых мужиков. Это означало только одно: Лике надо идти к Пете, чтобы он попытался уладить конфликт. Петя, как Колин друг, единственный мог в этом посодействовать. Манька же, само собой, пошла драить.

Через два с половиной часа корабль блестел. Иваныч, случайно пройдясь по жилым отсекам, восхитился порядком и чистотой на судне перед заходом в порт и, не зная ничего о ссоре матроски со старпомом, от души ее похвалил.

Николай Петру пообещал, что Маньку простит, что с нее, с соплячки, взять, но при одном условии — если та перед ним извинится. Извинения и Манька — вещи настолько несовместимые (как-то еще выдраила корабль, наступила на горло собственной гордости), что всем стало понятно: конфликт вошел в тупиковую фазу и вряд ли разрешится благополучно.

Итак, утро наступило деятельное, но напряженное, с признаками близких нервных срывов. Впервые на корабле было не все ладом.

Лика ходила по камбузу, печалилась за подругу и обдумывала праздничный кулинарный сюрприз, когда прибежал Мишка и сказал, что Петр Родионович просит ее зайти в рубку.

Она не знала, что может быть так красиво. Впрочем, слово «красиво» не очень подходило. Прекрасно, невероятно, грандиозно. Сначала Лика увидела первые, редко расставленные фигуры. Может быть, людей, многие тысячелетия назад почему-то окаменевших там, где их застало нечто всесильное и переломное. Люди были не такие, как сейчас, а высокие, монументальные, наверняка при жизни красивые. Сейчас фигуры выветрились, истончились, причудливо искривились, лица стерлись ветрами и временем, но все еще угадывались в очертаниях.

И чем больше Лика вглядывалась, тем явственнее они проступали. Иной раз губы складывались в усмешку, как у этого истукана, пристально смотрящего на проплывающий мимо корабль, маленькую щепку с людьми-муравьями. Во что превратилось человечество? Полубоги, огромные, как глыбы, мудрые, как мироздание, стали спустя миллионы лет ничтожными муравьями.

Лика вздрогнула, ей показалось, что тот, усмешливый, оторвал свой взгляд от корабля и сконцентрировал на ней. Скорость судна — двадцать километров в час, по течению. Усмешливый быстро отдалялся, но хорошенькая женщина привлекла его внимание, и он поворачивал вслед голову. Его мистический взгляд внушал Лике смешанное чувство страха и восторга одновременно. Она украдкой сделала ему знак рукой, и они распрощались. Но это было еще далеко не все.

Она повернулась вперед, по ходу судна, и ахнула. Прямо на нее наплывал город! А те одинокие скалы-люди были лишь первые встречающие, словно отбежавшие от городских стен навстречу кораблю-щепке, чтобы получше рассмотреть его. Скалы-люди постепенно превратились в толпу, а вот и сам он, город-гигант глубокой древности. Огромные утесы выросли из земли, срослись друг с другом и образовали это самое чудо под названием Ленские столбы. А впрочем, какие столбы, это сейчас столбы, а тогда они были величественными зданиями, в которых спокойно могли проживать такие же величественные люди.

Чем дольше Лика всматривалась в наплывающие фантастические картины, тем отчетливее различала детали причудливой архитектуры древнего города. Скорее всего, деревянного, только вот дерево было то, доисторическое. Огромные бревна, прочные, как железо, и впоследствии окаменевшие, идеально подгоняли друг к другу, возводя стены. Жилища сооружали многоэтажными, многобашенными, с многочисленными окнами, непременно украшенными искусной резьбой. Нашим предкам некого было бояться, редкие окна-бойницы в каменных замках европейцев придут позже.

Теперь Лика нисколько не сомневалась, что благодатная, мудрая, прекрасная Гиперборея существовала. Именно она дала понятие земного рая, то есть земли, где люди живут по совести, чести, по божьим законам, не зная ничего ни о войнах, ни о людских пороках, живут долго и счастливо. Некоторые историки помещают сюда Атлантиду. Но это другое. Ведь Атлантида — это мир воинственных, всегда побеждающих гигантов. Там рай для себя, западный рай.

Из скалы выступили человек со львом, человек и зверь общаются. А это похоже на быка… Вот человек, а рядом шествует единорог, а вот… Картинки запестрели, стали наслаиваться одна на другую, яркие, дивные. Мамонты, запряженные в красочные повозки, странные сооружения, похожие на колесницы и одновременно на летательные аппараты с крыльями и хвостовым оперением, птица феникс…

Стоп, стоп, так ведь она посажена на шпиль высокой башни, венчающей дворец, похожий, если смотреть со стороны реки, на грандиозную корону. Центр высотного сооружения почти достигал облаков, башня с птицей феникс возносилась к небу и, кажется, пронзала его, правая и левая стороны ступенчато спускались к земле. Все-таки категории высшего и низшего присутствовали в этом мире, отметила про себя Лика и… подобострастно замерла.

Потому что ясно увидела резной балкон дворца, а на нем седобородого старца. Прямой, благообразный, с сияющими синими всевидящими глазами, он стоял вполоборота к Лике и смотрел вдаль. А что если он… повернет голову и взглянет на нее вот этими своими глубокими, как бездна, глазами? И этот взгляд, конечно же, поглотит ее, втянет туда, в то, его время. Она не сможет воспротивиться и, пронесясь сквозь миллионы лет, в одно мгновение окажется у его ног.

Лика заметалась, силы оставляли ее, она понимала, что не хочет туда, но пересилить взгляд старца ни за что не сможет, а значит, то, что сейчас с ней произойдет, неминуемо. Старец уже поворачивал голову. Его глаза, взглянуть в которые так боялась Лика, сейчас обдадут ее волшебным, неодолимым светом и…

— Я же говорил, что тебе понравится, — раздался весело-ироничный, такой спасительный в этот момент голос.

Петя подкрался сзади и обхватил женушку за плечи, а Лика чуть не упала в обморок, так неожиданно было отрезвление и так разительно отличались друг от друга фантазия и явь, в которую она вдруг резко возвратилась.

— Петя, Петя, — она захлебнулась, не найдясь что сказать, но потом все же вымолвила: — Как это все-таки… невероятно.

— Ох ты, моя выдумщица. Ну, не трясись, что тебе на этот-то раз привиделось?

День рождения Мишки Резника шел своим чередом. Команда собралась в кают-компании на вечернее чаепитие. От капитана была бутылочка вина, остальные сбросились и купили часы-парусник. Стояли в порту Якутска, и половина команды уже посетила город. Подарок вручался торжественно, поздравительную речь произнес сам капитан. Стол тоже был хорош: Лика наготовила всего, но гвоздем программы на столе красовался торт. Когда его увидел Петр, он пошутил, что Лику вдохновили Ленские столбы: торт чем-то похож на них своей многоэтажностью.

— Ну не сердись, — поспешил добавить Петр, заметив, что Лика дернулась, — столбы не съедобные, а торт — пальчики оближешь.

— Ах ты подлиза, ты же его не пробовал! — уличила мужа Лика.

— Его и пробовать жалко, на него можно только любоваться и глотать слюнки! — закончил льстивые дифирамбы умениям супруги муж.

Вторым гастрономическим гвоздем было экзотическое для Лики и вполне себе обыденное для местных ведерко тогунков. Небольшая, нежно пахнущая свежими огурцами рыбка плавала в рассоле и представляла собой нечто божественное. Принес ее на судно отец именинника Геннадий Павлович Резник, по-молодецки — Реза. Кстати, Мишкино «погоняло» было Михарез. Зашел на судно по случаю дня рождения сына, ну и с корешами повидаться — капитаном Владимиром Ивановичем Козыревым и механиком Дмитрием Николаевичем Бузукой, для Резы, еще по Якутской речнухе, Козырем и Бузой.

Лика поначалу внимательно следила за порядком на столе, убирала грязную посуду, была сильно занята, но поглядывала на эту троицу с интересом. Все-таки любила она зрелых мужчин в форме. Выпивали крепко все, кроме Петра, тому скоро на вахту. Это была традиция, хорошая или плохая, но устойчивая на флоте. Бутылочка, принесенная капитаном, давно стояла пустая у ножки стола. Появились водка, болгарское вино — Мишка расстарался, а водку принес отец.

Становилось весело, назревали танцы. Появились две незнакомые Лике женщины, одна — молоденькая, юная даже, глазастая, быстрая, с двумя торчащими на запад и на восток, туго затянутыми хвостиками, другая — платиновая блондинка в завитушках, в хорошем возрасте, разбитная, прокуренная. Лика танцевала с Петей, и он дал, как всегда, четкие лаконичные разъяснения:

— Бабы с резниковского СОТа¹.

Геннадий Павлович пригласил на танец, как ни странно, глазастую. Блондинка, выйдя на палубу, нервно курила, возвратилась и откровенно пялилась на Бузуку. Тот не спешил и поглядывал на Лику.

Как только заиграла соответствующая музыка, Дмитрий Николаевич пригласил на танец Лику. У Пети в двадцать ноль-ноль начиналась вахта, и он вынужден был подняться в рубку.

Бузука мужик был хоть куда, к тому же не дурак, поэтому умел ценить не только доступную красоту, но и красу неземную. Именно такой красой на этом корабле в эту навигацию была эта женщина. Станцевать с ней танго было мечтой всех присутствующих здесь мужчин. Но позволить себе такую вольность решился только один — Бузука.

Лика умела танцевать, все школьные годы ходила в танцевальную школу. Бузука — танцор от природы, страстный, размашистый. Танец прошел под восхищенные взгляды зрителей, с аплодисментами в конце. Были и коленца, на которые Лика грациозно-игриво отвечала, но не это заводило его в этой женщине. Он хотел подержать в руках трепетную лань. Лике тоже нравилось, и, когда в конце Бузука все-таки подул ей в ушко, пытаясь откинуть спадающую прядь, Лика зарделась, но посмотрела на интересного механика так невинно и ласково, что покраснел и почувствовал себя пацаном уже он.

Танец закончился, и Бузука, сойдя с небес на землю, обратил наконец свое орлиное око на Татьяну, ту самую, разбитную. Нужно было приглядеться: да, не юная, Реза со своей соплячкой в косичках переплюнул, но вид товарный, закрутить еще как можно, жаль, что курит. Бузука не любил курящих женщин.

Праздник превращался в пьянку, и Лике захотелось в каюту. Но надо было готовить чай, и она еще не попробовала тогунков. Лика с неизменной улыбкой вспоминает, как чистили ей этих тогунков практически всей командой. Установилась очередь из покачивающихся на нетвердых ногах претендентов. Тот, чью рыбку она выбирала, с гордостью отходил, но его глаза еще долго светились, а Лика до сих пор помнит вкус этой удивительной рыбки и тонкий запах свежих огурчиков.

Торт она нарезала, вскипятила чай, поставила чашки и ушла в каюту. Предлагать десерт было некому, хотя почти все были еще на месте. Серега с Мишкой крутили друг перед другом твист, пьяно, развязно, похабно. Эдик грозился всех научить плясать лезгинку, требовал включить нужную музыку. Козырь с Резой выясняли, кто из них лучший речник, великодушно предлагая первенство друг другу, и вспоминали дела былые. Хоть какого-то воспитания и след простыл: речь настолько была замешена на ненормативной лексике, что странно было, как они вообще друг друга понимают, но они понимали в малейших оттенках. Бузука сидел на кают-компанейском диванчике рядом с Татьяной. Парочка обнималась, никого не стесняясь.

Еще Лику удивили два обстоятельства. Почему Глазастая сидит у ноги Резы и преданно смотрит на него, а не веселится в кругу молодежи? А второе ее не просто удивило — потрясло. Кончилась быстрая музыка, и снова полились звуки танго. Лика была уже у дверей кают-компании, оглянулась и наткнулась глазами на Маню. Она танцевала, жарко обнявшись, припав к плечу, к груди, ко всем остальным частям тела, с… Колей Королевым! Это была метаморфоза. Коля, конечно, простил Маньку. Поговорил с капитаном, тот, довольный качеством уборки, которую произвела матроска на судне перед заходом в порт, посоветовал девчонку не списывать, но держать впредь в ежовых рукавицах. На том дело и замяли. Маня, конечно, должна быть благодарна старпому, но… не до такой же степени?!

Наутро Лика стояла на пороге кают-компании и думала о том, что лучше бы сейчас списали с судна ее. Помещение выглядело так, будто в нем бомба разорвалась. Она села на скрипучий стул, уронила руки на колени и, наверное, заплакала бы, но дверь распахнулась и ввалился Сашка:

— Лика Вадимовна, помочь? — Сашка был самый трезвый вчера: вахта с Петром да и само общение с ним, кажется, делали свое дело. Догоняться на ночь глядя показалось неинтересным, и сегодня Сашка чувствовал себя сносно.

Работа закипела. Сашка выносил мусор, передвигал стулья, расставлял столы, Лика мыла тарелки, кастрюли и все, что попадалось под руку. Хорошо еще, что завтрак готовить не надо. Торт стоял нерушимым, как Ленские столбы и как верный признак того, что праздник удался.

Ближе к семи появились еще двое: вахтенный Мишка, бледный, как моль, с убойным амбре изо рта, его прислал старпом, чуть позже появилась Манька. Та выглядела свежей, чем-то крайне удовлетворенной, щеки горели, а на пунцовых губках по-змеиному играла торжествующе-подленькая улыбочка, причем настолько откровенная, словно на них огненными буквами было выписано: «Да, я такая — стерва, а что?»

Очень скоро к Маньке мелким бесом подвалил Мишка и глумливо прошипел на ушко:

— Ну ты и шалава!

И едва увернулся, потому что Манька тут же с разворота попыталась врезать Мишке по морде. Впрочем, не достать до рожи обидчика — это был не Манькин случай. Михарезу пришлось отбиваться от пришедшей в ярость фурии. Выражений, которые услышала Лика от Маньки в адрес Мишки, она не слыхивала даже от ленских пропойц. От такого напора Мишка сам оторопел и… пропустил хук!

Синяк высветился небольшой, но позорный. Михарез потом оправдывался:

— Да я что, по-настоящему с ней должен был? Она же баба-дура!

В итоге Мишка, не зная, что делать с этой самой бабой, обхватил ее сзади, завернул руки за спину и навалил на стол. Полетели тарелки, Лика громко вскрикнула, и в дело вмешался Сашка.

Он подошел к борющимся, взял за шиворот Мишку, оторвал от Маньки, вполсилы незлобиво толкнул, и тот долго, гася инерцию, обходил стулья, хаотично расставленные по всей кают-компании. Маньку Сашка немного подержал за плечи и отпустил. Она победоносно встряхнулась, как курица от петуха, гордо отошла подальше от Сашки и провозгласила:

— Да я вас всех… — Запнулась взглядом за Лику, почему-то хмыкнула и как ни в чем не бывало миролюбиво предложила: — Показывай, что делать.

На Сашкином лице появилось подобие улыбки, и белая полоса шрама стала похожей на молнию. И даже Михарез, пожав плечами, ухмыльнулся. К семи тридцати все было готово.

Завтрак прошел на высшем уровне. На чай собрались все члены экипажа. Вина не было, но было видно, что здоровье поправлено и настроение у всех отличное.

Постепенно расшумелись. Вспоминали вчерашнее торжество. А когда ушли отцы-командиры, поднялся настоящий ржач, который резко смолк, как только в кают-компанию вошел сменившийся с вахты Коля Королев. И сразу пошло криво да косо. Сначала наступила выжидательная тишина. Потом к Коле подскочил опять же Михарез, протянул руку и, когда Коля, несколько растерявшись — с чего бы это? — подал в ответ свою, долго картинно тряс ее. Это было поздравление от имени всех присутствующих мужчин. С чем? Да понятно с чем.

Но Коля почему-то общего чувства одобрения и хорошей зависти не разделял. Более того, сам выглядел как человек, над которым было совершено насилие. И это странное впечатление усугублялось еще больше, стоило только перевести взгляд с Коли на Маньку. Именно она сидела за столом с видом победительницы, картинно положив ногу на ногу и покачивая домашним тапочком с помпончиком. Презрительный, свысока, взгляд ее говорил: «Ну что, старпом, допрыгался? Теперь съем тебя… без хлеба».

Лика какое-то время растерянно переводила взгляд с одного на другого, на третьего. Перед мысленным взором Лики пронеслась заключительная картинка вчерашнего торжества: Коля, висящая на нем Маня, и Лика обомлела от обрушившейся на нее догадки. Боже мой, но ведь Коля женат и нежно любит свою жену Верушу, как он ее ласково называет. Как же так, как же он мог?

Когда все разошлись и Лика с Маней остались одни в кают-компании, Лика уже точно знала: если сейчас подтвердится то, что она про эту бесчестную особу уже знает, то ни о какой дружбе между ними больше не может идти речи. Она отряхнула руки от воды, насухо вытерла полотенцем, повернулась к Мане и… вздрогнула. Перед ней сидела не наглая особа, только что вульгарно размахивавшая перед носом соблазненного ею мужчины своим дурацким тапочком, не Манька и тем более не Мурка, перед Ликой сидела потухшая маленькая девочка, растерянная и несчастная, с огромным вопросом в глазах.

Лике даже захотелось обнять ее, прижать к себе, успокоить, она уже качнулась навстречу этому своему порыву, но взгляд Мани вдруг затвердел, и Лика как на гвоздь наткнулась. «Не сметь жалеть!» — приказывал взгляд, и Лика поняла: все что угодно, только не жалость.

— Вот скажи, меня что, вообще любить нельзя? — вопрос прозвучал тихо и страшно. Лика растерянно молчала, Манька продолжила: — Он сразу про эту свою… вспомнил, сразу. Со мной еще лежит — и договаривается, гад, что я этой его Веруше ничего не скажу. — И на большие и без того грустнющие Манины глаза накатились слезы. — Скотина! Скоты все! Все гады, мне что, всю жизнь аборты делать?!

Они сидели с Маней в кают-компании, подперев щеки руками, и Маня растерянно, но все равно зло ныла:

— Ну кто такая эта Веруша, почему на ней можно жениться, а на мне нельзя? Вот тебе не завидую, счастья желаю… Тебе, понимаешь? Больше никому никогда не желала! И Верке не желаю. Она — такая же, как я! Почему ей — всё, а мне ничего, понимаешь, ни-че-го?! — В обиженном голосе Маньки все громче и громче становились железные нотки. — Назад вернемся, сразу узнает, какой ее Колечка верный и как ее любит! Если только мыть вместо меня весь корабль не будет всю навигацию!

— Маня, может, не надо? Ну в чем он виноват? Да и будет у тебя муж, обязательно будет. Тебе полюбить надо. Ты как-то все без любви.

— В чем винова-а-ат? — Не расслышав фразу до конца, но услышав ее начало, Манька задохнулась и стала сама собой, злюкой и стервой. — Послушай, дорогуша, ты, конечно, не от мира сего и строишь из себя принцессу, но ты и вправду не понимаешь: мужик — он сам лезет, его на себя не затащишь! Это так говорится — «затащила», да они сами рады стараться. Только потом почему-то почти всегда жалеют! Но ему-то я устрою, он теперь у меня знаешь где? Он так пожалеет, так…

— Я тебе не дорогуша! — Лика встала и почувствовала, что внутри у нее выросла скала, наподобие тех, ленских: «Все-все, с этой вздорной девчонкой покончено. Ей ничего не поможет, ни-че-го!» — И знаешь что, постарайся бывать в кают-компании пореже, только на завтрак, обед и ужин. Если ты поступишь так с Колей, мы больше не подруги!

Были ли они с Маней подругами? Да нет же. Но слово прозвучало и хлестнуло так больно, что Мурка подскочила на диванчике, на котором они с Ликой сидели, долго смотрела на эту вдруг застывшую, а всегда такую мягкую, податливую женщину и, не найдя, что ответить, немой фурией вылетела из кают-компании.

Столица солнечной Якутии показалась Лике большой деревней. Была более-менее приличная центральная площадь с административными зданиями и театром, но шаг в сторону — и можно оказаться в грязи, на деревянных мостках среди неказистых двухэтажных домишек барачного типа, этой странной приметы почти всего Севера. Невзрачными выглядели и местные жители, однако время от времени встречались девчушки-якутки, отличавшиеся какой-то экзотической, лунной, что ли, красотой.

— Лика… Лика! Тебе Манька вчера что-нибудь болтала?

Лика вздрогнула, надо ответить. Они с Петей гуляли по городу. Экскурсия подходила к концу, основные достопримечательности осмотрены, и муж решил, что можно перейти к делу.

— Не Манька, Петя, ну как ты можешь, а Маня, Маруся, наконец! И не болтала, а рассказывала: представляешь, они с Колей были вместе прошлой ночью.

— Ах, они с Колей были… жили, нет, наоборот: жили, были, — дурашливо передразнил Петр. — Напились и переспали! Я бы точнее выразился, да ладно, пожалею твои нежные ушки!

— А чем ты возмущен? — взвилась Лика. — Петя, что с тобой? Николай взрослый мужчина, девочке восемнадцать!

— Но у этой восемнадцатилетней, как ты говоришь, — Петр начал заводиться, — восемнадцать мужиков в арсенале, и девятнадцатого на себя затащила! Мне Николай признался: «Повисла, а я что, железный?»

Это было в десятку. В Ликиной голове тут же воспроизвелось горестное Манино: «Мужик, он сам лезет, это только так говорится: затащила» — и Лика задохнулась от негодования:

— Да хоть двадцатый! Голова-то должна быть на плечах? У него жена, сын только родился, он в обоих души не чает. Какие вы все-таки… мужики! Я и сама хотела поговорить с тобой сегодня, но теперь вижу — бесполезно! — На глазах Лики заблестели слезы.

Пустая болтовня о чужих проблемах неотвратимо переходила в крупную ссору. Надо было выворачивать. Петр знал как: обнять, прошептать в ушко какую-нибудь нежную ерунду, даже посреди улицы. Петр остановился, Лика продолжала обиженно идти вперед. Петр поймал ее руку, развернул к себе, обнял, и его губы коснулись розового ушка:

— Ликуська, ну что ты? Не хватало поссориться. Я тоже обалдел. Что делать-то будем?

— Мы? — Лика отстранилась: — Ты что, люди ведь… — Но оттаяла, приемчик сработал безотказно.

— Николай у меня вчера был, пока ты с этой дурой в кают-компании секретничала. В панике он. Она же невменяемая, сдаст его жене — и все! Он сказал, что Вера измены не простит. Все что угодно, только не измену…

— Я предупредила Маню, что, если она это сделает, мы больше не подруги. — И добавила, вздохнув: — Мы даже поссорились.

— Ну и что, испугалась твоя Маня?

— Не знаю… До возвращения еще так далеко, может, как-то уладится?

Вечером закупались на каптерку. Брали продукты мешками и ящиками. Мука, крупы, сахар, тушенка. Задача Лики — составить список продуктов, остальное — дело каптерщика, коим был назначен помощник капитана по электромеханической части Эдуард Травкин, то есть Эдик-Черноморик. Грузчиками работали рулевые, Серега и Мишка.

В промотделе дебаркадера Лика, вот удача, присмотрела себе кримпленовое платье. На «берегу», как здесь говорили, днем с огнем не сыщешь, дефицит, а тут на выбор. Запутавшись в рядах вывешенных на обозрение платьев, юбок и блузок, Лика неожиданно наткнулась на ту самую Глазастую, и надо же, вдвоем с Мишки Резника отцом! Думая, что их никто не видит, они, воровато стреляя глазами по сторонам, коротко, но сладко целовались. Заметили Лику. Та, поняв, что ее застали за подглядыванием, так растерялась, что тут же, налившись пунцом, развернулась от вешалок с дефицитом и бросилась к кассе. Пока ждали с Петей очереди, подошли, как ни в чем не бывало, Глазастая и Геннадий Павлович.

Глазастая, которую, оказывается, звали Надей, смотрела глазами невинной овечки. Геннадий же Павлович и вовсе вел себя так, что Лике снова стало стыдно: уж не пригрезились ли ей поцелуйчики те? Ну не может такой серьезный мужчина, капитан, так глупо себя вести…

До кассы было — как пешком до коммунизма, как в те времена острословили. Чтобы убить время, Петр обсуждал что-то производственное с Резником-старшим. Надя и Лика, почти сердечные подруги (торжества, подобные вчерашнему, сплачивают), показывали друг другу выбранные наряды и восхищались вкусом друг друга. Мужчины время от времени поглядывали на женщин.

«Надо обязательно уточнить у Пети», — снова подумала Лика, но что уточнить, теперь уже не очень хорошо понимала.

Рано утром вышли в рейс. Предстоял прямой и быстрый, без захода еще куда-либо, переход: порт Якутск — порт Тикси. В воображении Лики порт Тикси рисовался как какая-нибудь грандиозно-фантастическая станция, поселение на Луне. Лунный пейзаж — все-таки за полярным кругом, — постройки с серебристыми куполами и люди… Как должны выглядеть люди, Лика не могла определиться. Она примеряла на жителей Тикси даже скафандры космонавтов, но к окончательному выводу так и не пришла. Оставалось ждать, тем более что было туда каких-нибудь четыре-пять дней пути.

Вечером в их с Петей каюту пришел Коля с бутылочкой сладенького болгарского «Бисера», видимо, знал, что это любимое, на то время, Ликино вино. Когда оно закончилось, Петя на правах хозяина дома выставил водочку, которую, правда, тянул уже один Коля.

К концу вечера Лика и Петр знали всю Колину жизнь, которая была такой счастливой до встречи с этой… заразой. Они еще раз поразились его неземной любви к такой хорошей и правильной Веруше — она ничего такого, что позволяет Манька, себе никогда не позволит, но и его ни за что не простит, если узнает, что он тут натворил. Коля сделался слезливым и обидчивым, и то, что у него трезвого было на уме, запросилось на язык:

— Вот ты мне ответь, как женщина, — Коля обращался исключительно к жене друга, — если я ее убью, нет… утоплю, короче, за борт выкину… я же буду прав? — и неожиданно и как-то не очень по-мужски признался: — Эта сука меня еще и спать с собой заставляет. А то, мол, точно расскажу.

Лика слушала Колю и чувствовала себя бедной щепкой, плывущей посредине реки и никак не могущей определиться, к какому берегу прибиться. С одной стороны, ей было жаль Колю и страшно за семью, которая может распасться, но с другой — почему Коля возмущается только поведением Мани, когда сам хорош? Маню он утопит… ну тогда и сам топись! Спать заставляет… на этом мозг Лики выключался, представить себе такое она не могла, а значит, и определить свое отношение к этому тоже. Хотя… так ему и надо — предателю!

А Коля, словно услышав ее мысли, вдруг взвился:

— Да виноват я, виноват! Но мне лучше сдохнуть, чем потерять Верушу! — Поднялся и, покачавшись над Ликой на нетвердых ногах, нервно всхлипнул: — Да идите вы все… ба-бы! — после чего выскочил из каюты, со всей дури грохнув за собой ни в чем не повинной дверью.

Лика с Петром посидели еще некоторое время молча, значительно поглядывая друг на друга. Нужно было как-то прореагировать, обсудить, что ли, но разговора не получилось:

— Петя, он ее за борт… хочет…

— Кто? Николай? Не смеши меня.

Проходили устье Алдана, перекат Турий Взвоз. Выйдя из камбуза и посмотрев с борта нижней палубы на воду до горизонта, Лика решилась, после длительного перерыва, подняться в рубку. И снова была поражена красотой и величием картины.

Рекой в этой ее части и в это время года Лену назвать было трудно. Вода разлилась до горизонта, и Лика, еще никогда не бывавшая на море, подумала, что так оно, море, пожалуй, и выглядит. Но были некоторые странности. Например, торчащие прямо из воды кусты, мимо которых они сейчас проходили. Когда Лика спросила про них Серегу, который, как и она, крутился в рубке, хотя вахта была не его, он ответил коротко:

— Затопленные острова.

— А почему они затоплены?

— Да это… черная вода. Ледники тают.

— А-а-а, — кивнула Лика, вышла на мостик, облокотилась на леера и… понеслась над поверхностью воды.

Что же это за река такая, которая как море? И сколько же воды она уносит в далекие соленые моря? Воды пресной, сладкой, живительной, такой полезной, такой нужной человечеству. Вот поистине чудо природы, неиссякающее, вечное. Но светлого и радостного чувства не возникало. Как и в Ленских столбах, от монументальности нарисованной природой картины сдавливало дыхание и уносило в вечность.

Она ведь неспроста, северная огромность. Она была создана давними-давними ведическими божествами для огромных и прекрасных людей. Им, запечатленным в камне Ленских столбов, эта огромность была по плечу.

Вот и здесь они выходят из речной волны, как пушкинские тридцать три богатыря. Выходят строем, растянувшимся вдоль пути следования судна. Они смотрят на проходящий мимо кораблик-игрушку со спокойным любопытством, а судно идет и идет мимо них, а их уже много раз по тридцать три, они — до самого горизонта… Да им конца-краю нет!

Но у них есть одно важное отличие: они без лат и мечей. Ведь их мир был миром любви и счастья, а не войн, потопов и конца света! Хотя… для них он все-таки наступил, конец света.

Стоило Лике подумать о плохом, богатыри стали исчезать в волнах, один за другим, один за другим… Они исчезали безмолвно, так же, как и появились, и только последний, махнув ей рукой на прощанье, проговорил непонятно: «Ни черта не пойму, где мы?»

Лика недоуменно посмотрела ему вслед, пока он совсем не исчез под стальной ребристой поверхностью воды, а потом обескураженно оглянулась на дверь рубки. Она была открыта. Вахтенный начальник, Коля Королев, стоя за рулем и нервно вглядываясь в панораму за окнами, вдруг повторил слова последнего богатыря:

— Нет, какого черта, где мы? Серега, где Мишка? Короче, сбегай, позови Иваныча, а то сейчас приедем!

Между тем на горизонте появилось еще одно судно. Оно шло поперечным курсом.

— «Ленанефть» чапает, — прокомментировал вернувшийся Серега. — Да позвал я его, позвал, одевается, отдыхал он.

Судовая рация затрещала, ожила и недоуменным голосом вахтенного «Ленанефти» произнесла:

— Мужики, вы откуда и куда? — И через паузу: — Вы что, на гусеницах там — по островам шастаете?

Отвечал им уже Иваныч, встрепанный, заспанный и полуодетый, и в таких выражениях, что Лика решила, что ей лучше побыстрее ретироваться с мостика.

Нет, Лике лучше никогда больше не появляться здесь. Неужели примета про «бабу на корабле» действует? Просто она сужена до «бабы в рубке»? Все шло в штатном режиме, шли себе, горя не знали, до того самого момента, когда она опять решилась подняться в эту их рубку.

Лика чуть не рыдала, жалуясь вечером на незадавшуюся жизнь Пете, а тот снова лишь посмеивался:

— Да не ты это. Коля с сердечных расстройств оплошал, створ смыло, а он не понял, голова-то другим забита, вот и залез в острова. Это же чудо, что обошлось. Молодец, не постеснялся Иваныча разбудить. А то хоть стреляйся потом от позора, если бы тут прямо и обсохли! Он же ни о чем думать не может, кроме этих баб своих: Веры да Маньки, черт бы их взял!

Повисла пауза.

Послышался слабый голос Лики:

— А я что говорю? Нет, больше никогда, никогда в эти ваши плавания…

Но дальше мысль не пошла, потому что Петр протянул задумчиво:

— Да я сейчас и сам поверю… — Но быстро пришел в себя и, отряхнув наваждение, как всегда, выжал из ситуации максимум здорового юмора и пользы. Дурашливо воскликнув: «Ах ты, баба моя, так вот кто во всем виноват?!» — захватил женушку в нежные объятья и, приемом опытного самца уложив на кровать, закончил мысль: — Ну-ка иди сюда, пока ты еще здесь… И твое «никогда» на самом деле означает «всегда».

На следующее утро потерявшая всякое терпение Лика высказывала Мане свое личное отношение к связи Мани с женатым мужчиной, у которого к тому же только что родился ребенок. Никогда бы в другой ситуации Лика не позволила себе лезть в чужие дела. Но в том-то и дело, что на судне люди быстро становятся не чужими друг другу, и поведение Лики казалось уже вполне естественным и ей самой, и Мане, такой независимой, на раз посылающей куда угодно любого обладателя длинного носа.

— Так он сказал, что это я вешаюсь на него? — выслушав монолог Лики, спросила Манька. — Ладно, так и быть, покажу я тебе, кто на кого вешается.

Они сидели, как это повелось, в кают-компании, пили чай и судачили о жизни. Одна замужняя, взрослая, но, по сути, наивная и не имеющая никакого жизненного опыта, кроме самого позитивного, другая юная, но многоопытная, настрадавшаяся. Манька не дергалась, как еще совсем недавно, нет, она уже точно знала, что не Лика, эта красивая, утонченная городская образованная женщина, а она, ленская девчонка из заштатного северного городка, старше, мудрее и больше понимает в жизни. И она ей, Лике, сочувствовала и даже готова была поучить уму-разуму.

Кроме уборки в обязанности матроса речного судна входили стирка и глажка белья. Для этого было выделено малюсенькое подсобное помещение, где стояла стиральная машинка и стол с утюгом.

В этот же день, Лика едва успела прибраться после обеда, на камбуз заскочила Маня и позвала срочно в подсобку — помочь переставить машинку и гладильный столик. Маня убежала, а Лика, составив вымытые тарелки и стаканы в буфет и любовно накрыв оставшиеся от завтрака булочки чистым полотенцем (за ночную вахту порастаскают), не спеша пошла в подсобку, недоумевая, с какой стати Маня позвала для такого дела именно ее — мужчин на судне нету, что ли?

Подойдя к двери подсобки, она услышала голоса. Нет, Лика никогда в жизни не подслушивала, но сейчас повернуться и сразу уйти оказалась не в силах. Потому что из-за двери неслись звуки совершенно определенного содержания. Ворковали два влюбленных голубка. Вернее, один голубок ворковал, другой… так, подворковывал, как одолжение делал. У первого голубка был хриплый и низкий голос Коли Королева, второй хихикал и кокетливо взвизгивал голосом Мани.

Пока потрясенная Лика приходила в себя под дверью, чтобы потом стремглав полететь по коридору, она успела услышать все, что и хотела, видимо, донести до нее Маня.

Коля, несчастный Коля, замученный этой гадюкой Муркой, которая ну просто заставляет его спать с собой, а не то она все расскажет его Веруше и этим разрушит его жизнь, так вот, этот Коля просто умолял Маню (Мурочку его сладкую) прерывающимся, жарким шепотом разрешить ему сейчас, а потом еще и в каюту он придет к ней, к Муреночку, ночью.

— Я три раза стукну двойным, — умирал от желания Коля.

При этом он делал, видимо, что-то еще такое, отчего Маня сдержанно, на низких нотах, но страстно постанывала, на «сейчас» не соглашалась, однако насчет ночи не возражала. Потом слышались звуки поцелуев, и текст опять повторялся.

«Что же это такое? Коля… Ведь он любит, ну любит же эту свою Верушу! Даже сейчас, после всего виденного и слышанного, этого нельзя отрицать! Почему же так? Почему он это делает, зачем?!»

Лика стояла на носу корабля, и слезинки, редкие, но горькие, скатывались по щекам. А она их даже не вытирала, они успевали высохнуть на теплом речном ветерке.

«Они что, все-все такие? Нет, конечно, кроме Пети… Петя так не может, он — не такой и слишком любит меня. Но ведь… и Коля любит?!»

Она смотрела на реку. Но река молчала, ей было все равно. У нее были свои проблемы. Свинцовая твердь воды подкатывалась под стальной корпус корабля и разрезалась им на две части. В конце кормы винт перемалывал воду, как мясо в мясорубке, а река терпела. Нет, она пенилась, бурлила под винтом, то есть злилась, негодовала. След от огромного, грузного тела корабля с наглым, безжалостно вспарывающим ее тело винтом в корме постепенно сходил на нет, поверхность смыкалась, и наступала обиженная, глухая тишина.

«А я не хочу терпеть. Я — не потерплю!» — мысленно кричала Лика реке. Но река не отвечала. Впервые она не хотела с ней говорить. Да и о чем говорить с этим слабым, смешным в бесконечной своей наивности человеческим существом? Которое думает о чем-то таком мелком, человеческом, когда есть она, огромная, прекрасная река, протянувшаяся по всей Восточной Сибири от байкальских хребтов до Северного Ледовитого океана, ее возлюбленного, к которому она стремит свои воды миллионы лет. Он принимает ее, как и множество других рек. И она, великая Лена, всего лишь одна из многих, к которым он, Океан, благосклонен! Но она — смирилась! А это маленькое, глупое существо, бабочка, живущая на земле одно мгновение, но желающая чувствовать все то, что чувствует она, вечная и великая река, одна из составляющих частей мироздания, она желает вселенской любви, которой нет в полной мере даже у нее.

Но что же делать? Никому и ничему не верить? Значит, и Петя… может обмануть? Вот так бесчестно, мелко, с какой-нибудь другой «Муркой», в какой-нибудь другой «подсобке»? А зачем тогда жить, если в этом вашем «вечном» и «прекрасном» мире все так гадко, грязно и подло, если он просто мусорная куча, свалка, а не мир?!

Но реке было все равно. Она величаво несла себя навстречу своему возлюбленному, Океану. И на этом пути готова была претерпеть все что угодно. Ее поверхность взрывали ветра, но они потом обессилевали, и она, смеясь над ними, бежала дальше. Берега сжимали ее в своих объятиях, и местами ей трудно было протиснуться меж беспардонными стенами-скалами, но она призывала на помощь время и размывала их. Зимы сковывали ее льдами, но она ждала весну, чтобы с первыми теплыми лучами сбросить ледяные оковы и, бурля и торжествуя, начать бесчинствовать: двигать огромные глыбы, нагромождать льдины одну на другую, откидывать их на берега, если они мешали ее стремлению вперед, или тащить их на себе, лишь бы быстрее к нему, к Океану счастья!

Жалкие достижения так называемого человечества: эти стальные ножи-кили кораблей, что вспарывали ее девственную, предназначенную не для них поверхность, эти роющие ее дно бессмысленные механизмы, меняющие без ее согласия рельеф русла, эти пристани-причалы-стенки, укрепляющие ненавидимые ею берега… И сети, которые вылавливают ее рыбу, ее детей, веселых, серебристых, свободных, беззаботных, но таких беззащитных перед человеческой алчностью…

Она надменно терпела все это, иногда мстила, проглатывая и корабли, и людей, затягивая их в свое нутро, выравнивая опять по-своему дно, порой сметая стенки и причалы, хитроумно пряча от жадных сетей неосторожную рыбу. Но, насытившись местью, снова была готова продолжить свой путь. Ведь впереди ее ждала встреча с ним, Океаном. Тем более что она точно знала: он ждет ее, потому что… она нужна ему так же, как и он ей, он… любит ее!

«Любит… Нет, я не хочу никого больше видеть: ни Колю, ни Маню… Посоветоваться с Петей? О чем, господи: начнет целовать, потом все произойдет, станет смешно. На камбуз надо идти, ужин готовить, как же я забыла…»

Лика, действительно, не хотела больше общаться ни с Колей, ни с Маней. В конце концов, не свет же клином на них сошелся. Через два дня они будут в этом мифическом Тикси, на ледяном море со смешным названием: море Лаптевых.

Жизнь на корабле все более входила в то самое семейное русло, когда все друг друга узнали, притерлись, расставили приоритеты. Идиллии больше не было, но была правда жизни: Мурка так Мурка, Коле досталась, ну, так тому и быть. Неожиданно, конечно, но, с другой стороны, а что вы хотели: какая матроска откажется от старпома, а какой старпом от такой молоденькой и доступной, как эта Мурка?

По вечерам взяли за правило собираться в кают-компании. Травили байки, ржали, сплетничали жестко, по-мужски.

Лика на камбузе, который был смежным с кают-компанией помещением, слышала все! Ее интеллигентно-наивная внешность вселяла в сплетников странную уверенность, что жена «второго» если что-то и слышит, то ничего не понимает, потому что «не такая». По этой причине, травя самые приватные, самые мужские байки, даже не удосуживались заглянуть на камбуз: есть там кто или нет.

Но как только Лика Вадимовна, порой не выдержав накала историй очередного сказителя, выходила все-таки из камбуза в кают-компанию, все приличия тут же начинали соблюдаться.

Так Лика узнала, что мужчины — сплетники откровенные, безжалостные, особенно к женскому полу, да и к своему брату, если слабину дает. Чего раньше и не подозревала даже: Петя всегда ее убеждал в обратном, что сплетничать — прерогатива только женщин, настоящий мужик сдержан, болтать лишнее — ниже его мужского величия.

Впрочем, разговоры вели не только «ниже пояса». Популярными были истории про то, как некий бравый капитан-механик-штурман, напившись в зюзьку, умудрился приползти в рубку на вахту, потерять все створы, залезть на мель. А протрезвев от серьезности создавшегося положения, полночи сниматься с этой самой мели и к утру, замучив всех членов подключившегося к устранению проблемы экипажа, сняться все-таки самостоятельно, не прибегая к помощи аварийных служб близлежащих портов.

Или, например, герои этих сказаний могли устроить гонки на двух грузовых судах, радостно гоготать при этом в своих рубках, готовить «конец», то есть веревку для показа уступившему в гонке экипажу. Уперто, опасно не желать сдаться сопернику, идти борт о борт, сблизиться до вступления в силу явления присоса, бабахнуться бортами двух посудин, загруженных порой под завязку, чтобы затем аварийно, страшно и на удивление благополучно разойтись.

А еще — облапошить якутов: например, за бутылку водки набрать рыбы, да какой: осетринки копченой, нельмочки, омулька, чира. Впрочем, слово «облапошить» тут спорное. Для якутов водка, для русских осетринка: ценность для одних — для других разменная монета.

Приятно было вспоминать веселые приключения, при встречах со старыми друзьями взахлеб хвастаться подвигами, но самое главное — гордиться речным братством, потому что никто никогда никого еще пока не сдавал администрации портов и баз, хотя все знали, включая саму администрацию, что, когда и с кем происходит. Но сигнала не поступило, значит, ничего и не было.

Из этих разговоров Лика усвоила, что настоящий речник не тот, который не нарушает, то есть не имеет аварийных происшествий вообще, а совсем наоборот, тот, кто вляпается по самое «не могу», но сам потом из этой субстанции выберется с минимальным уроном.

«Ох, хорошо, что на нашем судне ничего такого нет, — наслушавшись всех этих жутких историй, думает удовлетворенно Лика. — Ну, во-первых, нет пьянства! Иваныч всех в ежовых рукавицах держит: сам не пьет и чтобы экипаж ни-ни. День рождения, правда… но это скорее исключение».

Иваныч, конечно, не зря пользуется славой зануды не только в собственном экипаже, но и в целом порту. Зато спокойно и дисциплина. К нему идут, кто хочет и навигацию пройти, и заработать при этом. А кому надо, чтобы «было что вспомнить», у тех он не в чести.

Молодежь, конечно, разочарована. Серега с Мишкой вообще ворчат. Лика улыбается у себя на камбузе, когда слышит сетования пацанов, что вот, мол, скука смертная уже вторую навигацию. Один раз побродили среди островов, и то потому, что старпом затупил. Иваныч, блин, совсем озверел: не делает вид, а на полном серьезе гайки закручивает, ни вздохнуть от его «сухого закона», ни охнуть. Михарез так вообще подумывает, не к отцу ли улизнуть в следующую навигацию. У него интересно. Отец-то и сам выпить не дурак, и бабы водятся, весело у них. И так же план выполняют. В общем, сыто, пьяно и нос в табаке.

— А мы с тобой, Серега? — вопрошает он друга. — Монастырь какой-то, а не корабль!

Черноморик, то есть Эдик Травкин, тоже подливает масла в огонь. У них-то на Черном море только драконы трехглавые не водятся, а так всего в изобилии. И какого черта он в эту скучищу сибирскую приперся. Там, на Черном море, все по-другому, там и сам Эдик совсем другой — отважный, сильный, ловкий. Один раз спас даже тонущую девушку, из отдыхающих. Красивая…

— Я, когда ее на песок вытянул, а у нее, ну, этот, купальник стащило, пока я с ней боролся. Они же, тонущие, цепляются, их ни в коем случае нельзя к себе подпускать. Вцепится — всё, и сама утонет, и тебя утопит. Лежит такая, а у нее… — смакует Эдик. — Очнулась, поняла, что голая, соскочила и бежать, стыдно стало. Меня потом ее родители благодарили.

Эдику верили и не верили. Он и на торговом морском судне матросом ходил, и не укачивает его вообще. Всех укачивает, рыгают, жизни не видят во время качки, а ему хоть бы хны.

— Да мне сам капитан круизного лайнера говорил: тебе, Эдуард, сам бог велел моряком быть, потому что качки не боишься. А меня вот сюда выслали. Приеду, я с ними со всеми разберусь, — грозил Черноморик. — И вообще после училища в мореходку поступать буду! Я — моряк! А не какой-то там… — Эдик договаривать с некоторых пор опасался, один раз уже получил внушение от Сашки. Тот слушал-слушал да и поднес волосатый кулак к тонкому греческому носу Черноморика:

— Ты, моряк хренов, потише про Лену-то. Мы тебя тоже чтобы в последний раз здесь видели!

Михарез с Серегой слушали уважительно. Черт его знает, как на этом его Черном море, может, все так и есть. К тому же ни тот, ни другой там никогда не были. Лике тоже пока еще не довелось. С Петей они собирались съездить как раз после этой навигации, вот заработают денег и поедут. А до этого… Родители у Лики — учительница да врач, особо не разбежишься. Петя, тот каждый год со своими ездил: папа у Пети главный инженер на заводе, а мама — по профсоюзной части.

Лика сидела с ребятами, слушала их болтовню — и вдруг рассмеялась. Ей показалось страшно смешно, что она, сибирячка, материковый житель, для которого увидеть море — верх мечтаний, его скоро увидит. Но… какое? Не Черное, не Красное, не Желтое даже, а… море Лаптевых! Ну кому еще такое доведется?

Вот уж занесло так занесло!

Наконец-то вошли в Быковскую протоку. Это произошло так. Лика пришла в рубку. Да-да, опять. Не по доброй воле — Петя силком затащил. Он решил убедить жену, что никаких примет нет, а есть простые совпадения. И никакая «баба в рубке» ничего не убавит и не прибавит, если на то нет других, совершенно объективных причин.

Лика предупредила:

— Ну не плачьте тогда, если что!

И в рубку поднялась. И — не узнала реку! Это была узкая, мощная, стальная вена! А где ширь, где водный простор от горизонта до горизонта? И берега: они изменились до неузнаваемости. Слева мокро-зеленая поверхность тундры. Лика сразу догадалась, что она видит именно ее, тундру, над которой низко-низко висела серая тяжелая гладь неба. Справа — высокие, абсолютно голые каменные сопки.

Долгие тысячелетия гладили их колючие ветра, закаливали лютым холодным огнем морозы, на короткое время обласкивало, старательно дотягиваясь теплыми лучами, скромное, зато не заходящее целых два с половиной месяца заполярное солнце.

— Петя, а северное сияние я увижу?

— Осенью, если повезет… поздней. Если тут будем.

— Значит, не увижу? — разочаровано протянула Лика.

Через день вошли в море Лаптевых. По-настоящему это был всего лишь бар Лены, а не самое море. Речные суда по морю, слава богу, не ходили. По прибрежной черте были выставлены поворотные буи, вот по ним, а не по звездам и морским картам, шли плоскодонные речные грузовые суда. Но речники по-простому, ну и чтобы приятно для себя любимых, называли это все-таки морем.

Лика была на камбузе. Корабль шел себе и шел. И вдруг под днищем зашуршало, потом истерично, как железом по стеклу, взвизгнуло, корпус содрогнулся, да так, что Лику, стоявшую у печи и что-то мешавшую в кастрюле, бросило на разделочный стол, кастрюля съехала по плите до бортика, плеснула горячим и остановилась. Погас свет, и стало темно, как в погребе. И в этой темноте виден был лишь серый, лунный кружок иллюминатора в двери, выходящей на протопчину.

Ко всему прочему накрыла тишина. Лика оторопела. Она никогда не знала, как поведет себя в экстремальной ситуации. Потом вспоминала с некоторым уважительным недоверием к себе, что не растерялась, не испугалась, а совершенно хладнокровно сначала привыкла к темноте, потом послушала тишину, не загремит ли еще где-нибудь, затем, сориентировавшись в помещении камбуза, спокойно на ощупь нашла выход из него в жилые помещения и, придерживаясь руками за стены, стала подниматься на вторую палубу, где были расположены каюты членов экипажа. Вот здесь-то на нее и налетел Сашка, бросившийся разыскивать ее по просьбе Петра, так как сам Петр не мог оставить командный пункт в момент нештатной ситуации.

В рубке собрался почти весь экипаж, а до горизонта, сколько хватало взгляда, раскинулось долгожданное море Лаптевых!

Иваныч с Бузукой совещались. Отрывистые фразы: «Вот ведь угораздило… на буй нанесло… отмель… свет вырубило… аварийка… перезапустить» и т. д. перемежались почти миролюбивыми вставками ненормативной речи.

Именно в этот момент снизу, из жилых помещений послышалась какая-то странная возня, сопровождавшаяся скулением. Раздались шаги тяжело, но торопливо поднимающегося по крутому винтовому трапу человека, буханье по этому трапу чем-то тяжелым, и наконец состоялось явление народу: сначала маленького Черноморика, а затем большого чемодана, который тот зачем-то тянул за собой.

Наступила тишина. Все смотрели на практиканта-электромеханика, а он, запыхавшийся, весь потный, красный как рак, затравленно озирался по сторонам.

— Так это… полундра же, тонем? — вопросительно-утвердительно просипел бедолага и… тут же втянул голову в плечи и даже руками ее, бедную, закрыл. Потому что на нее обрушилось здоровое, яростное ржанье молодых глоток, которое не смолкло для Черноморика до конца навигации.

Бузука, насмеявшись первый, поднял руку, снова стало напряженно-тихо, все вспомнили, что они на мели, и не где-нибудь, а в море Лаптевых.

— Видно, на каждом судне должен быть свой придурок, — вздохнул механик, но вдруг сделал страшное лицо и заорал: — Ты-ы, «полундра», ма-а-арш в машинку! И чтобы свет мне был, иначе я сам тебя утоплю! — и уже спокойно: — Александр, сбегай с ним, помоги там этому… электромеханику, мать его.

Но это было еще не все. Потому что Черноморик не прямиком бросился исполнять приказ сурового механика. Нет, Эдик Травкин, сделав какой-то странный скачок в сторону чемодана, снова ухватил его за ручку, при этом неотрывно глядя на багровеющего Бузуку, и отпустил поклажу не раньше, чем Сашка, ухватив его самого за шиворот, как бестолкового котенка, отряхнул от чемодана, подтащил к трапу, а потом и вовсе спустил вниз, в зияющий темнотой люк. Послышалось падение тела, жалобное «А-а-а!», хриплое: «Да шевелись ты… Полундра!» — и все смолкло.

Так Черноморик получил еще одно прозвище, а Ленский бассейн — анекдот, как один крутой моряк с одного южного моря чуть не потонул в море Лаптевых и побежал спасаться, да не один, а с чемоданом.

Свет включился, двигатели запустили, стали сниматься с мели.

Бросили якорь на рейде порта Тикси. И уже скоро оказались на берегу. И вот тут-то Лика испытала, впервые, может быть, в своей жизни, глубочайшее разочарование. Потому что никакого космического поселка, даже следов его, не увидела.

Да и люди в скафандрах не ходили. Обычный северный поселок, обычные скучные люди, часть жителей русские, часть якуты. Суровое низкое небо, серая гравийка чуть не по центральной улице поселка, где-то серые, где-то выкрашенные в нарочито яркие цвета жилые двух- и пятиэтажные дома, все как один на сваях, по-другому здесь и не строили.

То ли заспанные, то ли уставшие, худосочной в основном комплекции люди… Север, Север, как ты не соответствуешь ни своей величавой огромности, ни суровому романтическому образу, ни своему великому предназначению. Почему ты высасываешь соки из тех, кто служит тебе, зачем ты замораживаешь их чувства?

Лика с Маней гуляли по Тикси, пока Петр с Иванычем ходили по делам в управление порта. Маня была грустная и какая-то напряженная. Лика ничего не могла понять. Потом решила: оттого, что долго не общались, — и почувствовала себя виноватой.

Нет, конечно, она не должна была вести себя так с Маней, игнорировать ее. Ведь Маня всего лишь маленькая девочка, заблудившаяся овечка, надо ее чем-то отвлечь от грустных мыслей. Но та не поддерживала разговор, и все темы, какую ни возьми, неуклонно сползали в дорожную пыль или растворялись в односложных Маниных ответах.

Зашли в пару магазинов, рассеянно прошлись глазами по полкам. Не зацепившись взглядами ни за что, вышли и направились к зданию Тиксинского портоуправления, чтобы там соединиться с Петей и Владимиром Ивановичем и уже вместе пойти на берег, погрузиться в шлюпку и вернуться на судно. Уже почти у дверей портоуправления Маня тихо позвала Лику, та шла чуть впереди, и, когда она обернулась, просто сказала:

— Я, кажется… беременна. — сделала паузу и добавила: — От Коли.

Потом долго смотрела, как меняется в лице Лика, как округляются ее глаза, как появляется на лице то самое растерянно-беспомощное выражение очень доброго человека, готового, но не могущего немедленно прийти на помощь слепому котенку, тонущему щенку или молоденькой дурочке, которая непонятно для чего связалась со взрослым мужиком, нисколько ее не любящим, да еще и забеременела от него, и вот теперь не знает, что делать.

— Я… жить не хочу. Утоплюсь на обратном пути.

Неизвестно, кто выглядел более несчастным, Маня или Лика. Наверное, Лика. Потому что Манька уже смотрела зло и непримиримо. И когда Лика, поводив какое-то время беспомощно руками и похватав ртом воздух, созрела для того, чтобы хоть что-то произнести, жестко прервала:

— Тише! Идут. Смотри, никому пока!

Действительно, из дверей портоуправления выходили Владимир Иванович с Петром Родионовичем, оба чем-то очень довольные.

— Он на мне женится, если все подтвердится, — говорила Маня Лике вечером того же дня.

— Что значит: все подтвердится? Ты что, еще не уверена? — не понимала Лика.

— Да в том-то и дело, что уверена я! — на глазах Маньки снова и снова закипали слезы. — Дни эти… не пришли, а это — все! Что я, первый раз, что ли?

— Маня, ну, может, все-таки ошибка? — не могла поверить до конца в происходящее Лика.

— Если бы ошибка! Да в первый же день я залетела, понимаешь, на Мишкин день рождения. Тогда ведь пьяные все… Потом-то я предохранялась, да поздно уже.

— Может, все-таки…

— Может, может… да не «может» уже ничего! — и вдруг, развернувшись к Лике всем корпусом, неожиданно выпалила: — А он бросит эту свою Верушу! Слышишь? И женится на мне! Ему сейчас без разницы: я или она. Все, я теперь жена старпома! Поняла?

— Маня, но ведь Вера-то ни в чем не виновата!

— И я — не виновата! И мы теперь с ней на равных, поняла? На равных! У нее Толичка, а у меня будет… Количка! Специально в честь него назову.

Нет, с этой Маней просто невозможно. На равных она. Лика сама начинала злиться:

— У вас только одна разница…

— Разница? Это какая же? Ну-ка объясни мне, дурочке, — взвилась до визга и Манька. — У нее ребенок, я — беременная, спит с обеими! — взахлеб перечисляла Маня.

— А любит он — Веру! А тебя — нет! — выпалила вдруг Лика. — Вот ты… можешь это понять? Вот ответь мне, можешь? Он ее просто, просто, просто — любит! И у них не по пьянке все случилось, а он ухаживал за ней, в любви признавался, цветочки дарил. Тебе… дарил кто-нибудь цветы хоть раз в жизни?

Лику словно прорвало. Никогда она никому не сказала бы таких злых слов, но ее понесло, и она не могла остановиться до тех пор, пока вдруг не глянула на Маньку и… осеклась, замолчала испуганно. Потому что снова не узнала сидящую перед ней злую девчонку. А злая девчонка словно в первый раз слышала такие простые вещи, о которых кричала ей в лицо Лика. Она словно обжигалась о каждое слово, наполненное таким простым, до слез, до истерики, смыслом. И это было так больно, так невыносимо, так бесконечно унизительно, наконец.

— Маня, Маня, да ты… не подумай: я не это…

Но Маня уже медленно, как лунатик, шла к двери.

— Маня, ты извини меня, — слышала она вслед растерянное. — Маня, ты только смотри, не выдумывай ничего, ладно…

— Не выдумывать? — Маня повернулась к Лике, поглядела на нее невидящим, как сквозь стену, размытым каким-то взглядом: — Смотреть… ах, вот оно что! А я… подумаю… обязательно подумаю, я… посмотрю! — и вышла из кают-компании.

Лика, которая во время пламенной речи стояла, упала как подкошенная на кают-компанейский диванчик и в ужасе и растерянности всплеснула руками: «Она же может… с нее же — станется! Что делать, что делать?»

Обратно порожняком на Осетрово их не пустили.

Бросили на плечо: Тикси — Жиганск.

— Там «крокодилов» паузят. Приказ начальника портоуправления, — объяснил дальнейший план Петр. — Иваныч очень довольный. А что это с тобой? Вы какие-то с Манькой не такие. Поссорились опять, что ли?

— Петя… Петя! Посмотри на меня, каких «крокодилов», что значит «паузят»? Ты не заболел? У тебя температура?

Петр рассмеялся:

— Господи, Ликуська, да «крокодилы» — это тоже танкера, только большие, прозвище у них такое. У них грузоподъемность две восемьсот, озерное плавание запрещено. Они в Жиганске переваливаются в нас, а мы уже дальше работаем, Жиганск — Тикси, — наставительно пояснил Петр. — Так что у вас случилось, спрашиваю?

— Да ничего… — Лика усваивала Петину информацию, поэтому рассеянно, как ни о чем, продолжила: — Маня беременна… от Коли.

— Что-о-о? А он… знает?

— Маня просила не говорить. Она сама ему скажет.

Из моря Лаптевых вышли без приключений. Быковскую протоку проходили долго. Лика специально вышла на палубу, надеясь не упустить момент, когда протока соединится с основной массой воды. Все было, как она себе и представляла: река — и, словно пальцы на руке, несколько проток веером. Наткнулась взглядом на Столб, еще одно ленское чудо. На пути в Тикси она его не успела рассмотреть, обед как раз кипел и шкварчал на плите, и пообещала посвятить этому возвращение.

Столб на столб ну совсем не был похож. Скорее — огромный утес с крутыми боками и плоской вершиной. И стоял как раз в точке, откуда расходились все ленские протоки, судоходные и несудоходные. Это было значительно и наверняка неспроста.

Будто некий символ древнего, того самого, фундаментального мира. Как центр вселенной, как камень Буян…

Эврика! Ну конечно же, камень Буян, именно он! Весь ученый мир гадает, где он. И как всегда, ларчик открывается просто. Искомое лежит у тебя под ногами, да что там, оно лезет в глаза, оно встает у тебя на пути, оно заслоняет горизонт!

Взгляд упал вниз, и она увидела Маню.

Маня стояла на нижней палубе, как раз под Ликой, и тоже смотрела на камень Буян. И Лике снова стало остро тревожно. Что же все-таки будет? Камень Буян, ты же волшебный, подскажи.

И не успела Лика обратиться к камню, как снова произошло нечто необъяснимое. Камень, стоявший незыблемо, вдруг покачнулся, его тяжелое основание задрожало и пошло волной. Лика стала протирать глаза. Нет, не может быть. Но в следующий миг она их открыла широко и, уже не мигая, забыв про все на свете, стала безотрывно смотреть на невероятное, необъяснимое, такое, чего не может быть никогда. Камень… Столб… Буян не Буян, но эта огромная глыба, остров, сопка, это величайшее произведение природы стало отделяться от воды. Оно воспарило над поверхностью реки! И в следующий момент величаво, медленно поплыло над свинцовой гладью!

Лике хотелось крикнуть: «Довольно! Ну довольно же, сколько можно? В Щеках, в Столбах, теперь здесь. Сколько чудес, сколько удивительного в тебе, река. Ты все время хочешь поразить. Но это же неправда, этого не может быть. Вот сейчас мираж исчезнет и останется одно только простое до банальности объяснение, от которого сразу станет скучно. Тогда зачем это все, это чудо, этот восторг перед великой силой природы?»

Но остров Столб — или камень Буян? — все плыл и плыл, гордо и величаво. Словно хотел сказать: «Нет, на этот раз ты ошибаешься. На этот раз не мираж. Это — правда! Правда природы, правда красоты, которая не устает удивлять. Да и то, что поразило тебя раньше, это тоже была правда. Хоть тебе и объяснили что-то, но ты не верь им, объясняющим то, про что они и сами не знают, не ведают. Верь глазам своим, ибо вот та самая истина, которую все хотят постичь, да не могут понять, что истина рядом, она вокруг вас, людей, она на каждом шагу, а вы не видите, не слышите, не знаете да и не хотите ее знать!»

Лика отчаянно затрясла головой и стала судорожно оглядываться вокруг себя.

Камень Буян плыл, и она не могла уже с этим мириться. Ей уже ну просто было необходимо хоть какое-то объяснение, простое, обычное, от которого станет легко и смешно. Ей необходим был Петя, но его на этот раз не было рядом. Опять он в своей рубке! Да что же это такое? Маня… она-то где?

Маня стояла все там же, на нижней палубе, и около нее Серега, а с ним и Мишка. Все трое жестикулировали, что-то горячо обсуждая. Как они могут о чем-то говорить, когда такое творится? Она подняла глаза вверх. На мостике еще трое: Бузука с Иванычем, недалеко от них Черноморик. Да весь экипаж высыпал на протопчины корабля и в изумлении смотрел на плывущий над водой волшебный остров.

Наваждение оборвалось, как всегда, неожиданно. Корабль дал гудок, чуть-чуть развернулся на створы, и остров Столб — или камень Буян — опустился в воду и замер. И стало понятно, что он никогда и не парил над водой, а вот так основательно и стоял в этой самой пучине, как века, как тысячелетия до и как будет стоять после. Над ним может парить все что угодно, мимо него могут двигаться, идти, плыть, грести какие угодно чудеса, а он будет стоять незыблемым столпом, символом Севера и непременным атрибутом великой реки.

— Какой волшебный остров, какой камень Буян, Ликочка, ты о чем? — давал лекцию экипажу вечером, после ужина, с особенным ударением в сторону прекрасной поварихи, очередной объясняющий, на этот раз — Дмитрий Николаевич Бузука. — Ну да, местные считают его священным, но мы видели обыкновенный оптический эффект, сплошная физика: воздух холодный, а вода с юга прет, она теплее, у поверхности лучи света искажаются, понятно? Нет, сам я видел все это, как и вы, впервые. Но я слышал от местных, знающих. Да, самое главное: говорят, кому это покажется — верный знак — на счастье! А если экипажу целого корабля, вот как нам сегодня, сто процентов: навигация пройдет без сучка-задоринки. Мол, река благосклонна, коль такое показывает! — И мечтательно прибавил: — Эх, еще бы северное сияние нынче! Его-то я лицезрел не раз, но чем больше эту красотищу видишь, тем сильнее хочется еще и еще! Ну, бог даст, с сентября начнет полыхать.

Пока шли до Жиганска, Лика почти жила на баке корабля. Каждую свободную минуту она бежала туда, в тишину и благолепие мира прекрасной реки с женским именем Лена.

И однажды к ней присоединилась Маня. Они стояли рядом и молчали. Потому что уже сказали друг другу и знали друг о друге все! Они были похожи на сообщающиеся сосуды, почти достигшие равновесия. Нет, пожалуй, до равновесия далековато, слишком узкое горлышко в месте соединения, но и не было уже того резкого, безапелляционного отрицания жизненных установок друг друга.

Обе словно увидели иной мир, мир до сих пор ими не виданный. Для Лики люди, живущие в Манином мире, пусть грубоватые, менее образованные, более подверженные всевозможным порокам, все-таки виделись уже нормальными людьми. Просто они жили на другой планете, с абсолютно другими, более жесткими условиями существования. И жили они так, как только и можно жить и… выжить, черт побери, на такой вот несовершенной планете.

Маня же, едва почувствовав, что Лика для нее — инопланетянка, решила, что рано или поздно окажется на этой, на лучшей планете. Она на такую, Ликину, планету переселится и… обживется на ней! Как? Она еще не знает.

«Да я и так уже без пяти минут жена старпома!» — неожиданно подумала Маня и тут же подозрительно, вкось, глянула на Лику. И не ошиблась: Лика словно услышала и сразу же задала вопрос:

— Ну и что ты решила?

Лика спросила почти безразлично. Она устала удивляться. Да и чему? На Маниной планете может происходить все что угодно, ведь это ее планета. На что тут же услышала, как всегда, нелогичный, но безапелляционный ответ:

— Аборт… я — не сделаю! Вы даже не надейтесь! — обида на «всех» накатила и плеснула, как волна в борт судна, которое только что шло по абсолютно спокойной воде.

— Маня, да кто надеется? Кому надеяться-то? — осторожно начала Лика разговор. Но он снова оборвался:

— Коле! — сказала, как камень бросила, Маня. И добавила мстительно: — Я рожать буду — для него!

— А ему это… надо?

Лучше бы Лика не спрашивала. Толку-то? Да и спросила она… как-то нечаянно, вырвалось.

Манька только что не зашипела и клыки не показала. Тут же развернулась на одной ноге и, оскорбленная, злая, бросилась прочь — от Лики, от этой жизни проклятой, в которой все — им, а ей — ничего!

Поговорили, называется.

Вечером убитый новостью Коля пил в каюте Вербиных. Ни Лика, ни Петр ничем не могли ему помочь. Они могли только слушать и сочувственно кивать головами. Потому что никто даже представить себе не мог выхода из этой жуткой ситуации. Конечно, аборт был бы выходом. Плохим, ужасным, но… не таким и ужасным, для того времени. Увы и ах.

Но Лика уже поведала о разговоре на баке виновнику торжества. Маня аборт не сделает, раз уж заявила. Надо знать Маньку, а они ее знали.

Коля плакал. Он напился уже второй раз в каюте у Вербиных, и это было второй раз в его жизни. До этого мужик не пил почти совсем. Нет, в монахи он не норовил, но среди прочих точно слыл трезвенником. За что его и уважали, когда надо, а когда надо — и в вину ему ставили. Но Коле было все равно. Он жил интересной, самодостаточной жизнью. У него был дом, который надо было все время обустраивать. Дом требовал трудолюбивых мужских рук, а они у Коли были. Когда уж тут по друзьям с бутылками бегать? Дом достался от родителей, правда, рано ушедших, но он Верушу как раз встретил, а тут и сына бог дал. Что ему еще надо?

Теперь же Коля все время лез пятерней в густую темно-русую шевелюру, теребил ее, как будто часть волос хотел вырвать с корнем, размазывал по щекам слезы и в тысячный уже раз заплетающимся языком одно по одному бельмесил:

— Я ее убью, суку, убью! Я ее за борт… Не будет она! Сделает, никуда не денется. Не надо мне никакого Колички! — про имя будущего ребенка он уже знал, а так как Лика ему не говорила, значит, от самой Мани. — У меня Толичка есть, слышите! — рыдал несчастный отец будущего Колички.

А Лика слушала Колин голос, и в ее голове самым предательским образом отдавался, из-за дверей подсобки, совершенно другой текст: «Я три раза стукну двойным…» — стонал Коля. А теперь этот же самый голос, так же с придыханием и так же умирая от желания сделать это, обещал убить, утопить.

Коля становился невозможным, и его надо было уводить. Что и было сделано Петром. Когда он вернулся, то высказал тревогу, что за Колей теперь глаз да глаз нужен.

— Коля, конечно, слабак… на такое, — попытался подвести к общему знаменателю все только что произошедшее Петр, — но больно уж ситуация не слабая… как бы не наворочал.

Предпоследним рейсом проходили Тит-Ары. Левый берег Лены, пески, там промышляют знаменитую ленскую рыбу. Омуль, чир, муксун, ряпушка, попадается и царь-рыба нельма. Улов лежит серебристой горой прямо на заснеженном уже песке. Суда причаливают одно за другим. Начинается торг с якутами.

Вот тут-то и нужен коммерческий талант и способность договориться с кем угодно и о чем угодно бравого механика Бузуки. Иваныч своим присутствием добавляет значительности действу, но особо не вмешивается. Тут же Коля и Петр, рядовой состав используется в качестве грузчиков.

Все довольны, все заинтересованы. В этом деле неважно, старший ты или младший, все получают столько, сколько готовы унести, сколько бочек и иной тары стоит на палубе, сколько денег в кармане.

Рыба имеет не только пищевую ценность, но и коммерческую. По возвращении в порт приписки вокруг судов, пришедших с навигации с рыбой, начинается суета: каждый не плававший или же плававший, но не доплывший до благословенных рыбных мест хочет купить у экипажа излишки.

А скольких еще надо одарить, угостить, уважить, облагодетельствовать! Русский человек прост и размашист, сидеть на богатстве не будет, а будет всю зиму ходить по гостям, непременно с завернутой в газетку парой омульков. Хозяева довольны, а уж у самого гостя самооценка повышается в разы. Поэтому все работают споро, ведь заход в Тит-Ары — несанкционированное мероприятие, по головке не погладят, если узнают. Но, как уже говорилось выше: знают, не знают, но делают вид, что не имеют понятия…

Уже вскоре на палубе теплохода вырастает серебристая гора рыбы. Бузука с Иванычем уважительно прощаются с рыбаками-якутами. Бузука многих из них знает по имени-отчеству, они к нему тоже относятся с уважением: хороший мужик, друг. «Будешь на будущий год, заворачивай, продадим сколько надо».

Отчалили — и началась засолка купленной рыбы. Бузука, Иваныч, Коля, Сашка в этом почти профессионалы. Четкими, быстрыми движениями укладывают в пятидесятикилограммовые бочонки рядами, спинка к спинке, слой за слоем, «хвосты». Уплотняют, любовно охлопывают ровно выложенный слой, бросают горсть соли, снова разравнивают… и так до самого верха, бочонок за бочонком.

Все предельно просто и необыкновенно вкусно… будет потом, зимой, долгой и морозной. Выйдешь в сенцы, зайдешь в кладовку, откроешь бочонок, вот этот самый, который теперь затариваешь, и любовно вынешь из него ледяного, серебристого, рясного омулька, которого сейчас как раз посыпаешь солью и похлопываешь, чтобы хорошо подогнался к товарищам, не выпячивался, не нарушал гармонию единения всех со всеми.

А потом, в кухонном тепле, на столе, на котором уже стоит-томится запотевшая бутылочка, ну и прочая снедь, дымится картошка, надо дать этому красавцу отойти, подтаять, но не до конца, нет. Резать надо, когда только-только, чуть-чуть оттает и поддастся ножу. Нарезать следует… ну кто сказал, что тонкими прозрачными пластиками? Это тот, кому две рыбки в газетке принесли. Вы будете нарезать у себя дома, для себя и своих гостей щедрыми бело-розовыми кусищами и кидать их на огромное, стоящее посреди стола блюдо горой, примерно такой же, какая сейчас все еще красуется на палубе или даже там, у якутов, на бело-холодном заснеженном берегу…

А за полярным кругом становилось действительно холодно. В последние дни сентября выходили из Тикси в последний раз. Крайний Север словно прощался с кораблем, который все арктическое лето проработал на него и его людей, остающихся здесь на всю долгую суровую заполярную зиму. Было безветренно, прозрачно, мягко, комфортно, что ли, хотя и не тепло.

Внутри корабля все как прежде: и тепло, и по-домашнему уютно, но Лику тянуло на воздух, она, кутаясь в кофту, все время выходила на мостик. Вахта была Петина, он просил ее поберечься, и она, лишенная возможности бывать на теперь обдуваемом холодными ветрами баке, грустила, потому что чувствовала, что видит все это в последний раз. Она не хотела с этим мириться, она привыкла к реке, полюбила ее, она хотела быть с нею всегда, но понимала внутренним чутьем, что этого не будет, потому что ее жизнь не такая и ее предназначение не в этом. Но какое же сожаление она испытывала от осознания этой, в общем, простой истины! В таком настроении прощания с чем-то ставшим ей очень дорогим и полюбившимся она, переделав все текущие дела, уснула было в каюте, как вдруг ворвался Петр и стал трясти ее за плечо:

— Лика, Ликуська, вставай! Северное! Слышишь? Сияние!

Она как сумасшедшая бежала в рубку. Еще когда карабкалась по крутому внутреннему трапу, посмотрела вверх — ойкнула: квадрат люка светился изумрудным светом!

— Быстрей, быстрей! — торопил Петр.

В рубке собрался весь экипаж, но никто даже головы не повернул в сторону вновь прибывших. Все, как лунатики в лунную ночь, стояли и завороженно смотрели в панорамные окна рубки. А там… происходила сказка! Настоящая, удивительная, бесподобная, которую рассказывало им ночное небо. И рассказ этот был про какую-то совершенно иную жизнь, может быть, даже жизнь богов, которые почему-то время от времени решают являться людям в таких вот аллегориях. Хотите — разгадывайте, не хотите — просто любуйтесь, просто задерживайте дыхание, но смотрите! Это не будет продолжаться долго на ваших глазах, но в вашей душе это будет жить всю оставшуюся жизнь.

Боги подсмеивались над людьми, не желая показываться явно, они прятались за волшебные изумрудно-зеленые занавеси. И эти небесные платы всех оттенков изумрудного колыхались, отклонялись, завихрялись, готовые показать тайну, но не делали этого, а в последний момент сдвигались еще плотнее, при этом загадочно мерцали, сияли. Глубоко-зелеными они были внизу, выше становились тревожно-розовыми. Они словно звали к себе, манили, обещали, что там, выше, все по-другому, а эти темно-зеленые нити, которые спускаются к земле, они лишь концы, за которые надо ухватиться, чтобы потом вскарабкаться туда, к райскому свету и теплу. Волшебные потоки колыхались, переливались, словно смеялись над людьми, не желающими покинуть холодную, неприветливую земную твердь, как будто они что-то на ней нашли хорошее или еще надеются найти, как будто земля им мать родная, а не злая, надменная мачеха. Но люди не знали, где на самом деле лучше, они сомневались. А северное сияние переливалось, манило, звало, обещало и потом смеялось над глупой людской неуверенностью и непонятному для них, богов, желанию пройти свой адский земной путь до конца.

— А я бы с удовольствием… — в благоговейной тишине раздался голос, и это был голос Мани. — Туда… от всех вас!

И все присутствовавшие в рубке дружно, как один, повернули головы к ней. Нет, не надо было ей этого говорить сейчас. Потом, может быть, но не сейчас. От простого, такого земного голоса волшебная картинка пропала. Все, абсолютно все было по-прежнему, изумрудные занавеси волновались в черных заполярных небесах, но сказки не было, а было физическое явление, малоизученное, но известное с древних времен, связанное с магнитосферами, солнечными ветрами, магнитными полями и еще бог знает с чем. Это снова объяснит механик Бузука, потом, в кают-компании, после ужина, слегка высокомеря перед разинувшими рты юнцами и откровенно рисуясь перед красивой женщиной, прекрасной поварихой. Но это будет позже, а сейчас все смотрели на Маньку — почти так же завороженно, как мгновение назад на небесные чудеса.

— Мань, ты чё? — раздался голос, кажется, Мишки. — туда захотела? Давай мы тебя подсадим? Ты полетаешь, потом расскажешь.

Мишка шутил и, когда Иваныч ни с того ни с сего вдруг прирявкнул на него: «Ну-ка ты, прикрой рот!» — ничего не понял.

— Так я чё? Она же…

— В машинку, быстро, ты на вахте. Чего не видел? Ну, северное, ну, сияние… — и, сделав паузу, неожиданно выдохнул: — Господи, какая все же красота!

Нужна была оленина. Ее не хватало для счастья. Запастись на зиму и мясом к рыбке — верх удачи. Не успели подумать, как подвернулась промысловая якутская баржа, забитая этой самой олениной, что называется, под завязку. По какой-то причине якуты не могли доставить ее в пункт приемки сами, поломка буксира, что ли. Главный из них прослышал, что на танкере, который подходит снизу, работает Николаич, то есть Бузука, его давний друг. Была совершена сделка, и всю ночь танкер тащил баржу куда надо.

В результате все оказались довольны: и речники якутам помогли, и те их, не скупясь, отблагодарили мясом, кинули в придачу пару шкур и оленьи рога. Поздно вечером Лика из окон рубки наблюдала трудовую жизнь якутов на барже. Столько подвешенных на крюках туш животных она не видела никогда в жизни.

Наконец вышли на финишную прямую. И слава богу, потому что Лика почувствовала себя плохо. Сначала стало тошнить по утрам, потом и в течение дня. Работа для Лики превратилась в мучение. Она ничего не могла понять, а что делать, не знала. Она, абсолютно до сих пор здоровая, молодая женщина, не могла болеть по определению. Может, съела чего-нибудь, вот и лихотит, как говорит мама.

Шли вверх по течению, порожняком, любуясь не спеша наплывающими видами берегов, гуртуясь то в рубке, то в кают-компании. Вообще, наступило время, когда экипаж стал не просто группой людей, которых судьба свела вместе для работы, нет, это было уже нечто целое, состоящее из частей, совершенно друг к другу притертых, как детали одного хорошо работающего механизма. Этому механизму работать бы и работать, но именно теперь его снова надо развинтить, разобрать и отправить по своим домам-складам на хранение до следующей навигации, чтобы потом снова собирать, свинчивать, притирать… Такова специфика работы на речном флоте.

Было самое начало октября, поздняя осень. Но время как бы остановилось. Судно шло с севера на юг, погода замерла на неожиданно благостной отметке: по-осеннему тепло, а главное, безветренно. Деревья стояли еще не до конца раздетые и оттого прекрасные. Берега, как две цветные киноленты, раскручивались по обе стороны судна, плавно рассекающего водную гладь реки. Пробрасывало редкие льдины, которые белыми лебедями, покачиваясь, торжественно проплывали мимо корабля.

На абсолютно ровной серовато-стальной поверхности реки появилась черная точка, внеся дисбаланс в идеальную картину мира. Точка стала увеличиваться и вскоре превратилась в рогатого козленка с глазами, наполненными ужасом. Он стоял на льдине. Льдина была небольших размеров, козленок стоял как вкопанный, не шевелясь, испуганно таращил глаза на воду, на приближающееся судно с этими людьми-божествами, от которых с одинаковой степенью вероятности могло прийти и спасение, и немедленная смерть. И тут навстречу ползущему порожняком вверх по течению танкеру вынырнула из-за поворота лихая эспээнка², груженная под завязку и сваливающаяся вниз с довольно приличной скоростью. С эспээнки тоже заметили козленка.

Лика часто вспоминала этот случай. Как она поначалу перепугалась за козленка, а потом в ее голове всплыла картина баржи с подвешенными на вешалах бесчисленными тушами оленей и она вскрикнула:

— Давайте его спасем!

И она была уверена, что метнувшийся из рубки Сашка побежал принимать меры именно к его, козленка, спасению. Потом она увидела на эспээнке плотного татуированного мужичка в тельняшке без рукавов с ружьем наперевес. И он стоял и целился в животное. В это же самое время на нос их собственного судна выскочил Сашка, и у него в руках тоже было ружье. С криком: «Да пусть меня хоть посадят!» — он нервно передернул затвор и вскинул ружье на плечо. Прогремели два выстрела, и козленок, которого непременно надо было спасти, упал на свою льдину, в предсмертной судороге забив маленькими копытцами, но почти сразу же затих.

Что было дальше, Лика не помнила. То ли она убежала в каюту, то ли прямо в рубке рыдала на плече у мужа, но ради двадцати килограммов козьего мяса оба судна бросили якоря, спустили шлюпки, льдину зацепили Мишка с Серегой, бросив на нее кошку и попав, как ни странно, а дальше дело техники. Козленка освежевали, мясо разрубили и разошлись довольные, будто в лотерею выиграли.

Когда Лика, успокоившись, спустилась на кухню, на разделочном столе торжественно стоял большой таз, наполненный козьим мясом.

Мишка с Серегой и Черноморик (Сашки не было, мавр свое дело сделал) стояли вокруг него, возбужденные, счастливые, обсуждали на все лады событие: как здорово, теперь и диетическое мясо к оленине, везет им все-таки нынче. Когда зашла Лика, умолкли. Они видели, как она рыдала, ну что ж, глупая женщина, что с нее взять, но — повариха, готовить-то все равно будет.

Тут зашла Манька:

— Ну что, довольные, что козленка грохнули? — странно спросила она. — Оленины — хоть жопой ешь.

Она тоже подошла к тазу и стала смотреть оценивающим взглядом.

— Шурпу надо замутить, вкусная будет! — наконец определилась она и добавила, взглянув на Лику: — Я умею, помогу тебе.

Лика мужественно смотрела на таз, стараясь не впускать в себя что-то, что впускать не надо было точно. При последних словах Маньки перед глазами всплыла невинная мордочка и огромные библейские глаза козленка. Тут откуда-то из самого нутра наружу что-то рванулось, и Лика, зажав рот ладонью, бросилась в боковые двери камбуза, выходящие на борт судна.

Лику рвало долго, но когда стало легче, она с изумлением увидела рядом с собой Маню, которую тоже рвало. А в камбузе стояли пацаны и, открыв рты, наблюдали странную картину: и Манька, и Лика Вадимовна свесились с лееров, обеих дружно полощет. Ну ладно Лика Вадимовна, но Манька-то что, свеженины никогда не видела?

Шурпа получилась на славу. Готовил, между прочим, механик. Вот уж правда — на все руки. Помогал ему Черноморик, который в шурпе, как истинный житель южных стран, толк таки знал.

Петр от радости чуть не рехнулся. Именно он первый из них двоих понял, что случилось счастье. С Манькой-то все понятно, да и при чем тут она. А вот Лика, Ликусик его нежный, неужели это правда, нет, он верил и не верил! Его распирало от гордости за себя, а на женушку не мог надышаться, и у него только одна проблема была теперь — продолжать ли Лике работать на камбузе, ведь она в таком положении, не трудно ли ей, и не только ей, но еще и тому, который там, внутри его любимой женщины, начинает свою маленькую, микроскопическую пока еще жизнь?!

Владимир Иванович с Бузукой вместе только посмеивались.

— Да ты ее на божничку посади, Ликусю свою, — советовал тепло Иваныч.

— Вообще-то, Петро, это не болезнь для женщины, — увещевал и Бузука, — раньше бабы в поле рожали, а какие сыновья вырастали! Ты как хочешь, чтобы у тебя сын размазней вырос?

Петр не хотел.

Но на семейном совещании поздно вечером в каюте Петр взялся было настаивать, что надо, как придут, сразу же Лике списаться с судна и уехать домой, чтобы там, в тишине и покое… Но Лика, заласканная, зацелованная, залюбленная мужем, даже представить себе не могла, что именно сейчас, когда она так счастлива, когда и ей, и ее маленькому комочку там, внутри нее, так нужны эти любовь и забота, должна уехать от Пети. Да в конце концов беременности-то с месяц от силы, а до полного окончания навигации, если считать с разоружением, недели две-три осталось.

— Нет, Петя, я доработаю, я не могу подвести вас всех! — решительно и просто определила дальнейшую свою судьбу Лика. — А ты будешь больше помогать мне на кухне. Да и Маня… она мне и сейчас помогает.

— Манька сама беременная.

— Вот и хорошо, вот мы две беременные и будем… а с судна, даже не мечтай, я не сойду раньше положенного, что я, белоручка какая?

На том и порешили.

Нет, все-таки если муж — голова, то жена — точно шея.

У Коли с Манькой все было тухло. Та попутала берега окончательно. Для нее старпома уже не существовало, а был Коленька, почти муж. Ее несло, как корабль на рифы, а Коля… что Коля, он не знал, как этот корабль остановить или развернуть. Потому что корабль был пиратский, а ему системы управления подобными судами были неведомы.

Конечно, уже весь экипаж знал, что у них на судне две беременные бабы, одна от мужа, другая… Коле очень сочувствовали. Никто, впрочем, особо не нарывался и с советами не лез. Более того, старались даже делать вид, что они-то, то есть каждый в отдельности, вообще не в теме. Какая-то мужская порука существовала. Это потом анекдоты травить станут, но пока… пока дело принимало слишком серьезный оборот, при самой что ни на есть анекдотичной его подоплеке.

Коля уже не грозил выкинуть Маньку за борт, да и не пил больше. Но ходил смурной, встрепанный какой-то, похудел, в общем, думал о чем-то. В кают-компании, в рубке, где бы ни был, если сидел, обязательно лез пятерней в русую шевелюру и теребил ее нещадно. Бузука однажды его даже предостерег:

— Выдерешь ты ее всю, Коля.

Это при Лике было, она на камбузе тесто ставила. Коля встрепенулся и, как к последней инстанции в таких делах, обратился к Бузуке за советом:

— Вот что мне делать, Николаич, ну хоть ты мне скажи. Ты же с ними умеешь как-то…

На что Николаич даже руками замахал и хохотнул независимо:

— О-о-о, брат, тут каждый сам за себя! — Но, помедлив, все-таки сказал душевно: — Да поговори ты с ней по-хорошему. Мне кажется, Маруся у нас не так проста. Молода очень. Со временем умной станет, если не сопьется… как мать.

Коля смотрел на Бузуку с недоверием:

— Кто? Эта дура… умная? Да о чем ты, Николаич? Да она мою жизнь под откос пускает. Она шалая, она же… — и осекся. В дверях кают-компании стояла Манька.

Увидев Маню, мужчины замолчали, молчала и Манька. Ее темно-оливковые глаза постепенно наполнялись слезами, но сквозь слезы привычно проблескивали молнии. Лика глядела в эти глаза, на это Манино яростное лицо, а перед ее мысленным взором появилась почему-то мордочка и беспомощные глаза козленка, того самого, несчастного, убиенного и съеденного уже.

Из-за беременности Маня чуть-чуть округлилась, она все больше становилась женщиной, невольно, не желая этого, она становилась мадонной, но не обласканной и счастливой, а никому не нужной, злой и одинокой. Вот и сейчас Лике даже показалось, что у Мани пена на губах запузырилась, она скривилась, черты лица ее исказились, и она сдавленным, клекочущим голосом прохрипела:

— Шалая, значит? А ты меня выкини за борт! А ты не выкинешь, так я сама… В общем, выбирай, Колечка… Или ты женишься на мне, шалой, или я сделаю то, что сказала, а вам будет…

Закончив тираду энергичным ругательством, Маня развернулась и, хлопнув кают-компанейской многострадальной дверью так, что переборки затряслись, выскочила в коридор, бросилась в свою каюту, упала на кровать и наконец дала волю слезам. Раньше она никогда не плакала, из принципа, и презирала плакс, считала их жалкими слабачками, распускающими нюни из-за этих гадов-мужиков. Но теперь она рыдала в голос, а мир рушился, и на нее сыпались осколки этого мира. Но она не могла, не имела сил выгрести из-под них и постепенно смирялась, успокаивалась, затихала — и наконец заснула, все еще всхлипывая, все реже и реже.

Лика сразу же бросилась вслед за Маней и теперь стояла над ней и не знала, что делать: дать ей прорыдаться или начать утешать прямо сейчас. Но она уже знала, что прямо сейчас не стоит, лучше потом, позже. В этих раздумьях она дождалась, пока Маня уснет, и тихо вышла из каюты.

Вернувшись на камбуз, она наткнулась на вопросительный взгляд Петра, тот пришел помогать. Бузуки с Колей уже не было, но было видно, что Петя в теме, и Лика, пожав плечами, обескураженно сказала:

— Я не знаю, они как заведенные: «Выброшу-выброшусь, выброшу-выброшусь!» Да что ж это такое? Игрушки им! Петя, поговори ты с Колей, ну пусть хоть он как-то успокоится! А мне с Маней надо… обязательно, срочно. Я — боюсь! Слышишь?

Лике становилось все тревожнее. Как назло, на камбузе было много работы. На следующий день, к вечеру, переделав все дела, Лика решила разыскать Маню, они не общались сутки. Каюта оказалась пуста. Лика побежала в рубку, но и там, кроме Пети, никого, даже Сашки. Из-за шума работающих двигателей он ее не услышал, а она, прихватив теплую кофту, которая на такой вот случай в последнее время всегда болталась в рубке, через мостик спустилась на вторую палубу и остановилась, чтобы хоть секунду полюбоваться рекой.

Было уже достаточно темно. Река давно сузилась до нормальных размеров. Оба берега, в это время суток в черно-белом варианте, причудливой мистической лентой отматывались назад, туда, куда спешила и река.

Было, как всегда, великолепно, но Лика почувствовала, что даже в кофте замерзает. К тому же снова вспомнила про Маню и уже хотела идти искать дальше, как вдруг увидела ее на нижней палубе. Маня стояла, навалившись грудью на леера, почти свесившись с них, полуодетая, и, замерев в неудобной позе, безотрывно вглядывалась в воду. Ее черные волосы трепались по ветру. Лика напряглась, страх подкатил под грудь. Манина неудобная и опасная поза не нравилась ей.

«Надо подойти, я же хотела поговорить, побыстрее, не испугать бы, через жилые, не успеет…» — мысли вихрем неслись в голове, и тут Лика увидела тень.

В проходе между жилой надстройкой и машинным отделением маячил силуэт — похоже, Коля. Ну конечно, это он. На него со спины подсвечивал слабенький лучик из неплотно прикрытых дверей. Коля тоже пристально смотрел на Манину скрюченную спину и бьющиеся на ветру волосы. Сверху Лике было хорошо видно: Маня все сильнее свешивается с лееров, вот-вот упадет в свинцовую воду, а Коля подкрадывается к ней осторожными, неслышными в шуме работающих двигателей шагами.

Так вот оно что: оказывается, не Маня хочет свести счеты с жизнью, а Коля, как и обещал многократно, решился все-таки на ужасное. Для Лики это было уже очевидным. Надо предотвратить, надо что-то делать, срочно, срочно! Лика рванулась со второй палубы на нижнюю прямо по боковому внешнему трапу. Еще на бегу, далеко от Мани, она почему-то весело крикнула:

— Мань, я думаю, где ты, а ты тут стоишь, мерзнешь!

И ударилась о Манин взгляд. Он был каким-то ненормальным, пустым, невидящим. Маня дернулась и резко взмахнула рукой, как будто хотела ударить Лику, но руку перехватила другая рука, и это была рука Коли.

— Ты что задумала, дурочка? Ты что…

Коля схватил Маню в охапку, оттащил от лееров и придавил к стене жилой надстройки. Коля тяжело дышал, а Маня вдруг обвисла. Она норовила сползти по стене на палубу, но Коля не давал ей это сделать, он вдавливал ее в надстройку, как будто хотел сделать на ней отпечаток Маниного тела. Оба молчали, за них говорили леденящий ветер, свинцовая вода за бортом и низкое зловещее небо над головой.

Но время шло, и ужас сменился облегчением, даже какой-то ненормальной радостью: «Пронесло!»

Лика очнулась первая и тронула Колю за плечо. Коля вздрогнул, медленно разжал руки и, убедившись, что Маня не падает, отошел, но вдруг обернулся, еще постоял растерянно, как будто что-то вспоминая, и наконец выдавил из себя сырым каким-то голосом:

— Прости…

Развернулся и пошел, не оглядываясь, по переходу к чуть светящейся двери в жилые помещения.

Лика и уже пришедшая в себя Маня в беспомощном изумлении смотрели друг на друга, пока на их плечи не легли руки Петра:

— Девчонки, а ну по каютам, вам простывать нельзя, вы беременные. Быстрей, быстрей, в рубке Сашка, но мне нельзя долго отсутствовать.

Прошли Ленск, были почти уже дома. Экипаж решил отметить завершение активной навигации, капитан санкционировал. Сбросились по бутылочке винца, благо у каждого этого добра было завались, болгарские вина в Якутии продавались свободно. Договорились, что как в прошлый раз не будет, а все чинно-благородно. Однако якорь на всякий случай бросили у какой-то деревушки, догадались умные командирские головы. Сидели по-семейному, кажется, грустили.

Иваныч в тронной речи сказал, что ждет всех в следующую навигацию. Бузука развел лирику:

— Все-таки пуд не пуд, но соли съедено достаточно. И подсолили друг другу, и подперчили… — В этом месте все поглядели на Колю, Манька отсутствовала. — Но в целом… — Бузука снова замешкался, расчувствовался что-то: — Молодцы! Орлы, одним словом!

Бравый механик облегченно отправил в рот рюмку водочки, которая все-таки как-то возникла на столе.

Манька появилась чуть позже. Сразу сказала, что пить не будет. Была какая-то… не Манька вовсе, светлая вся, спокойная. Все понимали, что с девахой, после попытки сигануть за борт, что-то не то.

— Как обернулась, — сказал про нее в рубке Иваныч.

Коле она больше не докучала, ходила не злая, даже веселая. Ждали подвоха, не дождались, плюнули, забыли. Так, изредка интересовались, мол, Манька ничего там не выкинула? Задавали вопросы и Лике, но та отмалчивалась, сама не знала.

Единственное, что Маня ей сказала после всего, — что дура была и что ее всю ночь трясло: мол, могла бы сейчас не в кровати лежать, а в ледяной воде плавать. А еще она попросила передать Коле, что пусть успокоится, что Веруше его она ничего никогда не скажет.

И Коля успокоился. Настолько, что под конец прощального вечера, пьяненький опять, на радостях, наверное, выкинул фортель. Он встал, на нетвердых ногах подошел к Мане и… пригласил ее на танец! Музыка, конечно, уже давно звучала, как без нее.

Лика внутренне содрогнулась, но и на других это произвело впечатление. Потом все ахнули еще раз, потому что Маня сначала пошла с Колей и, как все ждали, должна была на Колю повеситься, но она не только этого не сделала, но через какое-то время, чего-то Коле наговорив, оттолкнула его, повернулась и ушла из кают-компании совсем.

А сказала она Коле — она потом Лике в этом призналась, — что топиться и не собиралась вовсе… И напрасно Коля так высоко себя держит, что из-за него кто-то когда-то топиться захочет. Но она подумала, когда заприметила у лееров крадущегося Колю, что, наоборот, он хочет ее… за борт. И вот тут-то она и решила: раз так, значит, тому и быть. И ждала, когда Коля это сделает.

Когда Маня танцевала с Колей, оба понимали, что это последний танец в их жизни, и градус откровенности, как перед прыжком в вечность, достиг максимума. Маня теперь вообще не понимала, как она могла — да нет, не влюбиться — связаться с этим человеком: ну да, хороший, ну да, старпом, но не ее он, не ее… хоть тресни! И она говорила ему торопливо, чтобы успеть сказать, потому что потом уже никогда:

— Знаешь, я даже хотела в эту воду, я даже торопила тебя мысленно. Если бы не Лика, я даже не знаю, что было бы. А ты… — уже отталкивая Колю от себя, как-то разочарованно, слог за слогом, чеканила Маня, — оказывается, меня спасал!

Все друг другу что-то обещали. Мишка с Серегой заверяли Иваныча, что в этом году поступят в речнуху, хватит уже рулевыми ходить. Черноморик бил себя в грудь и клялся всем Черным морем, что на будущую навигацию приедет только сюда, на Лену. Лика ни с того ни с сего спросила у Сашки, когда он женится.

Никогда и никому она подобных вопросов не задавала, считала, что они должны состоять в арсенале у пожилых тетушек. Ей даже стыдно стало, но Сашка не растерялся:

— Знаете, Лика Вадимовна, а — женюсь! Как только такую, как вы, найду! — Помолчал и добавил: — А я найду! Я знаю теперь, какая мне нужна.

Бузука опять мечтательно поглядывал на прекрасную повариху, он ее только так уже и величал. Но она на этот раз была полностью занята мужем.

Гуляли далеко за полночь.

На следующий день пришли в родной порт. Через три дня, закончив разоружение судна, расходились. Постояли на берегу и потянулись кто куда. Все адреса были взяты, все обещания не забывать и встречаться были даны еще на судне. Мужчины долго трясли друг другу руки, а потом резко разворачивались и быстро уходили.

Последними на берегу остались Лика, Маня и Петр. Когда Петр отошел, чтобы дать женщинам проститься окончательно, Маня вдруг сказала Лике:

— А я ведь помню, как ты мне сказала, что… мне полюбить надо, ну, что я все без любви. Я не сразу, я потом вспомнила. Так вот, я буду любить… Колечку! Но не этого, а того, который родится. Я ему всю любовь отдам. Знаешь, мне кажется, что я его уже люблю!

— Люби, Маня, я тебя прошу, люби! Может, с этой любовью к тебе и другая любовь придет. Любовь, ведь она… любящему сердцу дается.

И долго смотрела, как Маня от нее уходила, а с нею и эта удивительная, так ярко ей запомнившаяся частичка ее собственной жизни. Прощай, Лена, и… здравствуй, Лена, на долгие двадцать восемь лет!