Шельзи. Post coitum omne animal triste est.
Шельзи.
Post coitum omne animal triste est.
ШЕЛЬЗИ
— Как тебя зовут?
— Мое имя Шельзи.
— Просто Шельзи — и все?
— Просто Шельзи. А зачем что-то еще?
Оно шуршит мне с каждого камушка, что я пинаю. Каждая волна шипит мне ее имя. Чайки, касаясь крылом или брюшком воды, вычерчивают его по рябистой поверхности. Ты пропала, Шельзи.
Шельзи. Что за имя?..
Она ушла ночью.
Вечером, изрядно веселые и пьяные, мы возвращались с какого-то дружеского ужина. Шли по центру — несмотря на ноябрь, в городе было еще достаточно тепло. Ветром развевало ее плащ, платье, шарф… Я находил ее за поворотами каналов по тонкому аромату духов и цоканью каблучков, раздававшемуся над водой. Впервые за все наше знакомство я видел ее такой. Обычно она носила джинсы, мокасины и свитера, все простое-простое.
Мы забрались в мою квартирку с видом на канал, сидели на подоконнике, пили вино и считали звезды, все было как в дешевом розовом голливудском фильме, но именно так все и должно было быть. (Когда это происходит в жизни — не очень-то задумываешься над тем, как это выглядит со стороны.)
У меня толком ничего в комнатке и не было тогда — только диван, кресло да столик.
Мы испробовали на прочность все поверхности и остановились только на полу, среди перьев из разорванной подушки и разметанных газет, лежа на пледе и пытаясь отдышаться.
Я тогда на удивление быстро провалился в сон, как будто в кому, без сновидений.
Шельзи…
Сидя на берегу моря и бросая в него гальку.
Шельзи…
Прижав к уху раковину и вслушиваясь в далекий шум.
Шельзи…
Тормозной путь прочерчивается с шипением, и я падаю с заглохшего мотоцикла. Моя тень метнулась в траву газона, а я пытаюсь вытряхнуть из ушей шипение шин по асфальту и унять дрожь ладоней. Не получается, и я нервно глотаю ночь, вглядываясь в темноту, пока мой железный друг не остывает окончательно, а я не замерзаю под холодноватым дыханием луны. Почти дома.
Я поднимаюсь бегом на пятый этаж и, не включая света, щелкаю чайником и пультом телевизора.
Шшшшшшшшшш…
Чайник закипает.
В привычном полумраке комнатки я наливаю горячий чай.
— А мне кофе, можно?
Отчего-то я не ощущаю удивления, хотя должен бы. По всем законам жанра мне стоило бы повернуться с криком «Шельзи?!»и расспрашивать — откуда, куда, что…
Молча достаю еще одну чашку, насыпаю кофе и заливаю кипятком.
Мы усаживаемся за столик и пьем.
Словно чайка по воде грудкой, лапами, она царапает меня ноготочками в беззвучном мерцании телевизора, треплет мои волосы, привязывает мои руки к спинке кровати и плещется около меня, на мне, во мне. Беспомощность и жажда обладания, бессловесная игра — все манит меня. Я ничего не могу сделать и, наверное, не должен.
Она играет со мной. До самого утра, поглаживая, пощипывая и впитывая меня.
Шельзи…
Шум дождя по двускатной крыше на даче.
Я долго объяснял другу, освобождавшему меня от веревок, что она вернулась.
Шельзи…
Шорох ветра, играющего травами в ночной степи.
Дотянувшись кое-как до телефона на полу, я набрал его номер, попросил приехать. Запасной ключ спас меня.
Захлебываясь, запинаясь и зависая, я рассказывал про нее. Странно: никто не помнил яркую девушку ни на вечеринках, где мы бывали, ни в кафе, что посещали каждый день.
Она уходила утром и приходила вечером, изматывая меня полностью.
Шельзи…
Шелест шелкового постельного белья и ее легкой сорочки.
— Почему ты так зовешь меня?
— А как тебя звать еще? У тебя есть другое имя?
— Пожалуй, нет.
— Значит, я буду звать тебя так. Мне нравится. Как крылья бабочки — если прислушиваться, можно услышать в их трепыхании твое имя.
Она смеется. Даже ее смех похож на крик чаек над волнами.
— Поедешь со мной на море?
— Никогда не была на море… Поеду.
Шельзи…
Песок по стеклу часов, из конуса в конус.
Шельзи…
Как карандаш, рисующий тебя, по альбомному листу.
Она не любит встреч с моими друзьями. Если мы пересекаемся где-то — она испаряется, словно ее и не было.
Шельзи…
Как сухими пальцами по стеклу, пытаясь коснуться неба.
— Ну, что сегодня расскажешь? Про свадьбу наконец? А то все мотаетесь… — женщина в голубом халате кряхтит, наклоняясь и доставая из-под моей кровати горшок. Руки ее проворно-наглы.
— Опять ее ждешь?
Она поставила новый, выставив этот за дверь, и быстро меня ощупала. Пальцы холодные, жесткие, они забираются под рубашку и потом в штаны. У меня все опадает. Шельзи, Шельзи…
Мне некому больше рассказать о тебе.
Старшая медсестра сделала бы себе состояние, если бы записывала мои похождения с Шельзи. Ведь романы расходятся на ура, и кому какое дело, что это всего лишь «порождение аутентичного разума, придумавшего себе друга»?
В ту ночь я слишком сильно гнал домой, мотоцикл занесло, тормоза прокричали: «Шельзззиииии!» — и на ее могилке растет береза.
Я веду себя тихо, и иногда мне позволяют навестить ее.
Калитка на оградке тихо скрипит её имя, приветствуя меня, я сажусь и рассказываю ей, как прошел наш сегодняшний день. Где мы были, кого видели и с кем встречались.
Нашей старшей дочери уже девять, и она умеет складывать язык трубочкой.
Мы возили ее на море. Помнишь? И она рассказывала нам, как получилось слово «чайки»:
— Первый слог — это выдох, как будто они расправляют крылья: чаааааа… И потом — их крик. Они ведь кричат над волнами: Йкиии! Йкиии!.. Шельзи…
Как уютный шорох заливаемого кипятком растворимого кофе.
Как шелест полоза в траве. Как вдох-выдох: шельзиииии…
POST COITUM OMNE ANIMAL TRISTE EST
Я тихонько собираю вещи; осторожно прыгаю на одной ноге, напяливая трусики, неловко щелкаю себя лямкой бюстгальтера, шиплю от боли, и, наконец, надеваю платье через голову.
Солнце, отработавшее вчера по полной программе, сейчас спряталось за серым и низким слоем туч; погода, казалось бы, так себе, но это как посмотреть. Тепло, немного душнои, кажется, будет гроза.
Изо всех сил стараясь не шуметь, я хожу по квартире — надо умыться и очень пить хочется.
Где-то в кухне притаилась заколка-ракушка, было бы здорово собрать волосы, да и расчесать бы, но не это главное.
Главное — не разбудить.
Осторожно заглядываю в спальню; разметался по всей кровати Венечка, звездой. Делаю снимок на память и на цыпочках выхожу.
Сумка нашлась в кухне на полу.
//
«Ой… ты!» — это было все, что он сказал при встрече, впрочем, я просто рассмеялась.
Метро «Царицыно», аллеечки и зелень деревьев, мороженое и велосипед. Московские дворики, такие милые и домашние, как в детстве; я тогда приезжала к друзьям, и мы не таскались по центру, не смотрели Красную,а бродили дворами — искали уютные интересности.
Обычно раздражающая, Москва казалась легкой, а гудящие пробки и злые прохожие обтекали нас, не причиняя неудобств. Мы ходили, говорили обо всем и ни о чем, пока внутри собиралось адреналиновое цунами.
Около круглосуточного магазина бабули торговали цветами, овощами и ягодами:
— Девушка, девушка, купите зелени! Пучок за двадцать!
Венечка с серьёзным лицом выбрал пучок редиски, отдал двадцатку, взял было ещё букет, но я его остановила: лучше шампанского! И вкусный круглый камамбер.
Он согласился и мы пили прямо из завёрнутой в бумажный пакет бутылки, заедая камамбером, вгрызаясь в его мучноватый сливочный бок, смеясь, как подростки, и облизывали пальцы.
//
Замираю перед зеркалом в полутемной прихожей: надо ли что-то написать? Что-то оставить?
Вытаскиваю визитку, пишу на ней «Лялечка. +7-9**-**-**», тыкаю за рамку зеркала.
Накатывает грусть и ощущение нежелания завершения — до безумия хочетсяобратно под теплый бок, ткнуться носом в подмышку, свернуться клубком, но я заставляю себя выйти и осторожно щелкнуть замком — он клацает негромко, и у меня больше нет шансов вернуться.
//
— Лялечка, зачем вы приехали?
Задумчиво слизываю с указательного пальца остатки сыра, смотрю ему прямо в глаза,не отвожу; чистой рукой касаюсь его щеки.
Когда-то в девичестве, когда деревья были большие, а я маленькая, самым крутымв поцелуе было его ожидание — медленно, неуверенно ты двигаешь лицо к партнеру,и недоверчиво-мягко чувствуешь касание губами губ, ты становишься губами весь,и тебе так интересно и трепетно! И там еще всякие бабочки в животе, мурашки по коже и «электрические прикосновения» — когда как будто током бьет.
Со временем понимаешь, что самое крутое в поцелуе — это то, что будет за ним.
Нас накрыло прямо в парке — нет, никакого тока от касания, или там, дрожи в губах, томления сердца, как это в романах пишут.
Просто в какой-то момент, отвечая на обычный вопрос, ты вдруг становишься похотливым животным, которое только и может думать о том, как бы так вцепиться в него, исследовать всего жадным ртом, впустить его в себя, ощутить; и ладошки влажные,и колени подгибаются, и пальцы путаютсяв волосах и одежде, и мокрые губы, и прикусываешь его мочку уха, щеку и язык.
Заставляешь себя вынырнуть из всего этого («Здесь везде глаза, Венечка. Поедемте, а?»), а потом, в метро, играешь в игру «Ничегонебылояегонезнаю», и только глаза у вас обоих пьяно светятся, а на лице написана героическая решимость идти до конца, несмотря на дарёный временем шанс отказаться и переиграть.
И я совсем не помню дорогу от метро,и даже, кажется, успокоилась, и уже спокойно шла, и ловила себя на мысли, что хочу ещё шампанского. Желательно, полусухого, и желательно, бутылки две. Адреналин тихо пузырился в животе.
Венечка привёл меня в дом, в квартиру, всю заполненную брызгами солнечныхлучей, которые запутываются в дырчатых занавесках и дают странные тени. Я осматривалась, и всё одно — помню только какие-то детали, а не всю квартиру: жёлтая скатерть, три магнита на холодильнике, разномастные чашки, три вилки и одна ложка; ноутбук на столе у кровати, шарф на стуле, дорогой бритвенный станок в стакане с зубной щёткой.
Дурацкая неловкая пауза в диалоге, и Венечка воспринимает мою задумчивость, как сомнение, и я чувствую, как у него опускается забрало.
— Лялечка, еще не поздно закончить прямо сейчас. Я просто напою вас чаем и провожу до метро.
Играть в джентльмена, это так здорово. Просто супер, особенно, когда столько всего уже случилось, и вообще, какой, к черту, задний ход?!
Злюсь. У меня в руках бутылка шампанского, и я встряхиваю её, придерживая пробку и мюзле.
— Ляля, она сейчас вы…
Раздается хлопок, пробку выбивает, а я направляю пенную струю прямо на него;он вскидывает руки, защищаясь и, что-то возмущенно проговаривая, хватает вторую бутылку, намереваясь облить меня в ответ.
Успеваю перехватить его руки:
— Есть идея получше, как его использовать.
Венечка отставил бутылку и сгреб меня в охапку, прижал к мокрой, в колючих пузырьках, груди, схватил за волосы. До спальни мы не дошли, упали на ковёр в комнате.
Несколько агрессивных минут, сбитое дыхание, вскрики и голое, распятое удовольствие тел; ободранные колени и локти, содранная одежда, и капающее на кухне со стола шампанское обнаружились позднее, в установившейся бессильной тишине.
Заставила себя встать, стряхнула повисшие на ноге трусики и пошла за вином. Солнце висело над горизонтом, заливая теплым светом Вениамина, растянувшегося на полу.
— Раздевайся совсем. — Выливаю шампанское в большую пивную кружку. — И вставай. Тоже, желательно, весь. Я в ванную, догоняй.
Из ванной комнаты мы перебрались в спальню, где благополучно и заснули позднейночью, совершенно измочаленные.
//
На улице льет дождь: я его слышу. Надеваю босоножки, оправляю платье, проверяю сумку — такие простые действия. Прижимаюсь лбом к двери, которую сама закрыла,закрываю глаза и даю волю ощущениям.Не чувствам — я слишком старательно соблюдала все рекомендации Вени:
— не влюбляйся. я не отвечу. я беру всеи ничего не даю взамен.
— не нужно меня спасать.
и у меня внутри спокойно и тепло, но немного грустно — после соития каждая тварь печальна.
Выхожу на улицу — за мной глухо шлепает входная дверь в подъезд. «Черт, я ведь даже не посмотрела номера квартиры!» — думаю я. И встаю под дождём. Поднимаю лицо, и он умывает меня, смывает с меня всё.
Шагаю вперед и вперед. Где-то там метро. Уже рассвело, и мне легко идётся. Правда, ссадина на колене (дурацкий ковер!) и синяк на руке (даже не заметила, когда и как) немного портят картину, но печаль моя светла.
Обратный поезд уже через пару часов.Я промокаю насквозь, размышляя о том, что натворилось, чем это вызвано и вдруг понимаю, что гештальт закрыт.
Смеюсь с грозой, прыгаю по траве газончика, выключаю голову и наслаждаюсь теплым дождём, сумраком утра, приятной усталостью и покоем внутри.
Беру телефон, читаю.
«На ужин сегодня жареная картошка с грибами, как ты любишь! Ждем тебя. Муж».
///
Я лежу и делаю вид, что сплю. Стараюсь контролировать дыхание, хотя очень хочется создать неловкую ситуацию. Она сбегает, как воровка. Или проститутка.
Хотя проститутки не сбегают. Ну, если ничего не украли. А у меня и красть нечего — вот я сам.
Пить хочется. И в туалет. А еще надо футболку и джинсы в стирку сунуть.
Вошла, стараюсь не сбить дыхание.
Растрепанная, смешная, без косметики. И губы опухли. Все, если вы понимаете, о чём я. Отличная фраза — достаточно её прибавить в конце любого предложения, и оно опошлится. Какое-то время я слушаю, как она одевается, пьет, матерится шепотом, и перебираю фразы типа «Она просто приехалав командировку, если вы понимаете, о чем я. Я обожаю собирать пазлы, если вы понимаете, о чем я. Сегодня будет очень жарко, если вы понимаете, о чем я» и так далее, чтобы отвлечься, но вот я слышу, как она открывает входную дверь и…
«Не уходи, не уходи, не уходи, пожалуйста, не уходи, останься, пожалуйста!»
Воистину — рost coitum omne animal triste est. Нужно просто встать и что-то делать. Сейчас, еще немножко полежу и встану.
Завтра суббота, приедет Лена. Хорошо. Все на круги своя.
— Веня, а кто такая «Лялечка»? — слегка вздыбливаются волосы на затылке, но я вижу, что она просто нашла бумажку, визитку,кажется. Блин.
— Ой, да это где-то рекламку всучили. Шлюхи на Черкизовском, что ли. — отбираю у Лены кусочек картона, комкаю и бросаюв пакет с мусором, что держу в руке. — Пойдем, Лен. Опоздаем!
На секунду мне кажется, что что-то неправильно в этом лучшем из миров, но только на секунду.