Журнальный мир

СИЛА НЕНАВИСТИ

Деревенька Жилино приютилась неподалеку от большой деревни Крюково. Вроде ничем не примечательна — около сорока дворов, стояла она в окружении замечательного соснового бора. На краю — большой пологий холм, с вершины которого просматривалась вся округа. У подножия холма стояла изба семьи Богатыревых. Дед и отец ушли ополченцами защищать Москву, а мать, она же дочь деда, осталась с двумя детьми — четырнадцатилетней Любой и шестилетним Костиком.

Фашисты вошли сюда 21 октября 1941 года. Немного пограбили по домам, а потом здесь оставили штаб дивизии. Поэтому пять забитых коров да десятка два курей, насильно взятых у селян,— это был только маленький оброк, потому что кормить крестьянам нужно было почти двести захватчиков.

Гауптман собрал всех местных жителей на площади возле сельсовета, затем забрался на грузовик, брезгливо осмотрел толпу, состоящую из стариков, женщин и детей, и нахально сказал на хорошем русском языке:

— Я вижу, что вы все рады нашему приходу. Вот стоит ваш батюшка, а рядом с ним пожилой мужчина, который держит хлеб-соль. Поэтому немецкое командование проявило к вам милость и оставляет вас всех жить в ваших домах. Вашу скотину больше никто забирать не будет. В каждом доме поселятся от трех до восьми доблестных солдат вермахта. Ваша обязанность — обеспечить им питание, уход и заботу. Те, кто будет ревностно служить немецкому рейху, обихаживая наших солдат, будет получать дополнительно скотину и корма. Если кто-то попытается встать на пути наших воинских частей или совершать диверсии, то мы их будем публично вешать. Также будем после каждого акта неповиновения забирать по десять детей для отправки в Германию. Все понятно?

Толпа угрюмо молчала. Матери в страхе и отчаянии прижимали к себе детишек, которые испуганно жались к ним, как цыплята к наседке.

Немец усмехнулся. Затем примирительно сказал:

— Сейчас подъедет немецкая кинохроника. У вас должны быть счастливые лица. Каждому ребенку раздадут по две советских конфетки. Мы уже захватили вашу фабрику «Красный Октябрь» и стоим на окраинах Москвы. Когда я дам команду, хлопнув два раза в ладоши, то вы должны улыбаться и радоваться встрече со своими освободителями от большевизма.

Несколько старушек зарыдали, услышав новость о том, что немцы, якобы, уже на окраинах Москвы.

Гауптман недовольно погрозил пальцем. Старушки расплакались еще сильнее.

Несколько солдат подошли к ним и бестрепетно выдернули из толпы, подталкивая за ближайший дом. Кто-то в толпе охнул:

— Сейчас расстреляют!

Гауптман рассмеялся:

— Их никто не тронет. Их только положат на землю и будут держать под прицелами автоматов.

Одна из старушек утерла слезы и попросилась обратно в толпу. Ее милостиво отпустили. Еще трое побрели к своим домам. Немцы их удерживать не стали.

Приехала машина кинохроники.

Немецкие солдаты начали бесцеремонно расставлять людей.

Немка с санитарной сумкой через плечо стала доставать из нее конфеты и раздавать ребятишкам.

Кинооператор увидел в толпе замотанную в платок четырнадцатилетнюю Любу Богатыреву и поманил ее пальцем. Девочка без опаски подошла к нему. Немец сдернул головной платок и светлые волосы рассыпались по плечам. Оператор довольно крякнул:

— Колоссаль!

Люба ответила ему по-немецки:

— Герр кинооператор! Я ведь все-таки фройляйн, и вы могли бы меня попросить снять платок. Я бы сделала это с изяществом и уважением к вам.

Немец остолбенел: здесь, в центре России, в глухой деревеньке он услышал родную речь, да еще она своим замечанием выставила его солдафоном — грубым и неотесанным.

Гауптман при помощи двух солдат спрыгнул из кузова грузовика и строевым шагом подошел к беседующим. По-русски обратился к Любе:

— Что случилось, крестьянка? Почему вы не выполняете указания достойного представителя немецкой кинохроники?

Люба смело посмотрела ему в глаза и нараспев сказала по-немецки:

— Герр гауптман! Я бы предпочла говорить с вами на вашем родном языке. По-русски вы говорите хорошо, но пусть здесь вы снова вспомните о родине.

Капитан довольно загоготал:

— Действительно, фройляйн! Я привык по-немецки отдавать только команды и, к сожалению, даже и о расстреле. А вы так хорошо говорите по-немецки, откуда это?

Кинооператор тактично отошел от офицера на несколько шагов и стал настраивать аппаратуру. Нацелил объектив на девушку и на капитана и кинокамера застрекотала.

Гауптман по-отечески поправил спутанные волосы девушки и вкрадчиво сказал:

— Фройляйн! Я, возможно, бестактен, беседуя с вами здесь, но я готов навестить вас дома, а может быть, даже и поселиться в ваших покоях.

Люба растерялась. В это время к немцу подскочил шестилетний Костик и сжал кулаки:

— Не смей трогать мою сестру!

Гауптман недовольно повернулся и хотел было пнуть мешающего его галантной беседе мальчонку. Но потом передумал, достал из кармана теплого плаща с подбоем небольшую шоколадку и протянул ее ребенку:

— Может быть, мы будем еще и родственниками, поэтому не кричи на меня.

И осклабился, показав ровные белые зубы.

Люба тихонько шепнула брату:

— Костик! Возьми шоколадку и скажи по-немецки «спасибо»!

Тот понял, что сестра затеяла какую-то игру и подчинился:

— Данке шен, герр гауптман!

Затем он учтиво взял шоколадку двумя пальцами и стал ее внимательно рассматривать. Довольный гауптман потрепал его по голове, а кинооператор продолжил съемку.

Затем он направил кинокамеру на толпу, и все стали послушно улыбаться. Сделала это и мама Любы и Косика, потому что поняла, что немцам это надо для чего-то и, видимо, от послушания местных жителей будет зависеть будущее деревни.

Гауптман широко раскинул руки и со всей доброжелательностью, на которую он был способен, произнес:

— Я и вверенное мне подразделение по охране штаба дивизии благодарим вас, московиты, за проявленное к нам внимание.

В это время ему навстречу двинулись семидесятипятилетний местный житель Игнат и батюшка из храма, что в деревне Крюково. Его привезли сюда несколько автоматчиков и разъяснили, что он должен делать.

Батюшка вздохнул и произнес:

— На все воля Божья, и пока мы вам, супостаты, будем подчиняться.

Немецкий переводчик перевел так, что выходило, будто бы он готов принять новую власть. Кинооператор, радостно двигаясь по мерзлой земле, снимал и снимал. По его разумению, киноэпизод выходил удачный. Он отступил на несколько шагов, чтобы лучше было видно, как гауптман ломает каравай и макает краюшку хлеба в солонку.

Дед Игнат хотел было прошептать «жри, скотина, и подавись!», но вовремя сдержался, потому что понял, что если гауптман хорошо говорит по-русски, то реакция с его стороны может последовать самая непредсказуемая. И от покорности Игната во многом зависит судьба деревни Жилино.

Пожевав кусочек хлеба, гауптман запил стопкой водки и слегка скривился. Все жители внимательно наблюдали за его действиями.

Затем гауптман неожиданно обратился к людям:

— А вы довольны приходу немецких войск в вашу деревню?

Люба дипломатично ответила:

— Раз уж вы добрались и до нашей деревеньки, то, значит, войск у вас много, сила ваша велика, и я уже даже видела семнадцать танков и три зенитных орудия. А сколько же идет еще и на Москву!

Гауптман покивал ей и добавил:

— Танковая армия Гудериана и почти шестьсот тысяч немецких солдат готовы промаршировать по Красной площади. Так что вы правильно говорите о мощи вермахта, Люба!

Съемка окончилась. Немецкие солдаты стали показывать жителям, чтобы они расходились. Гауптман взял присмиревшего Костика за руку и подвел его к матери:

— Возвращаю вам вашего смелого малыша, но в следующий раз скажите ему, чтобы он был почтительнее с солдатами немецкой армии, а перед офицерами стоял навытяжку.

Костик обидчиво опустил голову.

Затем гауптман сделал знак двум солдатам, и они подошли к нему:

— Я расположусь в квартире этой доброй крестьянки. Думаю, что не будет возражать и фройляйн Люба. Возьмите мои вещи из кузова грузовика и отнесите в их дом. Я подойду позднее.

И он стал с дедом Игнатом договариваться: где и по сколько солдат разместят в крестьянских избах.

Валентина Никаноровна наклонилась к Костику и тихонько шепнула ему:

— Сынуля! Быстренько убери все фотографии дедушки и отца из горницы и из спальни. Заверни в холстину и спрячь в закутке в сарае.

Мальчик все понял и быстро побежал вперед.

Немецкие солдаты покорно тащили три огромных чемодана. Люба специально замедлила шаг и стала разговаривать с солдатами по-немецки. Ее внимание было им приятно, и все они с удовольствием переговаривались.

Валентина Никаноровна приостановилась, достала из большой холщовой сумки небольшой жбанчик с квасом и стала угощать солдат. Они пили из одного стакана и, радостно смеясь, благодарили «русскую матку».

Валентина Никаноровна подливала им и приговаривала:

— Жаль, что вы не будете у нас жить, я бы угостила вас и коровьим молоком.

Она специально затягивала время, чтобы Костик успел выполнить ее поручение.

Не спеша дошли до избы Богатыревых. Костик встретил их у ворот в угодливом поклоне. Зашли через калитку. Немцы поднялись на крыльцо и поставили чемоданы у дверей. Спустились с крыльца, отошли на несколько шагов и с наслаждением закурили. Минут через десять подошел гауптман. Он хмуро спросил одного из солдат:

— Почему не занесли вещи в дом?

Солдаты ответили, что не знают, в какой комнате остановится герр гауптман.

Капитан похвалил их за исполнительность и добросовестность. Он обратился к Любе на немецком языке:

— Фройляйн, ведите меня в свои покои и выделите мне комнату.

Люба подумала, что лучше всего поселить капитана в горнице, а они продолжали бы жить в спальне и детской.

Гауптману горница понравилась. Он даже несколько раз подкинул одну из трех подушек, лежащих на широкой железной кровати.

Солдаты стали споро распаковывать чемоданы.

Валентина Никаноровна принесла и показала на стоящее в коридоре оцинкованное ведро, прикрытое фанеркой. И, чуть смущаясь, объяснила, что туда можно оправляться. Немец удовлетворенно покивал головой. В туалет на улицу он ходить не собирался.

Затем он прошел и внимательно обследовал всю избу. Второй солдат ходил за ним следом.

Осмотр закончился. Гауптман прошел в кухню и попросил Валентину Никаноровну покормить его. Стараясь умаслить квартиранта, Валентина Никаноровна выставила и отварную картошку, и рыбу, и разносолы. А также поставила и графинчик водки.

Гауптман приказал солдатам поселиться в соседнем доме, метрах в тридцати от избы Богатыревых. А сам приступил к трапезе. Ел он молча, а Люба и Валентина Никаноровна стояли в дверях и наблюдали за ним.

Поев, гауптман представился на русском языке:

— Меня зовут Фридрих. Фамилия моя Паульсен. Когда нет немецких солдат, можете обращаться ко мне «герр Фридрих». При солдатах называйте только «герр гауптман». Сейчас пусть мать помоет меня, и я лягу отдыхать. Никаких посторонних в доме быть не должно. Если кто-то из вас что-либо у меня возьмет посмотреть или украдет — расстрел на месте. Если я вас сам не позову — меня не беспокоить. Я люблю играть в лото и разрешу вам составлять мне компанию. Мои сапоги будут стоять снаружи у дверей горницы. Они всегда должны быть помыты и начищены. Также вы должны заботиться о безупречном виде моего мундира и моего плаща и ежедневно стирать мое нижнее белье.

Валентина Никаноровна потемнела от обиды, но сдержалась: немцы начали устанавливать свои порядки.

Вечером, когда стемнело, гауптман проснулся. Он прошел в кухню в кальсонах и в майке и потребовал хорошего ужина, как днем. Валентина Никаноровна достала оладьи, огурчики и поставила подкипать самовар.

Высокий и худощавый Фридрих съел и приготовленное ему, и то, что оставляли себе на ужин Богатыревы. Затем ему захотелось играть в лото. Он проиграл около трех рейхсмарок и небрежно сдвинул монеты Любе. Время от времени он похотливо посматривал на девушку.

Валентина Никаноровна глазами показала Любе, что если он прикоснется к ней, то мать размозжит топором ему голову. Но немец повел себя тактично:

Он предложил Любе выйти из комнаты, а сам обратился к матери:

— Мне нравится ваша дочь. Я — молодой мужчина, не женат, мне двадцать шесть лет, в ноябре меня произведут в майоры, а в декабре, когда захватим Москву, дадут подполковника. Я — выгодный жених.

Валентина Никаноровна помолчала и сказала:

— Когда будете подполковником, тогда продолжим этот разговор.

Немец обиженно надулся:

— Я могу сейчас изнасиловать вашу дочь в вашем присутствии и в присутствии ее брата. Лучше договориться сейчас вдвоем.

Валентине Никаноровне в голову пришла спасительная мысль:

— А что, так невенчаные и начнете семейную жизнь?

Немец задумался:

— Ну, если для вас так важен этот обряд, то я согласен на него и даже дам выкуп за вашу дочь. Что предпочитаете: рейхсмарки, золото?

Валентина Никаноровна попросила:

— Господин Фридрих Паульсен! А можно, мы батюшку позовем — Люба сбегает. А он уже скажет, с какого возраста можно выходить замуж.

Капитан благосклонно кивнул в ответ.

Мать вышла к Любе и уже через минуту хлопнула входная дверь.

Батюшка еще не уехал к себе в храм в Крюково. Он откликнулся на просьбу Любы.

Немец милостиво разрешил батюшке сесть и по-русски поинтересовался:

— Ответьте мне на три вопроса. Можете коротко отвечать «да», и мы назначим дату венчания.

Батюшка вопросительно посмотрел на Валентину Никаноровну, увидел боль в ее взгляде и неопределенно покивал головой.

Немец взял ситуацию под свой контроль:

— Вы проводили когда-нибудь венчание?

Батюшка хотел сказать, что с супостатами никогда не проводил и проводить не собирается, но решил сдержаться и односложно ответил: «Да».

— Сколько времени нужно на подготовку обряда венчания? — продолжил гауптман.

— Недели две-три,— ответил батюшка.

Немец недовольно поморщился, но по его лицу было видно, что он согласен.

— Покров уже прошел, свадьбу играть можно,— встряла Валентина Никаноровна.

Немец поощрительно улыбнулся Валентине Никаноровне: похоже, дело слаживалось.

И он задал последний вопрос:

— С какого возраста у вас можно вступать в брак по светским и церковным законам?

Батюшка встал и твердо ответствовал:

— Предельно низкий возраст — пятнадцать лет. До этого периода девушка считается еще ребенком.

Ответ немного расстроил капитана. Он побарабанил пальцами по столешнице, а потом вдруг попросил-приказал:

— Принесите мне метрику Любы.

Валентина Никаноровна охнула, но перечить не посмела.

Немец внимательнейшим образом изучил свидетельство о рождении и сказал:

— 10 декабря 1926 года. Значит, свадьбу назначаем на следующий день.

Потом уточнил:

— До этого периода я вашу дочь трогать не буду и даже целовать не буду. Но чтобы она себя блюла.

Батюшка усмехнулся:

— Господин капитан! Где у нас тут молодые-то мужики есть? Так что верна-то она вам будет, раз уже сговорились.

Валентина Никаноровна в страхе посмотрела на батюшку и увидела лукавинку в его глазах. Это ее успокоило и она только поклонилась немцу.

А тот встал и молча вышел из кухни.

Люба сидела в спальне и горько плакала: ее судьба решалась без нее.

Минут через 15 немец вышел из своей комнаты и укрепил на косяке входной двери дощечку с колокольчиком. Один конец длинного шнурка он продел в специальное кольцо, а провел в комнату. Позвал хозяйку и показал ей:

— Я дергаю один раз — ко мне приходите вы. Два раза — Люба. Три раза — ваш маленький сын. Если дергаю четыре раза, вы приходите все вместе. Он зашел в свою комнату и дернул шнурок. Колокольчик громко зазвонил. На звук вышла Люба, вытирая слезы. Довольный, Фридрих ушел к себе в комнату.

Люба приобняла мать за плечи, отвела ее на кухню и тихонько прошептала:

— Вот так, мамочка! Ты, знатная колхозница, и я, ученица 7 класса, отличница, стали слугами.

Опять раздался звоночек. Валентина Никаноровна пошла в комнату к немцу, через несколько секунд вышла с потемневшим лицом и яростно зашептала Любе:

— Он требует, чтобы я его мыла. Всего!

Люба застыла в отчаянии. Потом выдавила из себя:

— Мама! Ты же Костика-то купаешь?

Мать тяжко вздохнула и пошла греть воду.

После помывки фашиста Валентина Никаноровна долго не могла успокоиться: это была моральная пытка.

Из-за закрытой двери раздавался храп.

Валентина Никаноровна обиженно прошептала:

— Слава Богу! Уснул, немчура.

Люба в это время прилаживала к двери своей спаленки еще одну щеколду — мало ли что еще втемяшится немцу в голову?!

В пять утра следующего дня раздался звонок — Фридрих Паульсен требовал к себе Валентину Никаноровну.

Она быстро набросила на себя халат и со спутанными волосами зашла в комнату к немцу. Тот отрывисто приказал:

—Через десять минут я должен кушать, а вечером приду около семи часов.

— Куда же вы, батюшки-светы, Фридрих?

Гауптман значительно посмотрел на нее и ответил:

— Мы будем строить один объект, и я буду там руководить.

Валентина Никаноровна деланно выказала ему свое восхищение, что очень понравилось немцу. Он решил, что повысил свой авторитет в глазах простой русской крестьянки.

По 6 ноября 1941 года Фридрих уходил очень рано и возвращался уже затемно. Немцы работали как проклятые.

Валентина Никаноровна привыкла к такому режиму дня немца. Смирилась она и с его ежедневными купаниями.

Любу он будто бы не замечал, а малышу иногда давал конфетку или шоколадку.

Костик односложно говорил «данке шен», брал подарок и убегал в комнату к матери.

Фридрих Паульсен смотрел ему вслед и негромко говорил сам себе:

— Ничего, и этого дикарчонка приручим.

Днем 7 ноября 1941 года гауптман вышел из дома в сопровождении трех солдат. Валентине Никаноровне и ее детям приказал на улицу не выходить. Вечером в окно постучала испуганная соседка и сообщила, что в деревне Крюково взорвали три немецкие автомашины и погибло несколько солдат из шоферской обслуги и охраны.

Едва соседка ушла, пришел злой гауптман и сходу спросил:

— Вы ничего не знаете?

Люба ответила ему на немецком языке, что они были дома, как приказал гауптман, а к ним никто не приходил.

Немец подумал-подумал и рассказал о произошедших в Крюково событиях.

— Некоторые ваши жители, Валентина Никаноровна и Люба, не хотят честно служить Германии, их все равно найдут и расстреляют, а лучше — повесят. Если что-то произойдет у нас в деревне, то мы расстреляем десять взрослых, а десять детей пошлем в Германию.

Валентина Никаноровна охнула и стала мелко-мелко креститься.

Довольный произведенным эффектом Паульсен снял в коридоре сапоги и в носках прошел в комнату. Перед тем как закрыть дверь, он кивнул Валентине Никаноровне: мол, помой и почисть сапоги.

Пришлось выполнять приказание.

Режим охраны вокруг деревни Жилино усилился. Как поняла Люба, объект достраивали, а потому немцы не хотели излишней огласки.

Люба решила во что бы то ни стало узнать, что это за объект. Вечером 10 ноября 1941 года она попросила разделить трапезу вместе с гауптманом. У немца было хорошее настроение и он милостиво разрешил. Подавала на стол Валентина Никаноровна. Костик стоял в дверях и с обидой смотрел на сестру и на немца. Тот вальяжно махнул мальчику рукой, чтобы и он садился за стол.

Подав блюдо, Валентина Никаноровна тоже пристроилась на табуретке у края стола. Немец пил рюмку за рюмкой и философствовал:

— Великая Германия совсем скоро пройдет парадом по Красной площади. Потом война закончится. Советы мы выбросим за Урал. Я буду здесь большим человеком — землевладельцем. Мне нравится ваша чистоплотная семья, ваша исполнительность и ваша готовность служить нам, арийцам. Люба, откуда ты так хорошо говоришь по-немецки?

Люба простодушно отвечала:

— Сама не знаю, почему, герр гауптман. Во втором классе нашла немецкую книжку с русским переводом и стала читать. Мама привела меня к учительнице немецкого языка. Та сказала, что у меня большие способности и начала со мной заниматься.

За каждые два месяца мы отдавали ей курицу. А уже в четвертом классе, когда по школьной программе стали изучать немецкий язык, у меня были одни пятерки. В апреле 1941 года я ездила на областную языковую олимпиаду в Москву. Там я получила золотой жетон победителя и двухтомник немецкого поэта Генриха Гейне.

Люба попросила у немца разрешения отлучиться на минуту и возвратилась обратно с жетоном, Похвальным листом и двухтомником немецкого поэта.

Фридрих Паульсен заинтересовался. Внимательно посмотрел грамоту, перелистал книги.

Люба предложила:

— А давайте я вам почитаю наизусть несколько стихотворений?

Немец благосклонно кивнул.

Люба читала самозабвенно, с увлечением. Прочитала пять или шесть стихотворений подряд. Фридрих Паульсен с восхищением смотрел на нее. А потом сказал:

— Когда ты выйдешь за меня замуж, ты станешь гражданкой великой Германии. Твоя мать получит вид на жительство, как и твой младший брат. А сейчас, Люба, я пью за твое здоровье. Прозит!

Он выпил рюмку до конца и как-то сразу опьянел.

Валентина Никаноровна и Люба еле дотащили его до кровати. Он упал и захрапел. Люба увидела, как из планшета торчит небольшая записная книжка. Она тихонько вытащила ее, выключила свет в комнате и осторожно вышла. Затем взяла карандаш и начала быстро перерисовывать схемы, которые увидела в записной книжке. Мать стояла возле дверей в горницу и внимательно вслушивалась в храп Паульсена.

Через двадцать минут Люба закончила свою работу. Осторожно зашла в горницу и положила записную книжку в планшет точно также, как она лежала раньше.

Потом быстро оделась и сказала матери:

— Я скоро вернусь.

Сложенные листы со схемами она спрятала в валенок под стельку.

Минут через сорок она вернулась веселая и довольная.

Мать не спрашивала у Любы, куда она ходила и зачем. Она поняла, что этого ей лучше не знать.

Через три дня прилетели бомбардировщики с красными звездами на крыльях и начали скидывать бомбы на край леса, где велось строительство. После бомбежки, спустя некоторое время, пятеро немцев принесли гауптмана; его контузило. А несколько солдат были убиты.

Валентина Никаноровна и Люба поочередно ухаживали за Фридрихом Паульсеном, а в коридоре неотлучно находился и спал на полу немецкий солдат.

Два раза в день из Крюково привозили доктора, потому что Фридрих Паульсен категорически отказался лечиться в госпитале. Доктор внимательно осматривал больного и каждый раз все более оптимистично говорил:

— Зер гут! Зер гут!

Действительно, дело шло на поправку.

Хотя гауптман и болел, но время от времени приходил в себя и требовал продолжения стройки. Немецкий солдат убегал передавать его приказания, а потом возвращался обратно.

25 ноября вечером раздался звонок. Валентина Никаноровна опрометью бросилась в горницу. По комнате прохаживался гауптман, и его молчание было зловещим. Он спросил:

— Люба и ты ни с кем не общаетесь?

Трясясь от страха, Валентина Никаноровна упала перед ним на колени и испуганно зашептала:

— Нет, нет! Мы ни с кем не общаемся! Дом, скотина во дворе — вот наши маршруты.

Видя такую покорность, немец слегка смягчился, но проговорился:

— Мои солдаты видели человеческие следы невдалеке от вашего дома. Он стоит на отшибе. Не приходили ли сюда партизаны?

Валентина Никаноровна заохала:

— Да разве ж такое может быть? Какие партизаны! Мы никому не нужны и нам никто не нужен!

Но немец оставался задумчивым. Неожиданно он взял шнурок и дернул два раза, требуя Любу. Девушка пришла без промедления.

— Люба! Ты можешь подтвердить слова матери?

— Какие? — удивилась Люба.

— Как проходили твои дни, когда я был занят на стройке или болел?

Люба ответила слово в слово, как раньше говорила мать.

Немец сел на стул. Опять помолчал.

Люба подошла к нему, прижала его голову к своей груди и поцеловала в щеку:

— Фридрих! Милый мой! Я так рада, что ты выздоровел! Не мучь себя напрасными подозрениями, эта бомбежка не смогла отобрать тебя у меня. Осталось пятнадцать дней до того момента, когда я полностью растворюсь в твоих объятьях.

Фридрих улыбнулся и пригласил всех на кухню ужинать.

Он принес бутылку шнапса, но Люба решительно убрала ее со стола и отнесла обратно в горницу. Гауптман опешил:

— Ты что себе позволяешь, Люба!

Но Люба не испугалась:

— Больным после контузии пить нельзя. А будешь спорить, я разобью бутылку!

Гауптман рассмеялся, а потом спрятал правую ладонь Любы в своих руках:

— Валентина Никаноровна! Впервые я слышу слова участия с того момента, как мы пересекли большевистскую границу и вступили в советскую Россию! Я очень ценю это. А Люба стала уже настоящей хозяйкой. Как сообщали мои солдаты, объект почти не пострадал, так как был хорошо замаскирован. Завтра я снова выхожу на работу, и к 1 декабря мы его закончим. А потом начнутся боевые дежурства.

Валентина Никаноровна вроде бы по простоте душевной спросила:

— А что вы там такое строите? Овощехранилище?

Гауптман рассмеялся ее глупости:

— Я, выпускник Берлинского университета, разве могу строить какое-то овощехранилище? Я руковожу строительством долговременного огневого сооружения. Это будет настоящая твердыня, которая на три километра не позволит никому наступать на деревню Жилино.

Преданно глядя ему в глаза, Валентина Никаноровна и Люба восхищенно закивали головами.

Немец потерял осторожность и начал рассказывать, как они обманут глупых русских: некоторые бойницы этого сооружения на самом деле являются ложными, но стрельба организована таким образом, что все находится под наблюдением.

Он потребовал, чтобы Люба подошла к нему, и поцеловал ее в голову.

Валентина Никаноровна заохала, а Люба разыграла смущение.

Фридрих Паульсен встал и сказал, что пойдет спать.

Минут через десять Валентина Никаноровна подошла к дверям, чтобы взять сапоги и пойти мыть их. Ее встревожило то, что Фридрих храпел как-то ненатурально.

Прямо с сапогом в руке, она прошла в спаленку к Любе, которая было начала одеваться, и помахала сапогом, что означало: разденься, ляг спать, никуда не вздумай уходить!

Люба все поняла и уже через минуту лежала в кровати.

Валентина Никаноровна помыла и почистила сапоги и поставила их у дверей горницы.

Вдруг дверь бесшумно открылась, и она увидела одетого в форму немца. Фридрих Паульсен держал в руке пистолет и показал ей следовать впереди него.

— Где твоя дочь? — сдавленным шепотом спросил Фридрих Паульсен.

Валентина Никаноровна молча показала на дверь спальни. Немец недоверчиво посмотрел на нее и глазами приказал открыть дверь. Валентина Никаноровна подчинилась.

Люба лежала в кровати и спала.

Немец разочарованно вздохнул, повернулся и на цыпочках пошел к себе в комнату.

Валентина Никаноровна поняла, что он в чем-то подозревает Любу.

Даже мать не знала того, что после победы на олимпиаде по немецкому языку с Любой разговаривал один из организаторов олимпиады, как он представился. Он предложил Любе пройти специальные ускоренные разведывательно-диверсионные курсы.

Дело в том, что предвоенная ситуация требовала подготовить подростков, хорошо владеющих немецким языком, для разведывательно-диверсионной работы: собирать сведения, уметь незаметно передавать их, в случае необходимости заложить мину.

Летом Люба уехала в Москву в пионерско-комсомольский лагерь. На самом деле она училась в специальной разведывательно-диверсионной школе в районе Ростокино.

Домой она привезла грамоты за победы в волейбольных и баскетбольных соревнованиях. На самом деле никаких соревнований не было, а награды давались для прикрытия.

Сотрудники разведшколы даже не предполагали, что немцы так быстро дойдут до Москвы, а законспирированная агентура должна будет приступить к работе.

Волею случая получилось, что деревни Крюково и Жилино стали узлом обороны врага, хорошо укрепленными. А Люба, согласно легенде, должна была разыграть из себя девочку, которой нравится все немецкое. Никто не знал того, что взрыв в деревне Крюково организовала и провела Люба. Немцы сбились с ног, разыскивая партизан.

Люба лежала в кровати с закрытыми глазами и все думала: почему вдруг гауптман стал подозревать ее? Она тщательно перебирала минуту за минутой, час за часом, раздумывая: где же она могла допустить ошибку?

Но так и не найдя ответа, уснула.

Следующие четыре дня она вела себя очень-очень осторожно. Выходила во двор кормить скотину, тут же возвращалась обратно и хлопотала по дому. В последний день ноября, когда она вышла во двор, то вдруг услышала треньканье синички. Она обернулась на звук и вдруг увидела отпечатки своих валенок на снегу. Страшная мысль пронзила ее: еще год тому назад, чтоб ее валенки не скользили, отец прибил к ним резиновые набойки. И, возможно, когда она шла по первоснегу затемно утром 7 ноября в Крюково, следы частично остались. Неужели ее выследили?

В глубокой задумчивости Люба возвратилась обратно. Вдруг она услышала, как со стороны деревни раздались крики. В одном из домов начался пожар. Люба быстро накинула платок, запахнулась в телогрейку и со всех ног кинулась туда. Костику она наказала оставаться дома.

Вокруг горящего дома сгрудились жители деревни Жилино и громко охали: в избе оставалась старая бабушка и двое маленьких детей.

Люба немедля кинулась в дом. Старая женщина сидела в сенях обессиленная. К ней прижимались мальчик и девочка трех и четырех лет. Люба вытолкнула детей, и они кубарем полетели с крыльца. Жители подхватили плачущих и кричащих ребятишек, а старушка была уже почти в бессознательном состоянии.

Люба быстро сняла свои валенки с ног и бросила их в горящее пламя. А сама в длинных вязаных крестьянских носках из овечьей шерсти, подхватив бабушку, вырвалась наружу.

Несколько еще не старых женщин кинулись им навстречу. Люба сошла с крыльца и потеряла сознание. Сердобольные жители довели Любу до ее дома. Иногда сознание возвращалось к Любе и она делала несколько шагов, но потом опять впадала в забытье.

Навстречу ей кинулась Валентина Никаноровна. Девочку занесли домой и стали отпаивать от угара клюквенным морсом. Постепенно Люба пришла в себя.

Мать случайно посмотрела на ее ноги и закричала:

— Люба! Где твои валенки?

Сознание вернулось к Любе, но она притворилась непонимающей и стала закатывать глаза. Односельчанки стали рассказывать Валентине Никаноровне, какая у нее героическая дочь и что если бы не ее смелость, то детишки и их бабушка сгорели бы заживо. Да, теперь они погорельцы, дома у них нет, но зато остались живы.

На другом конце деревни жили родственники этой семьи, и они сказали, что обязательно возьмут пострадавших к себе.

Костик расплакался:

— Люба! Как же ты без валенок почти километр шла по снегу?

Люба старательно играла: мотала головой, строя из себя непонимающую.

Теперь улик против нее не осталось.

Кто-то из немецких солдат сообщил гауптману о произошедшем в деревне. Тот прибежал в избу к Богатыревым и увидел такую картину: Люба лежит в спальне, а Валентина Никаноровна сухой варежкой растирает ей ноги. Какими бы ни были теплыми шерстяные носки, а все равно девушка слегка поморозилась.

Немец принес бутылку шнапса. Мать и Люба в ужасе замахали руками. Но немец взял чашку, плеснул туда шнапса, затем вырвал из рук Валентины Никаноровны варежку, обмакнул ее в чашку и стал растирать ноги девушки. Постепенно в ногах появилось покалывание, и Любе стало чуть-чуть легче. Ей снова давали клюквенный морс, а потом заварили крепкий чай.

Потрясенный поступком девушки, немец принес две банки тушенки, открыл их и галантно сказал:

— Ешьте, фройляйн! Если бы вы спасли немецких солдат, а не этих недоносков, то фюрер наградил бы вас железным крестом.

Люба съела несколько ложек тушенки, потом выпила крепкий чай и впала в забытье.

В себя она пришла только 3 декабря 1941 года. Возле кровати сидел Костик, а на стоящей рядом табуретке стояла банка с теплой водой. Время от времени Костик протирал ей лоб и лицо, а также руки. Температура спала, молодой организм победил болезнь. Любу уже почти не знобило, но во всем теле была слабость.

Со двора вернулась Валентина Никаноровна и радостно заохала, увидев пришедшую в себя дочь. Она приготовила ей куриный бульон и заботливо начала кормить дочь из ложечки.

Уже 4 декабря Люба могла сидеть на кровати и дрыгать ногами — они не болели.

Люба осторожно надела носки и решила пройтись по спальне. Ее не тошнило и не покачивало. Девушка поняла, что уже здорова.

А 5 декабря, днем, Костик принес ошеломительную новость: началось контрнаступление под Москвой. Издалека доносилась глухая канонада, немцы стали раздражительными, люди лишний раз старались не показываться им на глаза.

Рано утром 6 декабря в спальню зашел Фридрих Паульсен.

Люба натянула до горла одеяло, ей показалось, что немец хочет овладеть ею. А она была только в одной рубашке.

Гауптману понравилась ее решительность отстаивать свою невинность, и он раскатисто рассмеялся:

— Не бойся, Люба! Я не сделаю тебе ничего плохого! Я пойду пока на службу, отстреляем проклятых русских, а потом я вернусь к тебе 10 декабря, и мы сыграем свадьбу.

Испуганная Люба согласно кивала ему в ответ.

Он ушел к себе в дот, захватив с собой несколько солдат.

А вечером 6 декабря 1941 года несколько солдат Красной Армии вошли в деревню.

После небольшого боя немцы отступили. Но неожиданно из дота раздались пулеметные очереди: наши солдаты были ранены.

Рано утром 7 декабря уже целое подразделение Красной Армии было в Жилине. Раненых солдат, наскоро перевязанных местными жителями, увезли в госпиталь. Благодарение судьбе, они все остались живы.

Попробовали стрелять из орудия по доту. Но эффекта это не дало. Как только солдаты пытались подняться в атаку, немецкий пулемет начинал бить снова и снова. Подобраться к доту было невозможно.

К вечеру 7 декабря командир подразделения Красной Армии пришел в избу Богатыревых.

Его напоили чаем, угостили шанежками. Валентина Никаноровна сказала, что у них был на постое немецкий офицер. Но не это интересовало командира. Он не знал, что делать с этим взбесившимся дотом. И вдруг Люба сказала:

— Я пойду и расправлюсь с ним!

Она сноровисто начала чистить картошку и наварила целую кастрюлю. Потом опрокинула в кастрюлю содержимое банки немецкой тушенки, сверху посыпала укропом и репчатым луком. Закутала кастрюлю в полотенце, взяла с собой краюху домашнего хлеба и, надев мамины валенки, пошла к доту. Она шла спокойно и размеренно по просеке, чуть-чуть оскальзываясь, потому что валенки были ей великоваты.

Солдаты напряженно всматривались в уходящую фигуру. Укутанная в красный платок девушка бесстрашно шла вперед. Шла она медленно, часто останавливалась, потому что сил было еще недостаточно. Над ее головой раздалась пулеметная очередь, но она упрямо шла вперед. Больше не стреляли.

Люба подошла почти вплотную к доту и носком валенка стала бить в бронированную дверь. Время от времени она голосила:

— Фридрих, миленький, открой! Я тебе кушать принесла!

Ответом ей было молчание.

— Фридрих, если я оставлю еду у дверей, то все замерзнет. Пусти меня, я тебя покормлю! Это я, Люба Богатырева, твоя невеста!

Неожиданно дверь заскрипела. Едва Люба успела сделать два шага назад, как дверь открылась. Оттуда вытянулась длинная рука и втащила Любу внутрь. Затем дверь вновь закрылась.

Она увидела заросшее щетиной лицо Фридриха и лихорадочный блеск в его глазах. Он молча стал осыпать ее поцелуями, а она безвольно стояла, прижимая к телу хлеб и кастрюлю с картошкой.

Рассудок вернулся к немцу. Он легко приподнял Любу и спустил ее по ступенькам внутрь дота. Она увидела подобие стола, подошла и поставила кастрюлю. Затем развернула краюху хлеба, освободила кастрюлю от полотенца и подняла крышку. Аромат разнесся по всему доту и мгновенно забил смрадный запах в помещении. Немец открыл рот от удивления, а Люба достала из тряпицы большую ложку, нож и показала немцу, чтобы он начинал есть. А сама взяла нож и стала резать хлеб.

Потрясенный произошедшей переменой в его жизни, немец с набитым ртом, с куском хлеба в одной руке и с ложкой в другой, восторженно мычал:

— О, майн гот!

Люба улыбнулась ему и бестрепетно вонзила в шею нож.

Удивление отразилось в глазах фашиста, а она все проталкивала и проталкивала нож глубже.

— Вот так-то, герр гауптман! — громко сказала Люба.— Получил себе русскую невесту?

Немец упал. Он попытался выдернуть нож и ему это удалось. Но тут же кровь хлынула из развороченной шеи, он несколько раз дернулся и затих.

Люба обернулась, почти что в темноте нащупала ступеньки и поднялась на площадку. По какому-то наитию она дернула за нужный рычажок, и дверь медленно, со скрипом, начала открываться.

Невысокая худенькая девочка в телогрейке стояла в проеме и смотрела вниз на просеку. Потом она догадалась, сдернула с головы красный платок и начала размахивать им, крича:

— Победа!!!

Ответом ей было громогласное «ура!».

Когда, светя мощными фонариками, красноармейцы вошли внутрь дота, то перед ними предстала страшная картина: на самодельном столике стояла кастрюля с картошкой и тушенкой, а на полу с растерзанной шеей лежал немецкий офицер, возле которого валялся окровавленный нож.

Командир подошел к Любе приобнял ее за плечи и спросил:

— Как ты смогла это сделать, девочка?

Люба, не оборачиваясь к нему, сдержанно ответила:

— Фашисты к Москве не пройдут!

А 8 декабря 1941 года Красная Армия освободила и деревню Крюково.

Накануне нового, 1942, года 14-летняя Люба Богатырева была награждена орденом Красной звезды.

До 1955 года она жила в родной деревне. Замуж выйти не могла: ее очень боялись парни и молодые мужчины, когда она внимательным и суровым взглядом смотрела на очередного ухажера и спрашивала:

— И что тебе надо?

В 1955 году она уехала на целину и стала работать там председателем колхоза. Дальше следы героини этого рассказа затерялись.

И СОБАКИ ЗАЩИЩАЛИ СТОЛИЦУ

Бывают встречи, которые запоминаются на всю жизнь. Пять лет тому назад, осенью 2011 года, я находился на лечении в Московском областном госпитале для ветеранов войн, что рядом с деревней Жилино Солнечногорского района.

По вечерам в рекреации собирались пациенты — участники и ветераны Великой Отечественной войны, люди средних лет, исполнявшие интернациональный долг в различных точках земного шара.

Всеобщим уважением пользовался Петр Викторович из Серебрянопрудского района Подмосковья, 1919 года рождения.

После ужина и вечерних процедур ему всегда предоставлялось почетное право включать телевизор, выбирать желаемый канал для просмотра.

Свое первенство он определил одной фразой: «Мне уже десятое десятилетие идет. Так что вы все — дети по сравнению со мной. И слушайтесь меня».

Часть этих «детей» сами были людьми далеко преклонного возраста — за восемьдесят и под девяносто. Но старше его на нашем этаже никого не было. Как не уступить самому уважаемому?!

Несмотря на трудную жизнь, он не сгорбился: оставался высоким, стройным, как будто бы судьба баловала Петра Викторовича.

Но на самом деле у него в жизни было столько драматических событий, которые достойны восхищения.

В середине сентября 1941 года из-под города Вязники, что ныне во Владимирской области, он вместе со своей воинской частью, составленной из выпускников стрелковых курсов, пешком за восемь дней добрался до границ Подмосковья, потому что немцы развивали наступление на столицу нашей Родины.

Батальон, где стрелком служил герой этого повествования, был пусть и без боевого опыта, но отмобилизованной боевой единицей Красной Армии. Состав батальона согласно штатному расписанию, новое обмундирование, современные по тому времени винтовки. Были и артиллерийские пушки «сорокапятки», которые тащили трудяги «ЗИСы». Издалека была слышна канонада, постоянно летали фашистские самолеты. Но командование батальона строго-настрого запретило обнаруживать себя. Большинство батальона скрывалось в тянувшемся вдоль дороги перелеске, а отдельные стрелковые окопы были очень хорошо замаскированы и ничем не выдавали себя. Даже на случай дождей имелось закамуфлированное брезентовое укрытие, которое натягивали над окопами.

Солдаты чувствовали, что боестолкновение с фашистами будет страшным, но пока война обходила их стороной. Петр Викторович, у которого было прозвище «Владимирская жердь» из-за его высокого роста и худобы, в редкие минут свободного времени успевал сбегать в расположенную неподалеку деревню, принести на своей широкой спине в прочном холщовом мешке картошку и самогон, чем радовал весь свой взвод. И каждый его поход заканчивался тем, что обязательно он приходил с одной или двумя собаками.

В основном это были дворняги — беспородные псы, которые отличались бесстрашием и не обращали внимание на завывание фашистских самолетов, пикирующих с целью высматривания добычи, а также на стрельбу.

Командир взвода однажды пошутил: мол, ты что, вместо нашей части хочешь притон для собак устроить?

Петруша, как ласково называли его бойцы, в ответ лишь моргал своими белесыми ресницами.

Политрук заступился за солдата:

— Товарищ командир! Собак-то всего одиннадцать! Смотрите, у нас на одну собаку приходится три-четыре бойца — все им радость. Да и как-то, когда звери и люди вместе, то оно уютнее и надежнее. И есть о ком заботиться.

Петр Викторович регулярно занимался с собаками. То заставлял их ползти и напрыгивать на стоявший в поле сгоревший немецкий танк, то учил двух вожаков нападать на фашистов, которых потехи ради изображали бойцы. Все собаки оказались смышлеными и различали каски наших бойцов от фашистских касок.

Однажды кто-то из солдат нес из одного окопа в другой бачок с супом и смеха ради нацепил на себя немецкую каску, чтобы перед тем, как спуститься в окоп, крикнуть «Хенде хох!». И хотя подобная шутка могла быть опасной и окончиться тем, что его бы застрелили, но молодость брала свое.

Солдат осторожно опустил бачок в окоп, а в другом конце окопа сидели несколько бойцов и слушали политрука. Молодой солдатик крикнул: «Хенде хох!^*». Бойцы схватились за оружие, а политрук молниеносно выхватил пистолет и направил его на солдата. Но еще раньше отреагировал пес по кличке Бездомный, который две недели тому назад увязался за Петрушей и по праву считался вожаком стаи. Он молниеносно прыгнул, головой ударил солдата в подбородок, а когда тот упал навзничь, то положил передние лапы на его плечи и зарычал. Все опешили. Петруша дал команду собаке отступить, и она нехотя вернулась к своему хозяину, время от времени сторожко поглядывая на испуганного бойца.

Было смешно, но от пережитого никто не смеялся. Каска слетела с головы шутника и валялась в полуметре от него. Политрук примирительно сказал:

— Вот до чего глупые шутки довести могут!

— А вам,— обращаясь к Петруше сказал политрук,— объявляю благодарность! У вас талант на обучение собак. Вроде бы и дворняга, а уже стойкая ненависть к проклятым фашистам выработана.

Все бойцы уважительно посмотрели на безродного пса.

Петяша хотел было вскочить, выпрямиться во весь рост, приложить руку к пилотке, отдавая честь, чтобы сказать «Служу Советскому Союзу и товарищу Сталину!», как вдруг вдали послышался звук летящего фашистского самолета. Без всякой команды солдаты залегли в окопчике.

12 октября шум боя приблизился настолько, что весь батальон понял: битва будет безжалостной и чем все кончится — неизвестно.

Ранним утром по полю поползли четыре танка. Легкие пушчонки «сорокапятки» произвели несколько выстрелов и поменяли позиции. Два передних танка вроде бы лениво повели стволами, но звуки выстрелов оглушили, и комья земли поднялись вверх. Ротный передал по рации команду артиллеристам больше не стрелять, и танки бестрепетно продолжили свой страшный путь смерти. Так как в них больше не стреляли, то немецкие танкисты подумали, что их выстрелы оказались точными.

Один из солдат начал обвязывать себя пятью гранатами. Он поймал удивленный взгляд Петруши и хрипло сказал:

— Подползу поближе, брошу гранату. Постараюсь попасть в гусеницу. Если промажу — прыгну на танк. Не забывайте солдата Зубарева, однополчане! У нас у всех одна доля — биться за страну.

Но Петя неожиданно для всех два раза негромко свистнул и к нему подбежала такса. Подняла умную морду и застыла в готовности выполнить любой приказ.

— Снимай связку! — приказал Петр Зубареву.

Тот подчинился его властному голосу, но одну гранату, которую зажал в левой руке, оставил.

Политрук почти беззвучно спросил:

— Петруша! Ты что, хочешь, чтобы наш окоп проклятые фашисты отутюжили? А нас раздавили?

Петр отрицательно покачал головой. Он ловко прикрепил три гранаты на спину таксе, что-то прошептал ей на ухо, поцеловал прямо в морду и легким движением направил вперед. Такса выползла из окопа и исчезла.

Все зачарованно смотрели: что же будет дальше?

Танки, освещенные солнцем, все приближались и приближались. И они уже не казались маленькими спичечными коробками, но становились все огромнее и огромнее.

Петя свистнул один раз и к нему подбежала дворняжка Джульетта. Оставшиеся две гранаты он прикрепил к ней. И снова тот же прощальный ритуал. И снова легкое похлопывание по спине собаки перед расставанием.

Политрук удивленно заметил:

— Петяша! Так у тебя на каждую собаку свой свист?

Петр не успел ответить, как вдруг раздался взрыв, и шедший первым немецкий танк объяло пламенем.

— Эх, таксуля-таксуля! — плачущим голосом сказал Петруша.— Может быть, встретимся с тобой когда-нибудь в раю.

Все находящиеся в окопе пригорюнились и сняли пилотки.

На втором танке открылся люк, из которого вылез удивленный фашист. Он ловко спрыгнул на землю и быстро-быстро побежал к первому танку. Он хотел понять, в чем дело. Но испугался, что в танке взорвется боезапас, и тогда и он взлетит вместе с ним на воздух. Он быстро развернулся и побежал обратно. Бежал вприсядку, петляя. Боялся, что вдруг по нему откроют стрельбу.

Но политрук несколько раз опустил правую руку вниз, что означало «не стрелять ни в коем случае». Немец, видимо, подумал, что лидер-танк случайно подорвался на мине. Едва он захлопнул люк, и второй танк начал движение, как вдруг раздался второй взрыв — это Джульетта, благодарная за кормежку и внимание к ней, исполнила свой главный долг.

Страдание выразилось в глазах всех солдат. А у Петра показались слезы. Да он и не пытался их скрыть. Всеобщая любимица, ластящаяся ко всем, своей жизнью сохранила жизни солдат.

В идущем четвертым танке открылся люк и из него наполовину вылез немец, который стал махать руками и громко кричать:

— Ахтунг, минен! Ахтунг, минен^*!

Первым повернул назад третий танк и на большой скорости стал удаляться с места столкновения.

Фашист, прежде чем спуститься в кабину, на несколько секунд замешкался и тут же поплатился за это. Зубарев прицелился и выстрелил. Фашист мешком упал внутрь танка.

Видимо, это был танкист-водитель, потому что танк начал крутиться на месте, а потом вообще остановился. Политрук жестами показал, чтобы трое солдат с трех сторон поползли к танку.

К танку бойцы приближались осторожно, внимательно оглядывались вокруг, опасаясь попасть на минное поле. Из нижнего люка танка вылезли двое фашистов. Три синхронных выстрела слились в один. Немецкие танкисты остались лежать возле гусениц.

С них ловко сняли автоматы, забрали планшеты, отрезав ремешки, а потом бросили в люк гранату. Через несколько секунд раздался взрыв.

Обратно в окоп вернулись потные, измазанные в земле, но довольные. Политрук похвалил, но в его глазах читался вопрос.

Младший сержант Анохин с грустью ответил:

— Товарищ старший политрук! Видели лапу таксы — и больше ничего.

Все пригорюнились.

Политрук сел писать донесение командиру батальона.

Петр негромко свистнул, и к нему сторожко подошли шесть собак. Каждую он приласкал, затем вскрыл банку тушенки и аккуратно стал раскладывать на порции. Собаки внимательно следили за его действиями, но никто из них к еде без команды не приближался. Зубарев благодарно сказал:

— Петр Викторович! Вы мне жизнь спасли! Я предлагаю, после того, как собак накормите, мою банку тушенки вместе съесть.

Петр в ответ согласно кивнул.

После трапезы собаки благодарно облизали Петру руки и отползли к дальней стенке окопа. Сбились в кучу и легли — так они согревались.

Политрук кончил писать и приказал Зубареву ползти к батальонному блиндажу. И жестко указал:

— И не вздумай привставать или бежать во весь рост. Если засечет немецкий самолет-разведчик, то нас тут всех бомбами перепашут. Лучше дольше ползи, но приказ выполни.

Через час Зубарев вернулся обратно. Командир батальона принял донесение, поудивлялся и велел представить отличившихся бойцов к наградам.

Политрук был в недоумении: кого представлять? К какой награде? Ведь немецкие танки подбили собаки.

Стало резко темнеть. Политрук предупредил по цепочке по всем шести окопам, чтобы никто не вздумал курить. За неподчинение приказу — расстрел на месте. Некоторые были недовольны, но приказу подчинились беспрекословно. Все понимали, что находятся на самых что ни на есть передовых позициях и если фашисты почуют запах табака, а у них тоже есть солдаты-нюхачи, а также овчарки, то начнется бой, и выйдешь ли ты живым из него — большой вопрос.

Политрук определил наблюдателей, приказал сменяться через каждые два часа, а сам пополз в другие окопы — проверять и укреплять веру бойцов в победу. За ним увязался пес Безродный.

Солдаты улеглись в окопе на подостланных шинелях, прижались друг к другу, а двумя свободными шинелями укрылись сверху. Три собаки осторожно подкрались к бойцам и легли по бокам, согревая от раннеосеннего холодка. Зубарев шептал в ухо Петру слова благодарности:

— Вовек не забуду, если останусь жив! Оказывается, и бездомную собаку можно сделать патриотом родины — и ведь не убежала никуда! И скрытно подползла, и маневр свой исполнила бестрепетно.

Петруша безмятежно улыбался, слушая горячечную речь своего товарища и ничего не отвечал.

Ранним утром раздался рокот. Уже пять немецких танков пошли в наступление. Сверху летал кругами самолет-разведчик, который наши солдаты прозвали «рама». Политрук пытливо посмотрел на Петра, и тот стал готовить собак к бою. По очереди выпустил всех пятерых.

Пока третья собака ползла к танку, две первые совершили подрывы. Танки загорелись, а ветер разносил огонь. Танкисты выбраться не смогли. Третий танк повернул было обратно, но собака успела кинуться под гусеницы. Танк накренился и от взрыва упал набок. Зубарев не выдержал и радостно закричал:

— Ура! Мы побеждаем!

Через мгновение он уже валялся на дне окопа с разбитыми губами — политрук навел порядок.

Зубарев остался сидеть на дне окопа и прижимал к губам большой солдатский платок, который набухал от крови.

Политрук свистящим шепотом сказал:

— Если еще кто-то нарушит мою команду — задушу собственными руками!

Все застыли в страхе, потому что знали недюжинную силу политрука: он на ходу останавливал мотоцикл, ухватившись за ручку, он подтягивался на турнике 35 раз, он кидал учебную гранату-лимонку за 80 метров и вообще, несмотря на свой невысокий рост, был жилистым и прыгучим. Да и бойцы понимали правоту его слов, а случай с солдатом Зубаревым посчитали совершенно правомерным, да и сам солдат на избиение не обижался.

Постепенно Зубарев кровь остановил и вдруг раздался мощный взрыв. Это старая восточно-европейская овчарка, следуя примеру своих сородичей, тихонько подкралась к четвертому танку. Пятый танк вырвался вперед и на скорости мчался к окопам. В небе появилась «рама». Политрук точно знал, что у танкистов нет радиосообщения с самолетом, но в это мгновение растерялся, потому что танк двигался синхронно с пролетающим самолетом. Танк на мгновение остановился. И политрук в бинокль увидел, как еще одна собака прыгнула сзади на танк. На ней было четыре гранаты, и танк после взрыва загорелся. Один танкист попытался вылезти из верхнего люка, но языки пламени добрались до него, и жуткий вой разнесся над перелеском. Немецкий танкист начал кататься по земле, пытаясь сбить пламя. Но постепенно затих. А огонь методично пожирал его форменную одежду.

И снова политрук сел писать донесение об уничтожении без единого выстрела и без потерь среди бойцов пяти вражеских танков. И снова Зубарев пополз с донесением к командиру батальона. Вернулся он через полтора часа, таща с собой пятилитровую банку самогона. Бойцы было оживились, но политрук бестрепетно вскрыл банку и вылил содержимое за бруствер окопа. Зубареву же сказал:

— Еще раз позволите себе самовольную выходку, расстреляю перед строем.

Зубарев пристыженно молчал.

Ближе к вечеру политрук приказал Петру:

— Возьми с собой двух бойцов, крадучись идите в деревню, возьмите немного провианта и, если удастся, примани еще приблудных собак. Думаю, что немцы на этом участке больше наступать не будут. Но ты меня потряс: воюешь на расстоянии и сберегаешь мне личный состав.

Петр на скупую похвалу политрука лишь пожал плечами.

Вернулись бойцы уже перед полуночью. Следом за ними семенили три пса. Один из них узнал пса Безродного и стал тереться об его бок. Две другие собаки тоже оказались дружелюбными. Зубарев восхищенно мотал головой:

— А еще собак скотинами называют! Какая же это скотина? Это первые помощники людей. И защитники тоже.

Под бормотанье Зубарева остальные солдаты распаковывали вещмешки пришедших, в которых лежала немудрящая снедь. Шкурки от сала, немного молока и вареную картошку Петр разделил между четырьмя собаками. Больше всех досталось псу Безродному. Остальные собаки почитали его за вожака.

14 октября 1941 года на позициях было тихо. Лишь сгоревшие немецкие танки напоминали о произошедшем. А рано утром 15 октября к ним в окоп вместе с командиром батальона крадучись в полуприсяде пришли двое неизвестных. Они были в кожаных куртках и по их голосам и суровым взглядам можно было понять, что это были немаленькие по должности командиры, потому что командир батальона все время старался встать перед ними навытяжку.

Плотно сбитый невысокий мужчина с легкой сединой на висках снял фуражку, несколько минут отдыхивался, а потом, стараясь сделать свой грубый голос помягче, поинтересовался у политрука:

— Представьте мне того бойца, который при помощи собак за два дня подбил девять танков.

Петр, который в углу окопа возился с двумя собаками, надевая на них железный пояс, а они неохотно ему подчинялись, слегка привстал, но не в полный рост, чтобы его не было видно из окопа, и доложил о себе.

Неизвестный командир в кожанке оценивающе осмотрел Петра. Вероятно, ему понравилась его спокойная уверенность в себе, и он спросил:

— Доложите мне, как вам удается наладить контакт с собаками всего за несколько дней! Это ваши собаки? Из владимирских лагерей?

— Никак нет, товарищ спрашивающий! Простите, не знаю вашего имени и отчества и воинского звания.

Неизвестный усмехнулся:

— Продолжайте доклад!

— Да вообще-то я с собаками себя сызмальства помню! И даже буйных приручал лет с четырех. Видно, способности у меня есть к собакам. А потом, нет такого пса, если его покормить, погладить, да за ухом почесать, чтобы тебя потом укусить пытался. А если ему потом пошепчешь, да возле себя положишь, то он потом за тебя в огонь и в воду пойдет!

Договорить он не успел, потому что невесть откуда появился фашистский бронетранспортер и стал носиться вдоль перелеска, время от времени постреливая.

Петр подозвал к себе едва слышным свистом пса Безродного, быстро надел на него амуницию, что-то шепнул, поцеловал собачью морду и легонько шлепнул правой рукой по спине. Собака очень аккуратно выползла из окопа, сделала несколько прыжков и исчезла из виду, слившись с осенней землей. Сучка Лялька, которая была подругой Безродного, начала было подвывать, но Петр сказал ей какое-то слово, и она тут же замолчала.

Все внимательно вглядывались вперед. Ощущая свою безнаказанность, немецкий бронетранспортер остановился и начал хищно поводить дулом пулемета из стороны в сторону. Это продолжалось минут десять. Командир в кожанке не выдержал тягостного молчания и спросил:

— И когда же это произойдет?

Ответом ему был взрыв бронетранспортера.

Лицо Петра напряглось, на глазах выступили слезы — он переживал за ставшую родной собаку.

Оба командира покачали в удивлении головами, а командир батальона в полуприсяде подошел к Петру и сказал:

— Десять вражеских машин за четыре дня! Ну ты герой!

Неизвестный в кожанке скомандовал:

— Командир батальона! Обеспечьте прикрытие из пяти солдат. Вон там, в перелеске, за большой копной стоит наш автомобиль. Мы туда должны вернуться.

И приказал Петру:

— Следуйте с нами.

За время службы Петр привык беспрекословно подчиняться, но в этот раз попросил:

— Разрешите попрощаться с бойцами, товарищем старшим политруком и с командиром батальона? Я понял, что вы меня насовсем забираете.

Командир в кожаной куртке одобрительно похлопал Петра по спине:

— Соображаешь, однако! Если мы при помощи твоего метода с фашистами воевать будем, то победим быстрее, а твои товарищи домой в семьи вернутся. Живыми и здоровыми.

Петр каждого обнял и пожал руки. Когда очередь дошла до политрука, тот сказал ему:

— За первый бой я тебя к медали «За отвагу» представил, а за второй — к ордену Боевого Красного Знамени. Командир батальона подтвердил, что наградной лист передали по назначению.

Но оба незнакомых офицера уже торопили Петра, поглядывая на часы:

— Меньше чем через десять минут «рама» прилетит, а потом бомбардировщики появятся. У нас радисты сообщения перехватывают.

Через десять минут все произошло так, как предсказывали оба незнакомых командира — появилась «рама». Бойцы только-только сопроводили троих к ожидающему их автомобилю и начали возвращаться обратно.

«Рама» засекла одного из бойцов, который полз со снайперской винтовкой, потому что солнечный луч отразился в окуляре прицела. «Рама» пошла на вираж, чтобы получше рассмотреть, что это такое. Солдаты начали стрелять из автоматов вверх и подбили немецкий самолет на выходе из пике.

Тут же все заторопились обратно в окоп. Взрывной волной их отбросило на землю, а самолет загорелся. Немецкий летчик так и погиб в самолете.

Через два часа Петра доставили в один из маленьких подмосковных городков. Приказали привести себя в порядок и быть готовым к докладу.

Он сидел в маленькой комнатке и дивился произошедшей в его судьбе перемене.

Тот самый офицер в кожаной куртке пригласил его следовать за ним.

Вошли в кабинет. Навстречу из-за стола вышел красивый с усталым лицом высокий генерал-лейтенант, который оказался ростом почти вровень в Петром. Он доброжелательно улыбнулся и протянул руку:

— Командующий фронтом Константин Рокоссовский!

Петр ответил и осторожно пожал командующему руку. Рукопожатие у командующего оказалось очень сильным.

Командующий предложил присесть рядом. Петр осторожно присел на стул, потому что уже почти три месяца на стульях не сидел. Командующий понял это и благожелательно улыбнулся:

— Докладывайте о своих подвигах! У вас есть две минуты.

Петр коротко доложил и попытался встать. Рокоссовский удержал его за плечо:

— А вот того не надо! Когда нужно будет, я сам прикажу. А ваше старание я вижу и ценю.

Он посмотрел на незнакомого офицера:

— К награде представили?

— Да, товарищ командующий. Сразу к двум. За первый бой к медали «За отвагу», за второй — к ордену Боевого Красного Знамени.

Рокоссовский задумался, потом встал, прошелся по кабинету, открыл сейф и достал две коробочки. Сам открыл их и прикрепил к гимнастерке Петра сначала медаль «За отвагу», а потом орден Боевого Красного Знамени. Орден был на винте.

Солдат взволнованно произнес:

— Служу Красной Армии и товарищу Сталину!

Константин Константинович Рокоссовский крепко обнял награжденного бойца, а затем сказал незнакомому командиру:

— К вечеру доставить в Москву, в Сокольники. Поставить на довольствие и определить к дрессуре собак для боевого использования.

— Вы молодец! За три-четыре дня делаете то, на что другим нужны месяцы и месяцы. Я тут еще несколько строк черкну командиру питомника, чтобы он вас еще и инструктором сделал — старшим над другими бойцами-кинологами. Вы — собачник от Бога.

…Немцы наступали и наступали на Москву. Жители и Красная Армии обороняли родную столицу. Петр к началу контрнаступления 4 декабря 1941 года подготовил двадцать шесть собак. И ни одна из них не вернулась обратно в питомник. Единственное, что утешало его, так это донесения с разных мест Подмосковья. Все собаки выполнили боевые задания.

Когда фронт откатился от столицы, его перевели в специальный питомник под Лобню. Там он от своих же товарищей-инструкторов получил прозвище «живодер». Обижаться было некогда, время было военное, суровое, да и работа была безжалостной, потому что собаки сразу направлялись в войска. А вот у его товарища по кинологической службе собаки были санитарами. А еще были собаки, которые искали мины. Были собаки — доставщики спецсообщений. Были и караульные собаки, были и собаки, которые ходили в рейды с разведчиками.

Но когда Петр Викторович шел по территории мимо вольеров к своему месту службы к своим боевым собакам, то почему-то все другие собаки затихали, а солдаты вытягивались в струнку и обращались к нему почтительно.

Женился Петр Викторович только в сорок лет. Демобилизовался в звании майора. Вроде боевой офицер, награды на кителе, а почему-то девушки его опасались. Как он только знакомился и вглядывался в них, то им становилось неловко. Но нашлась одна, подавальщица в столовой Валентина. У нее была маленькая собачка, которая все время визгливо лаяла и крутилась под ногами. Но когда Петр Викторович заходил в колхозную столовую, то она почему-то сразу затихала и льнула к нему. Когда он пришел обедать второй раз, то Валентина присела к нему за стол, доверчиво обняла его правую руку и призналась:

— Мне мать моя говорила: «Как только встретишь человека, которого собаки любят, так за него замуж сразу выходи!» Вот я вам в любви и признаюсь.

Петр Викторович впервые в жизни засмущался, хмыкнул и ничего не ответил.

Двадцативосьмилетняя девушка наклонилась к его руке и поцеловала ее.

Разница в двенадцать лет оказалась на пользу в старости, когда Петр Викторович разменял десятый десяток. А супруга Валентина по-прежнему бодра, энергична и гордится своим мужем. Они вырастили четверых детей, десять внуков и имеют уже трех правнуков.

Когда период профилактического лечения в госпитале заканчивался, она приехала с детьми и внуками забирать своего ненаглядного.

Петр Викторович спустился со ступеней госпиталя. Все родственники выстроились перед ним от старого до малого, а он поочередно обнял каждого из них. Он выглядел бодро и энергично пошагал к ожидавшей его машине. Солдат всегда в боевом строю!