Журнальный мир

Русь, истерзанная, обескровленная, еле дышала. Её народ, измученный Золотой Ордой, Литвой и своими постоянно враждующими друг с другом князьями, крепился из последних сил. Несколько лет без опустошающих набегов и трудолюбивый народ воспрянул бы, накопил сил для отпора любого врага. Но нет. Ханы и литовские князья не давали покоя русским землям, сговаривались с удельными князьями и шли на Русь то с востока, то запада. Выжигали дотла, вырезали поселениями, уводили в неволю лучших из лучших.

Казалось, ещё чуть-чуть, и народ откажется от веры предков и сгинет, как многие народы исчезали в пепле пожарищ древних войн. Но это только казалось. Проходило время, и вновь на пепелище возводилась православная церковь, и вновь в люльках агукали русоволосые младенцы. И откуда у народа бралась сила? Каждый раз подниматься с колен, растить воинов, ковать мечи и нести данный свыше только им посильный крест.

Только-только Русь отдала своих воинов Дмитрию Донскому, и он с честью встретил Мамая на Куликовом поле. Двести тысяч трупов покрыли то поле, сколько русских, сколько ордынских – никто не считал. И снова уже другой хан собирается на непокорную Русь.

Мудрый хан Тамерлан, где мечом, где подкупом подчинил многие земли Азии, и, как когда-то Чингисхан, стал умело властвовать и мечтать о возрождении великой монгольской империи. Каждый из татарских и монгольских нойонов¹ искал с ним дружбы и, заполучив его благосклонность, укреплял свою власть и богатство. Вот и Тохтамыш, один из потомков Чингисхана, когда-то изгнанный из Золотой Орды, снискал поддержки Тамерлана и объявил себя наследником престола Батыя. Трон Золотой Орды теперь под Тохтамышем, и пришло время поквитаться с непослушной Русью.

«После Куликовской битвы рус князья возомнили себя победителями, пройдёт время, окрепнет Русь, и тогда не видать голубоглазых красавиц и их пусть недобровольных, но от этого не менее желанных ласк», – закипала в Тохтамыше ненависть к Руси от таких дум. Как представлял, казна без русских податей скудеет и не быть ему ханом великим, просыпалась звериная хитрость. «Не бывать этому, Русь была под ордынской властью, такой и останется!»

Тохтамыш умен и хитер. Сначала решил покончить с Мамаем: «Усыплю бдительность рус князей. Покажу, я не враг им – товарищ. Заодно избавлюсь от соперника. Пусть Мамай и ранен, но всё одно опасен».

Два хана встретились на земле, политой кровью и ордынской, и русской. Битва на Калке была скоротечной, Мамай потерпел поражение и, преданный своими воинами, бежал в Кафу, где настигла его смерть.

Ордынские послы едут к Дмитрию Донскому с хорошею вестью – убит мой враг и твой враг – Мамай. Что ж, раз так, получай, Тохтамыш, низкий поклон и русские дары. Но что дары для хана? Дань нужна и покорность, чтобы ехали русские князья на поклон в Орду, и он, Тохтамыш, решал, жить им или умирать. Тохтамыш затаился …

В ожиданиях год прошёл. Едут к московскому князю знатные послы, теперь не с вестью, с требованием. «Я – великий хан, ты – подданный. Хочу видеть рус князей, тебя, Дмитрий Донской, особенно – у своих ног, в Орде!»

«Как ты смеешь – мне, победителю, – такое предлагать? Орду я разбил, слаб ты, хан монгольский, и нет у тебя сил против Руси», – таков ответ гордого князя Дмитрия. Поспешный, не обдуманный. То ли победа на Куликовом поле князя ослепила, то ли уверовал, Русь сплотилась под его рукой и никакой враг не страшен. В том ли причина, или другие думы Дмитрия одолевали, когда давал ответ ордынским послам, никому не ведомо.

Тохтамыша рассердил такой ответ, пуще прежнего хан лютует: «Мне, потомку Чингисхана, смеет рус перечить. Сильны мои воины, и кони их резвы. Скоро своевольная Русь узнает меткость моих стрел».

Ещё год прошёл, и стали доходить до Московского княжества тревожные слухи: Золотая Орда стронулась, и многотысячное войско приближается к Волге. Следом другое известие: суда русских купцов захвачены, Тохтамышево войско переплавляется через быструю реку. Но есть у народа надежда: хан заплутает в непроходимых лесах, не дойдёт до княжества.

Какую недобрую весть принёс дружинник, спешащий в княжеские хоромы? Василий и Симеон, сыновья Нижегородско-Суздальского князя Дмитрия Константиновича, встретили Тохтамыша и указали дорогу.

«Ах, они вороги, ах, они окаянные. Мало им пролито христианской крови», – изумился народ.

Что Дмитрию Константиновичу до москвитян, ему своих защитить – нижегородских. Да и хватит Дмитрию Донскому укреплять авторитет, делать из Владимирской Руси Московскую. Дмитрий Нижегородский уже получал от Орды ярлык великого князя на Руси. Не удержал в прошлый раз, удержит в этот. Видно, забыл князь, что в жилах москвитян и нижегородцев течёт одна кровь – русская.

Московский князь призадумался: «Хоть и тесть мне Дмитрий Нижегородский, но хуже любого ворога. Обещался помочь против Мамая, не сдержал слова. Не явился на Куликово поле. Ждал, чья возьмёт. Моя взяла. Думает одолеть меня в этот раз. Ан, не выйдет».

Дмитрий Донской собрал бояр и воевод, стали думать, как быть. Где встретить врага: в поле или за стенами крепости. Пока в Москве думали, к войску Тохтамыша с поклоном и дарами вышел Олег Рязанский, соратник Мамая на Куликовом поле. С тех самых пор он вычеркнул из памяти, что у рязанцев и москвитян один отец – русский.

Тохтамыш продвигается к Москве быстро, вот и Серпухов в руинах. Народу боязно, но надеется на мудрость князя Московского. В беде не оставит, спасёт от разорения. Но напрасно народ тешил себя надеждой, князь с супругой и детьми вскорости уезжает в Кострому. Может, и верно решил князь, его жизнь дорогого стоит, он такой один.

«Народ что!? Его много. Станет мало? А бабы на что?» – убеждает себя князь. Верно, конечно. Народ как дитё малое. Сказали нарожать – нарожает, сказали умри – умрёт. Но только кому власть над народом дана, тот в полной мере за эту власть и ответит. И от спроса не убежать и не скрыться.

Что народ? Дитё малое! А у дитя, как известно, заступник един в трёх лицах.

Москвитяне остались без князя и не знают, что делать, закрыть ворота белокаменной крепости и в осаде помощи ожидать или врага впустить и задобрить дарами великими. Кто народу ответит? А дым пожарищ ближе и ближе. Дети жмутся к защитнице-матери, она смотрит с мольбою на мужа: «Защити, ты спаси моих кровинушек». Он же прячет глаза и думает: «Кабы был князь или боярин, указал, что делать. Есть меч, есть сила, что делать – не знаю».

Как в давние времена, несётся над Москвою колокольный звон, на вече зовёт – решать сообща, как от Орды спасаться. Собрались, послушали смелых, кто зовёт защищаться; робких, кто собрал имущество и готов в путь дорогу из города; недалеких, кто предлагает хана встретить с хлебом-солью, глядишь задобрится. Говорили, говорили, слушали, слушали. Вроде договорились: смелые встанут плечом к плечу и будут стоять до смерти; робкие покинут град ночью; недалекие приготовят дары. А призадуматься – решения всё одно нет. Стали опять говорить и слушать.

Нашёлся один рассудительный:

– Нет князя, пойдём к митрополиту совета просить.

– И правда, – всколыхнулся народ, – мудр Киприан, как он скажет, так мы и сделаем».

Хорошее решение, но зови не зови, нет ответа. Киприан давно не в граде, спешный его путь лежит в Тверь. Там он будет спасаться от Тохтамыша. Митрополит забыл о своём народе. Жизнь дороже, чем долг пастыря.

Опять рассудительный слово держит перед москвитянами.

– Так в разговорах и не заметим, как басурмане у порога окажутся. Хватит. Пора за дело браться. Надёжа, что дары хана умаслят – смешная. Иль забыли, сколь градов русских встречали басурман с дарами и ворота им открывали. Что стало с горемычными? Забыли? Нет пощады ни детям, ни старикам от них. Так было и в этот раз будет. Стоять нужно, пока сил хватит, пока рука меч держит. Иль не русская в нас течёт кровь, иль не русская мать вскормила нас молоком, иль не русские воины мы. Били мы басурман и бить будем. До последнего нашего вздоха, до последней нашей кровушки.

Как сказал рассудительный, так народ успокоился, кто стал мечи, копья доставать из закромов, кто детей и жён собирать в путь.

Телега за телегой покидают Белокаменную. Едут в них и боярские дети, и жены мастеровых. Все рядышком. Не знает беда ни богатства, ни звания. Перед ней все равны. Ползут телеги медленно, одна за одной, одна за одной. Первой не видать, последняя из города не выехала. Для скольких телег не хватит, и не хочется говорить.

Вроде всё хорошо, решение принято. Сторожевые стоят на башнях и стенах, москвитяне с мечами ходят, друг друга взбадривают:

– Что, сосед, и ты копьё заточил и кольчугу надел. Помню, помню, как ты на Куликовом поле коня басурманского на скаку остановил. Сегодня полегче будет. Не в чистом поле, за стенами высокими, крепкими, на века сделанными.

Так оно, конечно, так, только народ и за стенами без указки, кто первый приступ встретит, кто камни и смолу поднесёт, кто в резерве побудет, не может. Полководец им нужен, пусть и не мудрый, и не опытный. Хоть какой. Главное, чтобы не побоялся на себя ответ взять.

Нет полководца у москвитян, и храбрятся они, а уверовать в силу не могут. Нет веры, нет и победы.

Что ж Тохтамыш? Долго ему к Москве идти? Войско не спешит. Добыча есть, есть и девы с длинными косами. «Ах, хороши рус девки. Ах, хороши», – утирают басурмане длинные усы. Льётся русская кровушка ручейками, на пути монгольского войска только сёла, деревни и малые грады. Море русской кровушки впереди.

Тохтамыш думает, как одолеть вотчину Дмитрия Донского. Знает, Москва стала непреступной крепостью. Две тысячи строителей день и ночь трудились, возводили новый Кремль, чтобы выдерживал и долгую осаду, и ворота, если нужно, быстро открыл для неожиданной атаки неприятеля. Тохтамыш прикидывает и так и этак: «Одно дело – войско многочисленное и стрелы меткие, другое дело – хитрость припасённая. Рус, он храбрый и сильный, но доверчивый…».

Думай, думай Тохтамыш, пусть Москва укрепляется.

Мечи, стрелы, дротики, шлемы, кольчуги – всё есть у москвитян. Есть и полководец – князь Остей Гедиминович. На восходе, как само солнышко, он постучал в московские ворота.

– Открывайте скорее, нет времени ждать. Басурмане недалече. Встретим врага лютого, хитрого с достоинством. Нужно будет – с достоинством и умрём.

– Князь ты, наш князюшка, земной поклон тебе от горемычных, – низко спину гнёт благодарный народ. Но есть сомневающиеся: «Он же сын литовский и внук литовский. Быть беде, коли дать ему воеводить нами».

Что ж!? И правда. Он литовский князь, только кровь в нём русская, и веры он православной. Дед его Ольгерд от русской княжны Ольги, женат на Ульяне, тверской княжне. Она его и убедила принять христианского закона греческого веру. Братья Остея женаты на русских княжнах, так уж ведётся с Гедимина – основателя Литовского княжества. «Так оно так, – недоверчивый опять сомневается. – Многие князья литовские на стороне войска русского выступали против Мамая, ведомо то, но и немало князей литовских держались стороны Ордынской».

Сомневайся не сомневайся, а если князя Остея на оборону града сам Боброк прислал – подчинись. Знатного воеводу Дмитрия Михайловича москвитяне знают хорошо, его имя по всей Руси словно ветер гуляет. Храбрость и мудрость – соратники князя Боброка, слово его – верное дело. Что Остей юн, всего девятнадцать годков, не беда. Во времена страшные некогда мальцом быть.

Рано утром князь Остей собрал бояр и воевод держать совет. С каждым поздоровался, каждому в глаза посмотрел. Вот и всё знакомство.

– Ты, воевода, бери под свою руку обучение войск, ты отвечаешь за смолу, ты, боярин, готовь воду для тушения пожаров. Сколько дней в осаде будем, не знамо, поэтому тебе, как самому бережливому и верному, вручаю ключи от амбаров с хлебом. Ты ступай по дворам собирать оружие – создавай резерв из мечей и стрел. Вы же, начальники отрядов, за мной, поглядим, как готова Москва к обороне, – быстра речь полководца и мудра к тому же.

Москвитяне воспрянули, чтобы дело спорилось, затянули песни. По домам никто не сидит, каждый старается: кто воду несёт, кто – смолу, кто камни на стены поднимает. Всё по порядку, без толкотни.

Князь Остей ходит с дружиной по городу. Там остановится, тут укажет, здесь подскажет. Ходит, смотрит, хмурит лоб от невеселых дум: «Хороша крепость, и стены высокие, и есть воины смелые. Да больно много детей, стариков. Если не выдержим осады и басурмане ворвутся?»

Ходит, смотрит, и приметилась ему боярская дочь – высокая, синеокая, чернобровая. Раз посмотрел – несёт непосильный камень, вся согнулась, то и гляди упадёт, но ношу не бросает. Другой посмотрел – усердно молится, поклоны кладёт около храма. Отвернулся: «Не время на деву засматриваться».

Но разве молодому сердцу прикажешь из дум выкинуть приглянувшуюся?

День проходит, ещё один на исходе. Сторожевые на башнях вдаль всматриваются. Не видно пока вражеского войска, только дым от пожарищ ближе и ближе. День, ночь, и на быстром коне страшная беспощадная Орда домчится до московских стен. Мал и стар знает об этом и ещё пуще старается выполнять поручения полководца.

Опять князь Остей встретил красную деву. Княжеское сердце не стерпело:

– Как зовут тебя, дочь боярская?

Поклонилась дева и молвит:

– Батюшка кличет меня Евпраксия.

– Что ж одна, Евпраксия? Где батюшка иль старший брат? Почему не покинула осадного града? – сердится князь на неретивых родичей – такую прекрасную деву на беду оставили в граде.

– Батюшка болен, встать не может с постели. Я старшая, за ним и осталась приглядывать. Матушка с братом и сестрицей уехали. Далече они уже.

Князю нужно идти, дело ждёт, а ноги не слушаются. Евпраксия стоит, потупившись. «Дева моя милая. Посадить тебя на коня и к матушке. За благословением. Под венец с тобой – мечта моя», – кричит княжеское сердце. Вслух же просит Остей:

– Побереги себя, Евпраксия. Укройся в храме, когда осада начнётся.

Тут несётся по граду:

– Басурмане! Басурмане! У стен кремлевских враг окаянный стоит.

Князь Остей, позабыв об обычаях, подбежал к боярской дочери, обнял, прижал к самому сердцу:

– Голубка моя сизокрылая, люба ты мне. Свидимся, нет ли!? Не знаю. Помни – люба ты мне, Евпраксиньюшка.

Привиделось, или взаправду князь перед ней стоял, ласковые слова говорил. Евпраксия не знает. Только губы девы сами собою шепчут:

– Ты мне тоже люб, князьюшка. Свидимся ли, голубь мой ясноокий.

Колокольный звон стоит над Москвой. Сообщает – под стенами враг.

Князь Остей с дружинниками на башне стоит, смотрит на всадников. «Нет, то не войско, то передовой отряд». Правильно рассудил князь, хоть и юн.

Тохтамышу до Москвы ещё пять часов. Он послал сына, от русских наложниц у него их не считано, разведать, как готов белокаменный град к встрече с ним.

Ордынские воины хорошие, не впервой брать приступом крепость. Есть и умелые стратеги. Всё приметят – глубину рвов, высоту башен, крепость стен – и выберут уязвимое место. Там и будут атаковать.

Басурмане кружат, кружат, словно вороны, вокруг крепости. Вот один подлетел к башне, где Остей стоит, не ошибся монгол, глаз на князя намётанный, и кричит:

– Рус, где князь Дмитрий? Пусть покажется.

– Ах ты, поганый, князя тебе подавай. Нету Дмитрия Ивановича в граде, – отвечают ему москвитяне.

– Жалко! – гикнул воин и умчался.

Был у стен монгольский отряд, и нет его. У Москвы ещё миг без сражения.

Князь Остей собирает совет:

– Через час или два ждёт нас лютая драка. Всем понятно, как действовать?

Бояре, воеводы, дружинники – все как один молвят в ответ:

– Чего уж тут непонятного? Стоять, пока жив. Коли раненый, всё одно стоять до последнего.

Что ж Москва? Пригорюнилась, бедная – сложат головы многие. Взвеселилась удалая – прославят своё имя немалое число.

Как ведётся из древних времен, в трудный миг православные обращаются к христианскому Богу. Молят и просят за себя пуще за малых детушек. Верят, заступится и спасёт грешные души. Церкви в Белокаменной вместительные, но негде вступить от усердно молящихся. Каждый за долг почитает перед битвой поклон Богу оставить.

Женщины, дети, старики, больные, убогие так и будут под священными сводами пережидать осаду. Дружинники и москвитяне с оружием, помолясь и молитвой очистив душу, спешат на позиции.

Набат колокольный над Москвою² за сто верст разносит – многотысячное, кровожадное Ордынское войско подступило к Белокаменной и окружило со всех сторон. Куда глаз не кинь, везде колчан с монгольскими стрелами.

Москвитяне ужаснулись несметному войску. По сотне, может, и больше поганых на каждого. Пусть младенец и дряхлый старик возьмут меч в руки, всё одно не устоять. Пригорюнились, зароптали:

– Не выдюжим!

– Вы не думайте, что не выдюжите, – говорит князь Остей. – Бейтесь, как умеете, как отец учил. И помните, за нами сила великая – дети малые и Бог христианский. Глядишь, устоим день-два, там и на выручку кто придёт».

Правду русская мудрость гласит: «Глаза боятся, руки делают». Наперво испугались москвитяне, а как полезли ордынцы на стены, так позабылось – выдюжим, не выдюжим. Час бьются, другой. Хоть и десятками враг по лестницам лезет, крюками за стены сотнями цепляются, стоят православные, с места не сдвинешь. Они знают, коли сойдёшь с того места, не будет спасения. Ещё час прошёл, другой на исходе. У подножья стен всё черно от неприятельских тел. Немало и московских защитников с жизнью попрощались – больно стрелы у басурман меткие. Но стоит Москва, Тохтамышу не поддаётся.

Ночь пришла, дикая Орда отступила. Костры разожгли, в котлах конину варят. Монголы поспешают, ночь в августе коротка, нужно сил набраться для новой атаки. Ордынское войско затихло, только Тохтамыш не спит – думает: «Рус, он храбрый и сильный, но доверчивый…»

Не спит и князь Остей. Посчитаны убитые и раненые, потушены пожары, приготовлены смола и камни. Душу грызёт печаль – не устоять городу. «Кабы знать, что дружина княжеская спешит к Белокаменной. Веселей сражаться. Подсказывает сердце – не идут на подмогу братья русские».

Солнце показало красный бок, Остей всё не спит. Не спалось и московскому князю Дмитрию Ивановичу. До отчины сотни верст, а словно рядом она – с церквями, княжескими хоромами. Он собирает в помощь Белокаменной войско, только дело это нескорое и мудрёное. День-два, может, неделя пройдёт, пока княжеская дружина тронется в дорогу. Да и путь не близок. «Нет на Руси крепости лучше. Что для неё осада Ордынская? Противиться долго будет, тут и я подоспею», – уверен князь Московский.

Ах ты, Дмитрий Иванович! Кабы был ты на стенах и видел несметное войско, идущее на осаду. Поспешил бы, князь, на выручку.

Вновь стоит набат над Москвой. Начинается новый день. Пуще прежнего ордынцы лезут на стены, им на головы сыплются камни, брёвна, тела погибших защитников, льются смола, кипяток. Горы трупов вокруг крепости, но не становится меньше вражеского войска, место одного убитого пять готовы занять.

Тохтамыш наблюдает за битвой из стана и взмахом руки новые и новые силы бросает на крепость. «К вечеру буду я в Белокаменной», – в своих воинах хан не сомневается.

Князь Остей вместе с осажденными рубится с басурманами, льёт смогу на их головы, что есть силы сталкивает вниз окаянных.

– Скоро ночь, устоим и на этот раз, братушки! – голос князя, как песнь весеннего соловья, придает москвитянам уверенности.

Вот и наступила спасительная ночь. Тохтамыш слышит стоны и крики своих раненых соплеменников. «Завтра буду я в Белокаменной! – кипит в Тохтамыше злоба лютая. – Никому пощады не будет. Так и знай, Русь непокорная».

Только зря хан надеется, не видеть ему победы и в третий день. Потери у осажденных немалые, и устали дружинники бой держать. Ко второй половине осадного дня стали то там, то здесь басурмане пробиваться на стену крепости. Тогда, как издревле велось на Руси, вместе с братьями, мужьями встали рядом их русские девы. Тут уж держись, окаянные. Пусть и сила у дев небольшая, но дух неуёмный. Синеокая взглянет на дружинника, сила в нём открывается богатырская. «Не бывать деве красной в руках поганых! Пока жив и дышу ещё – не бывать этому!»

Боярская дочь Евпраксия, как другие, встала рядом с Остеем. Меч его пуще прежнего сечёт басурманские головы, она то камень бросит, то крикнет:

– Берегись, голубь мой ясноокий.

Опять не покорилась Орде Белокаменная.

Ночь прошла, осажденные и не заметили. Вновь плечо к плечу стоят, ждут взмаха руки монгольского хана. Солнце высоко, а Тохтамыш не спешит, не даёт своим войнам приказ. «Что ж он такое удумал? Может, войско княжеское на подходе? Иль сила басурманская на исходе?»

Тохтамыш зовёт подручного, и скачет тот к стенам русской крепости:

– Рус князь, не нужна хану Москва. Шёл он за князем, за Дмитрием. Он его враг. А вы его подданные. Любит вас, как детей своих. Уйдет хан от града. Дай только на церкви, рус, посмотреть.

Летит к Остею стрела, на ней грамота. Не простая – ханская: «Отвори ворота. Дай дары, и я уйду».

Москвитяне не верят ордынцам. Князь Остей, посовещавшись с духовенством, боярами, воеводами, отвечает Тохтамышу: «Нет тебе веры, хан ордынский».

Опять едут к стенам Белокаменным послы, среди них христиане – сыновья Дмитрия Нижегородского, Василий и Симеон. Князь Остей как увидел их, так и обмер, услышав речи их, стал креститься.

– Братья православные, с доброй вестью мы к вам. Хан Тохтамыш сдержит слово, не тронет град. Дайте ему дары московские и покажите церкви православные. Об их красе хан слышал разное. Вот и хочет посмотреть на чудо русское».

Нет доверия князьям Нижегородским, но Василий и Симеон клянутся словом русским. Вновь не верят защитники князьям. Тогда дают они клятву – словом Божьим.

Москвитяне задумались: «Раз ручаются братья, значит, верно – не тронет хан града». Совет долгий был. Думали и так и этак. Доверчивый требует: «Княжеское слово надёжное – отворяй ворота». Робкий вторил: «Коли биться будем, и никто не придёт на помощь. Что тогда? Так ручательство есть». Лишь один догадливый оказался: «Не верю я басурманам и князьям тем, что с ними». Поддержал его рассудительный: «Иль забыли, сколько градов русских встречали басурман с дарами и ворота им открывали. Что стало с горемычными? Забыли? Нет пощады ни детям, ни старикам. Так было и в этот раз будет». Или не было рассудительного на совете, или не услышали его москвитяне.

Тохтамыш прав: «Рус, он храбрый и сильный, но доверчивый».

– Решено, – говорит князь Остей. – Собирайте дары. Отворяйте ворота. Иду в стан к хану.

Сборы быстрые. Остей вышел из града, за ним духовенство с крестами, бояре и русские многочисленные дары.

Тохтамыш ухмыляется:

– Что, Русь непокорная!? На поклон пришла!? Была Русь монгольской, такой и останется вечно. Сразу не поклонилась, за то уничтожу Белокаменную и народ её весь.

– Ты же слово давал, клялся! – кричит князь Остей.

– Я хан Золотой Орды. Моё слово верное. Тебе слово моего не было дадено. То твои соплеменники, мои верные подданные, клялись. Их поручительства для меня не указ.

Умирает Остей. Обманулся он, поверил хану, больше сородичам по крови. Может, не поверил? Понадеялся на чудо. Что гадать? Всё одно. Что мог, на что способен был, князь Остей совершил. Теперь он далеко – в русском храме. Рядышком с ним синеокая дочь боярская Евпраксия. Венчает их христианский Бог.

И не слышать этого, и не видеть, лучше и вовсе не знать. Как не стало князя Остея и его соратников, что за ним в стан последовали, острый меч, беспощадный меч над Москвою занесён. Сечёт он и малых детей, и дряхлых стариков, где меч не достанет, стрела ему помогает. Ордынская конница, словно чёрное пламя, летит по Москве, всё уничтожает на пути.

И не слышать этого, и не видеть, лучше и вовсе не знать. Встань по центру града, позови: «Дева красная, муж седой иль малец малый! Покажись». Никто не откликнется. Ни единой христианской души не осталось в белокаменном граде. Кто на земле-матушке лежит, кто по речке плывет бездыханный. Другие же, в ком теплится жизнь, уж за стенами града. Путь их страшен – в ордынское рабство.

Тохтамыш усмехается: «Русь непокорная», и ведут к нему дев русых, с косами расплетенными: «Хороша девка рус. Хороша». Несут ему богатства московские: «Много, много злата у рус».

«Пусть горит град Москва. И на пепле том никогда не бывать жизни новой. Не будет жизни новой, не будет и Руси непокорной», – наглумился, насытился хан ордынский³. Впереди у него другие русские грады: Звенигород, Юрьев, Можайск, Владимир… Ждёт их участь Белокаменной. И не слышать этого, и не видеть, лучше и вовсе не знать.

Но сколь лет не пройдёт – сотня, тысяча – те дружинники, доблестью сияющие, девы красоты неписаной, матери бодрые, всепрощающие, старцы мудрые, вере русской преданные, на защите земли православной стоять будут.

И слышим мы, и видим мы, и знаем мы, что стоят они и по сей день. На том стоит и стоять будет непокорная Русь.