Сколько бы лет ни прошло

Сколько бы лет ни прошло

Аппендикс – небольшой отросток слепой кишки, функция которого в организме до сих пор точно не установлена. Он является самой частой причиной острых хирургических вмешательств…

 

Могу поспорить, что с годами голос человека не меняется. Лицо – да. Осанка тоже. А голос – нет, сколько бы лет ни прошло – все тот же. Когда мне позвонил армейский приятель Василий Жилов, я его сразу узнал по голосу, не сойти мне с места, хотя не слышал пятьдесят лет. Честное слово.

Вася, – говорю, – это ты что ли?

Я, – отвечает. – Узнал?

Сердце у меня трепыхнулось, конечно.

Как же, – хриплю, – конечно, узнал! Ёкарный бабай, Василий, сколько лет!..

Он смеется.

А знаешь, как я тебя нашел?

И он стал рассказывать, как меня искал и в конце концов нашел. А у меня перед глазами картина, как мы его по снегу тащим едва живого. Как будто вчера было. Вот уже темно, и звезды над тайгой повисли, белые-белые, блестят, как елочные игрушки…

 

Хорошо помню то солнечное воскресное утро в начале марта.

Взвод, подъем!

И мы уже на площадке перед бараком по пояс голые обтираемся колючим, рассыпчатым, похожим на сахарный песок снегом. Федя Фатхутдинов по прозвищу Джигит – рот до ушей – повизгивает тихонько и по-русски матерится – научился за два года. Здоровяк Винокуров охает и отдувается шумно, как бегемот в зоопарке. Морозы отступили, солнце яркое, по глазам бьет. На крыльце старшина Хижняк жмурится, как кот на завалинке, а не раздевается, заячья душа, боится снега.

Весна, как говорится, не за горами, нет, а вот за Дембельской сопкой, самой высокой на перевале Дуссе-Алинь, наверняка. Того и жди в распадок спустится, растопит снега. А мы и ждём. За весной лето, за летом осень. Там, глядишь, приказ министра обороны. Считай деньки до дембеля! «Дембель стал на день короче, старикам спокойной ночи!»

За три месяца мы в тайге обжились как дома. А что – вода есть, свет есть, тепло есть. Чего еще солдату надо? Кухня, столовая, свой хлеб печем. Хлебопеки бражку по-тихому ставят. Сторожевые вышки распилили на дрова. От лагеря одни бараки остались. И те скоро на слом пойдут. Пока еще в них квартируем. Но уже приступила авторота к расчистке площадки за рекой, там разместится палаточный городок. Будем жить повзводно в палатках. Замполит говорил, что и плац под восточной сопкой наладят. А как же! Без плаца в армии нельзя. Чтобы не забыл солдат, пусть и в железнодорожных войсках, про то, как строем ходить. Мы и не забываем – в столовую строем ходим, да еще и с песней. Как затянет запевала наш громогласный Толик Васин: «Напишет ротный писарь бумагу…» И мы дружно: «Подпишет ту бумагу комбат…» Подпишет…

Эх, скорей бы!..

Воскресенье, оно и в тайге воскресенье. Выходной, значит. После завтрака и развода все без исключения – и обе путевые, и мостовая роты, и минеры, и связисты, и даже хозвзвод, кроме тех, кто в наряде и на дежурстве, освобождались от работы на просеке и на тоннеле.
В городе, конечно, как счастливая карта, и увольнение могло выпасть, а то и в самоволку бы сбегали, а тут – куда пойдешь? И все-таки не в продымленном же бараке целый день сидеть. И мы вчетвером – я, Вася Жилов, узбек Федя, писарь продовольственной службы да связист с коммутатора Валерка Терентьев – доложились дежурному по части нашему взводному лейтенанту Никитину, что хотим пробежаться на лыжах. Он не возражал. Да и с чего бы вдруг возражать?

Молодцы, – сказал взводный и хлопнул Жилова по плечу. А потом поддернул на Феде спущенный «по-стариковски» ремень. – Но глядите у меня, чтобы к ужину были в расположении части!

И показал нам кулак. Парень лейтенант был не слабый, говорили, что занимался в былое время джиу-джитсу, и форму, по всему видно, держал. Не знаю, как насчет джиу-джитсу, но сам видел, как он на перекладине делал пять раз подряд выход силой на обе руки. Уважуха, ничего не скажешь. У меня такое не получалось. Максимум два раза.

Есть! – бодро ответил за всех старший по званию ефрейтор Жилов. – Будем. Как штык!.. Как штыки! – поправился он и шепотом добавил: – Куда мы на хрен денемся!

Лыжи были дедовские, испытанные, с ремнями. Они вполне комфортно держались на рыжих «бамовских» валенках и легко катились по крепкому таежному насту.

Над маршрутом голову не ломали – наезженная дорога всего одна, налево – на запад, направо – на восток. Налево – значит на перевал, а подниматься туда на лыжах интересного мало, и мы отправились направо – вдоль подножия Дембельской сопки под уклон на Сулук.

От Дуссе-Алиньского перевала до Сулука двадцать километров. Столько мы, конечно, одолеть не планировали. Договорились так – катимся, пока не надоест, потом вернемся. В общем, выбрали, что полегче в начале пути, а зря. По уму, так надо делать совсем наоборот – вначале поднапрячься, зато в конце отдохнуть. Потом мы эту мудрость припомним, да поздно будет.

Под горку что не катиться! Душа поёт. На градуснике двадцать пять. Это для нас, переживших у костров пятидесятиградусные морозы, тепло. Надоевшие полушубки уже на бушлаты поменяли – скорее бы весна!

Солнце белое. Тайга белая. От деревьев на белом снегу фиолетовые тени. Тихо-тихо. Великое безмолвие. Только под лыжами снег поскрипывает. Красота!

Пару раз останавливались покурить и сфотографироваться.

А что если тигр на дорогу выйдет? – спросил шутник Валерка, щелчком отбрасывая окурок. С тревогой спросил, будто и впрямь верил, что может из тайги настоящий тигр выйти. – Что будем делать?

Ефрейтор Вася пожал плечами, сказал с деланным равнодушием:

Ничего. Он нас съест.

И тоже швырнул окурок в снег, но не щелчком, а как дротик. И подмигнул Валерке.

Некурящий узбек Федя заволновался.

Нет тут никаких тигров! – проговорил он без акцента. – Сколько живем, зайца не видели. Даже птицы. А то – тигр!

Зима. Спят звери, – сказал я.

Жилов согласно кивнул.

Да. Разве что медведь-шатун.

Какой медведь? – спросил Федя.

Шатун.

А-а…

Да, шатуны и зимой бродят, – со знанием дела продолжил Жилов. – Жрать-то охота, а спать, как другие в берлоге, не могут, бессонница у них на нервной почве, вот и шастают по тайге. К весне так оголодают, только попадись что-нибудь живое!

Жирненькое! – Валерка ткнул упитанного Федю в бок.

Но Федя, а по-узбекски Фатхутдин, на провокацию не поддался, оттолкнулся палками от обочины и покатил молча вперед. Ну и мы за ним.

Солнце, что сначала светило нам справа, теперь грело затылок. День клонился к вечеру. Так, возможно, мы бы и до Сулука по зимнику домчались налегке, если бы не прихватило у нашего ефрейтора живот.

Сначала шутили, мол, съел чего-то. Ну и про медвежью болезнь, конечно, вспомнили. Но скоро стало не до шуток. Лицо Васи сделалось белым с синевой, как снег под лиственницами, его тошнило, боль из верхней части живота опустилась вниз. Он медленно передвигал ноги и при каждом движении морщился и скрипел зубами.

Повернули назад, и тут поняли, что в гору не с горы, быстро не получается, надо немалое усилие прикладывать, чтобы лыжи резво катились по снегу. А больной наш шел все медленней, наконец, отдал палки Валерке Терентьеву и уже не отпускал от живота обеих рук, словно держал под бушлатом что-то и боялся это выронить.

Так с черепашьей скоростью продвигались мы в обратном направлении не меньше часа. Солнце скрылось за сопкой, и сразу стало холодно. Василий сел на снежный отвал у дороги, сказал:

Все, ребята, больше не могу!

Мы остановились. Стали думать, что делать и решили так. Валерка, как самый шустрый, побежит вперед, в часть за машиной. А мы с Федей потащим ефрейтора потихоньку своими силами.

Как потащим? – спросил Федя.

Положим его на лыжи и будем тянуть, – неуверенно ответил я, пока что сам не представляя, каким образом удастся соорудить что-то вроде санок.

Сделали так. Двумя ремнями скрепили лыжи, а два других ремня, для чего и с Валерки ремень сняли, зацепили за передний крепёж так, что за них можно было тащить наши сани с Василием. Попробовали – получилось, хотя и очень тяжело.

Валерка докурил сигарету, сказал на прощание:

Вспомнишь тут, пожалуй, и не только про тигров!

И, махнув рукой, исчез в сгустившихся сумерках.

Мы взялись за ремни и потащили по дороге вверх нашего больного. Он тихонько стонал. Быстро темнело. Вот и звезды повисли на черном небе. Меня всегда удивляли звезды на Дуссе-Алине. Таких крупных звезд я нигде не видел. Яркие, мохнатые, они светили над тайгой, словно лампочки. С ними было светло почти как днём, но почему-то более холодно.

Но не сегодня. Сегодня нам было жарко. Не останавливаясь, мы волокли Василия. Спины наши взмокли. Изо рта толстяка Феди вырывалась струя пара, которую даже в темноте было хорошо видно. Он громко сопел и что-то бормотал по-узбекски. А подъем становился все круче.

Скоро лагерь, – пропыхтел Федя. – Перекурим?

Нет, – сказал я. – Лучше идти.

Передохните, – подал голос Василий.

Мы не устали, – ответил Федя, вытирая шапкой вспотевший лоб.

Что-то машина не едет.

Ничего. Приедет. Как ты?

Хреново, – ответил Вася. – Рвет живот, зараза! Не отпускает.

Федя выдохнул очередную порцию пара и сказал:

Потерпи, джура .

Терплю, – отозвался тихо ефрейтор.

И тут впереди вспыхнули огни фар.

Ну вот! – обрадовался я. – Вот и машина!

Это, действительно, была машина – комбатовский ГАЗ-69 с водителем-асом Костей Порошиным за рулем.

Вот и скорая помощь! – крикнул он, вылезая из кабины. – Где тут раненый?

Вместе с Порошиным приехал прапорщик Аканаев, батальонный фельдшер. Он посмотрел на Василия и, не вынимая рук из собачьих рукавиц, поставил диагноз:

Аппендикс воспалился!

И что теперь? – спросил я.

Аканаев пожал плечами.

Резать нада, – сказал он.

Здесь? – испуганно спросил Федя и поднял лицо к небу.

Прапорщик посмотрел на него с презрением.

Ты что, дурак? В госпиталь нада.

У тебя все только бы резать, – пробормотал Федя. Он боялся уколов, а уж про операцию и слышать не мог. – А если не резать?

Риск летального исхода возрастает, – отчеканил Аканаев с каменным лицом, как будто читал инструкцию.

Какого исхода?

Летального.

Прапорщик поджал губы и показал рукавицей вверх.

Я подумал, что так они могут беседовать без конца и сказал:

Давайте что-то делать, время теряем!

Правильно! – согласился Аканаев. – Давно пора. Вопросы их интересуют!

Вчетвером мы легко погрузили скрюченного Василия на заднее сиденье. Он так и не отпускал рук от живота, но стонать перестал. Испугался, наверно, слушая наши разговоры о летальном исходе.

Поехали, – сказал Порошин. – В части разберемся.

Аппендикс – дело серьезное, – продолжал запугивать Василия и нас вместе с ним безжалостный Аканаев, усаживаясь на сиденье рядом с водителем. – Да… Он может быть и простой, конечно, но может быть и флегмонозный. А то и вообще гангренозный. Крайне опасен. Вот тут уж…

Ефрейтор застонал.

Хватит, товарищ прапорщик! – оборвал фельдшера Федя. У него вдруг появился сильный акцент. Сильнее, чем у Аканаева. – Умный больно. Видишь, человеку и без тебя плохо.

Поговори у меня! – пробурчал Аканаев. – Получишь наряд вне очереди.

Но про аппендикс больше не разглагольствовал.

Нам с Федей места в машине не осталось.

Ничего, сказал я. – Сами доберемся.

Порошин кивнул головой. Что-то проговорил Василий, но я уже не расслышал. Мотор рявкнул, машина умчалась по зимнику, и свет фар еще долго был виден в темноте.

В бараке минно-подрывного взвода жарко топилась печка. Около тусклой лампочки вился густой сигаретный дым. Где-то в углу, невидимая, названивала гитара. Серега Одинцов пел про старого извозчика, которого вытеснило метро. Я так устал, что еле-еле дотащился до своего места, рухнул, как бревно, не раздеваясь, на нары и мертвым сном спал до подъема.

История эта окончилась благополучно. Василия успешно прооперировали в госпитале. Аканаев его туда доставил вовремя. Аппендикс, к счастью, оказался никакой не гангренозный, а совершенно простой. И через десяток дней ефрейтор Жилов вернулся в часть живой и здоровый.

 

А помнишь?.. – взволнованно кричал в телефон Василий.

Помню. Я все помню. Плохое со временем забывается, а хорошее навсегда в памяти остается. Потому что его намного больше. И по голосам я всех узнаю, сколько бы лет ни прошло. Особенно друзей. Их все равно больше.