Слова народные
Слова народные
1
В древесном цирке Чинизелли
постелен лиственный палас
и зайцы скачут через ели.
Вот осень нас и дождалась.
Застенчива, как дебютантка,
стоит под маленьким зонтом.
Совсем еще не та вакханка,
которой сделалась потом.
Не та, хлеставшая до мяса
дома, деревья на пути.
Не та, к которой ловеласы
уже боялись подойти.
Еще ее не отпевали,
не падал снег сороковин.
Еще ее не забывали
среди зеленых луговин.
Еще досады и печали
не просветлели, как стекло.
А вон, смотри-ка, не она ли?
Как будто жизни не прошло.
Стоит и держит желто-красный
опознавательный букет
для первого, кто скажет: здравствуй,
и сколько зим, и сколько лет.
2
Нынче день ненастный, мерзкий,
всех прохожих разогнал,
а это — автор новомирский,
он идет в родной журнал.
Хлипкий зонт над ним дырявый,
серый плащ протерт до дыр.
Впереди бессмертной славой
нежно светит «Новый мир».
Он пришел за гонораром,
весь, как есть, убог и нищ,
и, хвала богам и ларам,
получает уйму тыщ.
А из Нового из мира
сам собой идет в кабак.
Одинокая квартира
не влечет его никак.
В кабаке сидят иные
операторы пера.
Не такие пробивные,
хоть давно уже пора.
«Ты ж налей, налей, Степаныч,
нам зеленого вина.
На дурняк напьемся на ночь,
будет ночь не так страшна».
Тыщи тают, как снежинки —
сел под осень, встал зимой, —
и кабатчикова жинка
гонит авторов домой.
Едешь веткой темно-синей,
слезы катятся из глаз
и «жива еще Россия»
пробормочешь сотню раз.
3
Я помню тот Шервудский лес,
корявые грабы и буки.
На черта туда я полез?
Наверное, чисто от скуки.
Я помню разбойничий труд,
унылый, как детская книга.
И Робин не очень-то гуд,
и поп у них тоже расстрига.
Хорошее дело — отъем
добра у купца и вельможи.
Когда ж это все раздаем,
нет силы смотреть в эти рожи.
Калека, вдова, нищеброд,
какие-то дети в обносках.
Непросто любить наш народ,
делиться с народом непросто.
Пятьсот километров тайга,
где нет ни борделя, ни бара.
Порою и баба Яга
покажется годною бабой.
С утра преподобнейший Тук
о миссии нашей талдычит,
и Робин, идейный индюк,
трясется над общей добычей.
Оставив на зябкой заре
храпящего Джона-малютку,
бежал я как будто во сне
и вышел на сотые сутки.
Теперь я в конторе менял
работаю в лондонском Сити.
Братва, не ищите меня,
и вы, голодранцы, простите.
4
Вранье, не может быть, а?
Всерьез, а не в стихах
скончался Трубкин Витя
внезапно на югах.
В феодосийском морге
лежит он, трезв и глуп,
проваленный, как Зорге,
в немыслимую глубь.
Писали некрологи,
пока он был здоров,
но нет его в итоге,
и больше нету слов.
Была такая шутка:
мол, Витя наш — трупак.
И мы шутили чутко,
кто в рифму, а кто так.
Какие были тропы,
сюжетная канва!
Распахивались гробы,
и строем шли слова.
Какие багатели
слагали всей толпой.
А нынче онемели:
поди его воспой.
Теперь он симпатичный,
одет в бумажный фрак,
и вовсе не мистичный
сквозит над ним сквозняк.
Теперь с него, как с гуся,
не может видеть он,
как тщетного искусства
качается плафон.
5
На последней ступени Ламарка,
между кольчатых и нематод,
«Триумфальную арку» Ремарка
мы читали, вернувшись с работ.
Там герои не знали износа,
не тонули, как мы, в синеве,
а вливали в себя кальвадоса
по бутылочке в каждой главе.
В той юдоли подборщик и грузчик,
почвовед и гидролог в миру,
мы бродили по рощам и кущам,
там, где листья томились в меду.
В одинаковых бурых телагах
уходили мы в стылую глушь,
и о наших уютных тиранах
распевали веселую чушь.
Мы молились начальнику-волку,
чтобы нас не кусал за бочок.
Мы просили можайскую водку:
приходи к нам еще и еще.
Но не будь так жестока к гортани,
не шибай омерзительно в нос.
Будь мила, как в парижском шантане,
притворись, будто ты — кальвадос.
День за днем после среднего Спаса
возят яблоки мимо полей,
а у нас тут — ни сидра, ни кваса.
Есть можайская? Вот и налей.
А потом по страничке, по кругу,
издевательски или всерьез,
семь студентов читают друг другу,
как там любят и пьют кальвадос.
Каждый вечер — как времени вывих,
но наутро светлеет окно,
и мешки оживают на нивах
и уходят на Бородино.
Но однажды, как будто впервые,
белым светом зажжется трава,
и не Эрих, а просто Мария
даст нам вольную на Покрова.
6
Он не хочет солнечного мира,
не о мире нынче разговор.
Он желает ядерного взрыва
или две бутылки «Пять озер».
Он не урка, не бывал на зоне,
мать родную позабыл навек.
Он — обыкновенный местный зомби,
а по виду — русский человек.
Перед снегом Вологда свинцова,
день единства празднуют менты.
Он читает наизусть Рубцова
среди православной красоты.
Был бы я малюткой-медоваром,
я бы наварил ему тепла.
Был бы металлургом-нибелунгом,
выковал бы меч, как для себя.
Мне богиня в рюмочной «Меркурий»
положила шпротину на хлеб.
«Пять озер», застывшие в лазури,
ждут своих предсказанных судеб.
Первые три стопки, как зегзицы,
набирают дружно высоту.
У меня — плацкарта до столицы,
у него — билет на Воркуту.
Там живут малютки-нибелунги,
гномы варят горные меда
и поют так стройно и по-русски,
с зомбаками вежливы всегда.
7
Возле магазина
ранним ноябрем
зимняя резина
мокнет под дождем.
Палевые псины,
вовсе без пород,
охраняют шины:
ходит же народ.
У кого «Победа»,
у кого «Жигуль».
Вспоминают лето —
август да июль.
Как тогда любили,
жались по углам.
Как автомобили
разбивали в хлам.
Как рождались дети —
крику на весь дом.
Как живем на свете
и перестаем.
Выйти в непогоду
дернул же их черт.
— Нету никого тут.
Что ты брешешь, Лорд?