Слова народные

Слова народные

Стихи

1

 

В древесном цирке Чинизелли

постелен лиственный палас

и зайцы скачут через ели.

Вот осень нас и дождалась.

 

Застенчива, как дебютантка,

стоит под маленьким зонтом.

Совсем еще не та вакханка,

которой сделалась потом.

 

Не та, хлеставшая до мяса

дома, деревья на пути.

Не та, к которой ловеласы

уже боялись подойти.

 

Еще ее не отпевали,

не падал снег сороковин.

Еще ее не забывали

среди зеленых луговин.

 

Еще досады и печали

не просветлели, как стекло.

А вон, смотри-ка, не она ли?

Как будто жизни не прошло.

 

Стоит и держит желто-красный

опознавательный букет

для первого, кто скажет: здравствуй,

и сколько зим, и сколько лет.

 

2

 

Нынче день ненастный, мерзкий,

всех прохожих разогнал,

а это — автор новомирский,

он идет в родной журнал.

 

Хлипкий зонт над ним дырявый,

серый плащ протерт до дыр.

Впереди бессмертной славой

нежно светит «Новый мир».

 

Он пришел за гонораром,

весь, как есть, убог и нищ,

и, хвала богам и ларам,

получает уйму тыщ.

 

А из Нового из мира

сам собой идет в кабак.

Одинокая квартира

не влечет его никак.

 

В кабаке сидят иные

операторы пера.

Не такие пробивные,

хоть давно уже пора.

 

«Ты ж налей, налей, Степаныч,

нам зеленого вина.

На дурняк напьемся на ночь,

будет ночь не так страшна».

 

Тыщи тают, как снежинки —

сел под осень, встал зимой, —

и кабатчикова жинка

гонит авторов домой.

 

Едешь веткой темно-синей,

слезы катятся из глаз

и «жива еще Россия»

пробормочешь сотню раз.

 

3

 

Я помню тот Шервудский лес,

корявые грабы и буки.

На черта туда я полез?

Наверное, чисто от скуки.

Я помню разбойничий труд,

унылый, как детская книга.

И Робин не очень-то гуд,

и поп у них тоже расстрига.

Хорошее дело — отъем

добра у купца и вельможи.

Когда ж это все раздаем,

нет силы смотреть в эти рожи.

Калека, вдова, нищеброд,

какие-то дети в обносках.

Непросто любить наш народ,

делиться с народом непросто.

Пятьсот километров тайга,

где нет ни борделя, ни бара.

Порою и баба Яга

покажется годною бабой.

С утра преподобнейший Тук

о миссии нашей талдычит,

и Робин, идейный индюк,

трясется над общей добычей.

Оставив на зябкой заре

храпящего Джона-малютку,

бежал я как будто во сне

и вышел на сотые сутки.

Теперь я в конторе менял

работаю в лондонском Сити.

Братва, не ищите меня,

и вы, голодранцы, простите.

 

4

 

Вранье, не может быть, а?

Всерьез, а не в стихах

скончался Трубкин Витя

внезапно на югах.

В феодосийском морге

лежит он, трезв и глуп,

проваленный, как Зорге,

в немыслимую глубь.

Писали некрологи,

пока он был здоров,

но нет его в итоге,

и больше нету слов.

Была такая шутка:

мол, Витя наш — трупак.

И мы шутили чутко,

кто в рифму, а кто так.

Какие были тропы,

сюжетная канва!

Распахивались гробы,

и строем шли слова.

Какие багатели

слагали всей толпой.

А нынче онемели:

поди его воспой.

Теперь он симпатичный,

одет в бумажный фрак,

и вовсе не мистичный

сквозит над ним сквозняк.

Теперь с него, как с гуся,

не может видеть он,

как тщетного искусства

качается плафон.

 

5

 

На последней ступени Ламарка,

между кольчатых и нематод,

«Триумфальную арку» Ремарка

мы читали, вернувшись с работ.

 

Там герои не знали износа,

не тонули, как мы, в синеве,

а вливали в себя кальвадоса

по бутылочке в каждой главе.

 

В той юдоли подборщик и грузчик,

почвовед и гидролог в миру,

мы бродили по рощам и кущам,

там, где листья томились в меду.

 

В одинаковых бурых телагах

уходили мы в стылую глушь,

и о наших уютных тиранах

распевали веселую чушь.

 

Мы молились начальнику-волку,

чтобы нас не кусал за бочок.

Мы просили можайскую водку:

приходи к нам еще и еще.

 

Но не будь так жестока к гортани,

не шибай омерзительно в нос.

Будь мила, как в парижском шантане,

притворись, будто ты — кальвадос.

 

День за днем после среднего Спаса

возят яблоки мимо полей,

а у нас тут — ни сидра, ни кваса.

Есть можайская? Вот и налей.

 

А потом по страничке, по кругу,

издевательски или всерьез,

семь студентов читают друг другу,

как там любят и пьют кальвадос.

 

Каждый вечер — как времени вывих,

но наутро светлеет окно,

и мешки оживают на нивах

и уходят на Бородино.

 

Но однажды, как будто впервые,

белым светом зажжется трава,

и не Эрих, а просто Мария

даст нам вольную на Покрова.

 

6

 

Он не хочет солнечного мира,

не о мире нынче разговор.

Он желает ядерного взрыва

или две бутылки «Пять озер».

Он не урка, не бывал на зоне,

мать родную позабыл навек.

Он — обыкновенный местный зомби,

а по виду — русский человек.

Перед снегом Вологда свинцова,

день единства празднуют менты.

Он читает наизусть Рубцова

среди православной красоты.

Был бы я малюткой-медоваром,

я бы наварил ему тепла.

Был бы металлургом-нибелунгом,

выковал бы меч, как для себя.

Мне богиня в рюмочной «Меркурий»

положила шпротину на хлеб.

«Пять озер», застывшие в лазури,

ждут своих предсказанных судеб.

Первые три стопки, как зегзицы,

набирают дружно высоту.

У меня — плацкарта до столицы,

у него — билет на Воркуту.

Там живут малютки-нибелунги,

гномы варят горные меда

и поют так стройно и по-русски,

с зомбаками вежливы всегда.

 

7

 

Возле магазина

ранним ноябрем

зимняя резина

мокнет под дождем.

Палевые псины,

вовсе без пород,

охраняют шины:

ходит же народ.

У кого «Победа»,

у кого «Жигуль».

Вспоминают лето —

август да июль.

Как тогда любили,

жались по углам.

Как автомобили

разбивали в хлам.

Как рождались дети —

крику на весь дом.

Как живем на свете

и перестаем.

Выйти в непогоду

дернул же их черт.

Нету никого тут.

Что ты брешешь, Лорд?