Журнальный мир

Homo fugit velut umbra

Человек исчезает как тень¹

(Слова на входе в университетскую часовню Св. Христа Доктрин в Алькала-де-Энарес)

Видное место на литературной карте России начала прошлого века принадлежит Василию Евграфовичу Чешихину-Ветринскому (1866–1923), историку русской и европейской литературы, переводчику, публицисту, краеведу, народовольцу и журналисту. И хотя родился Василий Евграфович в Риге Лифляндской губернии, большая часть его жизни связана с Нижним Новгородом (1903–1918).

Но главная загадка, которую он оставил своим потомкам, порождена далёкой Испанией…

Детство Василия Евграфовича прошло в интеллигентной семье. Его дед, Иродион Яковлевич, был профессором Санкт-Петербургской духовной академии, переводчиком (его перу принадлежит перевод первой песни «Энеиды» Вергилия) и поэтом; отец – краеведом, публицистом, издателем «Русского вестника», старейшего русскоязычного журнала в Прибалтике; брат – писателем, переводчиком (Гёте и Мюссе), музыкальным критиком (среди прочего он опубликовал фундаментальную «Историю русской оперы») и просветителем. Неудивительно, что и Василий Евграфович продолжил стезю своей семьи. Наиболее известен он кроме множества работ о русских литераторах XIX века переводом комедии нравов англо-ирландского поэта Ричарда Шеридана «Школа злословия». Намного менее известно о его интересе, переросшем в своего рода одержимость, к испанской поэзии позднего Средневековья.

Василий Евграфович окончил Рижскую Александровскую гимназию (с серебряной медалью) и физико-математический факультет Санкт-Петербургского Императорского университета (примечательный факт: математический склад ума заставит его взяться за решение почти неразрешимой загадки; гуманитарная часть образования – найти ключи к ней). Как большинство образованных людей его эпохи, увлёкся революционными идеями и за участие в народнических кружках был выслан сначала в Ригу, после – в Глазов Вятской губернии (ныне – город в Удмуртии), где у него завязалась активная переписка, с одной стороны, с Максимом Горьким, с другой – с тем, кого Василий Евграфович в своих дневниках именует «отец С.» и кто познакомил его с псевдодионисийской традицией² общехристианской теологии (ещё один факт, чьё влияние скажется позже).

По окончании ссылки, после недолгого (1901–1903 годы) пребывания в Самаре, он осел в Нижнем Новгороде, где стал секретарём и фактическим редактором «Нижегородской земской газеты». Как земец вступил в 1905-м в Партию народной свободы, многим известную под названием кадетской; написал бо́льшую часть своих трудов (среди которых «Герцен», «Отечественная война 1812 года в родной поэзии», «Чернышевский») и в том числе монографию о выдающемся историке-медиевисте, заложившем основы научного понимания Средних веков в России, Тимофее Николаевиче Грановском. Работая над последней, Василий Евграфович как человек энциклопедического кругозора не мог не ознакомиться глубже со сферой научных интересов Грановского, среди которых были и история расцвета и упадка Испании при Габсбургах – «империи, над которой не заходит солнце», и Итальянские войны – первый конфликт общеевропейского характера, охвативший все страны от Шотландии до Турции. В своих поисках он встретил имя кондотьера, конкистадора и поэта, коими изобиловала та эпоха и которое было забыто в потрясениях бурного, под стать двадцатому, XVI века. Василий Евграфович отметил, что «первоначально не обратил на него внимания и предал бы его забвению вторично», если бы оно не всплыло в переписке с тем обществом, что сложилось вокруг Горького на Капри.

Здесь, в «литераторском центре богостроительства» (особого этико-философского течения в русском марксизме, развивавшемся Анатолием Васильевичем Луначарским и Владимиром Александровичем Базаровым), бывали Феликс Дзержинский, «цусимец» Новиков-Прибой, жили поэт и журналист Леонид Старк (Афгани; тот самый, кто в октябрьские дни 1917 года займёт телеграф и почтамт) и его жена, впоследствии библиотекарь Ленина, Шушаник Манучарьянц. К ней и обратился другой гость виллы «Спинола» – Михаил Коцюбинский, классик украинской литературы. Широкой публике он известен по поставленным по его произведениям фильмам «Подарок на именины» и «Тени забытых предков» («лучшая картина в мире, снятая до сих пор», как сказал Эмир Кустурица). Что занимательно – и, скорее всего, является случайным совпадением с судьбами тех, о ком идёт здесь речь, – в финале картины Иван, главный герой, видит призрачные отражения Марички, своей погибшей возлюбленной, в воде и в лесу.

Коцюбинский много путешествовал. Он объездил едва ли не всю Европу – не только по зову души, но и из потребности в лечении: он медленно умирал от чахотки. И если Антон Павлович искал облегчения в ковыльных степях Башкирии, то Михайло Михайлович подался в просторы Иберийской Месеты – обширного, засушливого, малолюдного плоскогорья, с многочисленными замками (давшими имя стране – Кастилия) и полуразрушенными римскими виллами. В странствиях он познакомился с Мигелем де Унамуно, в ту пору – ректором университета Саламанки.

Последний, будучи баском по национальности, в одну из поездок на родину, в Бильбао, посетил долину Бастан на самом севере Наварры, у подножия Пиренеев, где в местечке Арискун родился Педро де Урсуа, «губернатор» Эльдорадо. Его личность привлекла внимание философа и как жертва «испанского Иуды» – «гнева божьего» Лопе де Агирре (замечательно воссозданного Клаусом Кински в фильме Вернера Херцога), и как один из плеяды великих басков, лежавших в фундаменте славы Испании: Хуана Себастьяна Элькано, завершившего экспедицию Магеллана, Андре́са де Урданеты, открывшего самый безопасный путь через Тихий океан к берегам Филиппин, Хуана де Гарая, основателя «Города Пресвятой Троицы и Порта Святой Марии Добрых Ветров» (Буэнос-Айреса), Игнатия Лойолы, основоположника «Общества Иисуса».

«Если баски, этот малый и загадочный народ, помогли кастильцам построить империю, то не нужно ли в их национальных чертах искать то, что поможет спасти Родину?» – отметил Мигель в гостевой книге в маленьком отеле на Берегу Храбрых, Коста-Брава (сын хозяина отеля сберёг автограф, спрятав книгу во времена франкистского террора).

Тут нужно пояснить, что после катастрофы 1898 года Испания впала в глубочайший экономический, политический и – главное – моральный, чуть ли не экзистенциальный кризис, сравнимый разве что с кризисом, поразившим Россию в 1990-х. Как и СССР в холодной войне, Испания потерпела унизительное поражение в скоротечной войне с США – несмотря на отчаянную храбрость пехоты, неделями сражавшейся в окружении на пляжах Кубы и Филиппин. Это была первая война, развязанная прессой (красочное изображение подрыва крейсера «Мэн» в газете Джозефа Пулитцера New York World позже послужило вдохновением для пропагандистских плакатов «Помни Пёрл-Харбор!» и «Помни 11 сентября»), первая война, запечатлённая на киноплёнку (пройдёт всего 93 года, и технологии позволят нам наблюдать бомбардировки в прямом эфире).

Нам в наследство от той войны достались коктейли «дайкири» (по имени местечка под Сантьяго-де-Куба, где янки высадились на остров) и стихотворение Редьярда Киплинга «Бремя белого человека». Испании же пришлось искать ответы на вопросы «что делать?» и «кто мы, откуда, куда идём?». И находить ответы: в возрождении поэзии, философии (что даёт и нам надежду на бронзовый век русской литературы), национализме, авторитаризме, анархо-синдикализме и социализме. Эти искания приводили пилигримов мысли на разные стороны баррикад, а заканчивались смертью на чужбине, расстрелом (националистами или республиканцами), примирением или резким конфликтом с новым режимом.

Однако, как и нам, испанцам, которых Пио де Бароха, ещё один выдающийся представитель Generación del 98³, изобразил в виде «пассажиров трамвая, входящих и выходящих из него, не знающих, куда и зачем они едут», гражданская война ещё казалась невероятной; Мигель де Унамуно ещё не мог знать, что всего через пару месяцев после начала мятежа правый генерал Хосе Мильян Астрай заткнёт его возгласом «Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!» (как окажется, навсегда: философ умрёт под новый год, во сне – итог его жизни показан в испано-аргентинском фильме «Mientras dure la guerra», «Пока длится война»); пока ещё над всей Испанией было безоблачное небо⁴, и Мигель, верховный жрец храма разума⁵, мог посвятить себя изучению эпохи испанской славы и её терций – такого же символа страны, как коррида и Саграда Фамилиа.

Терции родились в плавильном котле Реконкисты – 800-летней эпопее войн за свою веру, окрашенных гордостью за своих пророков и свой народ и уважением к врагу (странно, но именно на стыке религий рождается взаимоуважение), воспетой, к примеру, в «Песне о моём Сиде» – одном из немногих эпосов, мало отступающих от исторической правды. Продолжившись естественным образом в конкисте, терции на полтора столетия стяжали славу непобедимых: невероятно стойкие в сражении, потрясающе упорные, с редким для эпохи терпением, «испанские дьяволы» наводили ужас на Амстердам, Париж и Лондон настолько, что это позволяло успешно снабжать войсками и припасами свои владения в Нидерландах сухопутным путём (море блокировалось английскими и голландскими пиратами) через далеко не дружественные земли в Альпах и Восточной Франции. Каждый солдат знал, что его жизнь находится в руках Господа, но его полк – бессмертен: его нельзя покорить, можно лишь истребить (известен эпизод, описанный в «Капитане Алатристе», когда французский офицер спросил умирающего испанского знаменосца: «Сколько вас было здесь?» – на что тот ответил: «Пересчитайте убитых – узнаете»).

Вот в таком соединении довелось строить свою судьбу на службе католическому королю и Хорхе де Урсуа – кондотьеру и поэту.

Хорхе приходился дядей (по другим источникам – кузеном) Педро де Урсуа, вероломно убитому своим заместителем, Педро де Агирре, в амазонской сельве. Значительная часть его жизненного пути связана с Итальянскими войнами, к тому же ещё в юности, отправившись пилигримом узреть новое чудо христианского мира – строящийся собор Святого Петра, он влюбился в Италию – эту жемчужину Европы, это средоточие искусства и порока, – и не в последнюю очередь – в образ оказавшей ему покровительство в путешествии Катерины Сфорца, «львицы Романьи и тигрицы из Форли» (послужившей, кстати, реальным прототипом Моны Лизы), образ тем более прекрасный, что он не застал его носительницу в живых. Возмужав, Хорхе вернулся в Италию – сперва в качестве кондотьера (наёмника), в роли которого успел повоевать «за венгерское наследство» с янычарами Сулеймана Великолепного, а после перешёл на службу во вновь учрежденную в Ломбардии терцию, с которой прошёл поля баталий половины Европы – от войны Коньякской лиги до экспедиций в Тунис. Ему довелось как оборонять Ниццу от турок и Барселону от берберских пиратов, так и самому штурмовать города, крепости и корабли.

В перерывах между перемириями и кампаниями Хорхе с любознательностью apasionado⁶ слушал лекции: юристов в Болонье, «князя гуманистов» Эразма Роттердамского при дворе своего короля (по совместительству – императора Священной Римской империи) Карла I (V), в чьей армии он охранял хирурга Филиппа Теофраста фон Гогенгейма (Парацельса) – и кто знает, не поделился ли с Хорхе этот великий алхимик секретом панацеи, полученным им в османском Константинополе от некоего Соломона Пфайфера (даже если последний и не дожил, как утверждают свидетели, до конца XVIII века, то Хорхе и на шестом десятке лет отличался завидным здоровьем, позволившим ему совершить путешествие через океан).

Тянувшимся уже 55 лет войнам, ставшим в итоге частью борьбы Испании и Германии с франко-турецким альянсом, не виделось конца. Все стороны выйдут из них ослабленными: король и последний настоящий император (то есть коронованный папой в Риме), разочаровавшись в идее объединить Европу, отречётся от всех престолов и уйдёт в монастырь, Франция покатится к религиозным войнам, а Италия останется разорённой и уже никогда не займёт место светоча мировой мысли. Однако все эти годы солдаты забирали из её горящих городов не только парчу и столовое серебро, но и жемчужины гуманизма, неся их за Альпы и высевая семена Северного Возрождения (собственно, и сформировавшего тот мир, который знаем мы).

Хорхе мог как ветеран терции продолжить службу во Фландрии, но предпочёл вернуться домой, взяв с собой трофей – Франческу Марию дель Васто, происходившую из боковой ветви пресекшегося рода маркграфов Салуццо (для нас будет любопытно, что эта династия по женской линии берёт начало от правнучки Ярослава Мудрого, а история одного из маркизов легла в основу сюжета о Гризельде⁷).

Юная Франческа покорилась не столько силе, сколько молчаливой мудрости Хорхе, его верности и терпению – тем качествам, которые он унаследовал от своей терции. Он был очарован освежающим вольнодумством её мыслей – чего стоит только фраза из её письма: «О, если бы простые люди знали, как грешат мораль предержащие!..»

По свидетельствам современников, девушка была очень миловидна. Она запомнилась им настолько, что, когда на мосту Святого Ангела отсекали голову знаменитой Беатриче Ченчи (отомстившей за надругательство над собой и после воспетой Перси Шелли и Юлиушем Словацким), многие, подозревая Хорхе в обладании панацеей и знании пути к источнику Жизни, считали, что казнимая и есть Франческа Мария – так они были схожи.

_{* * *}

«Эпиграммы Хорхе к Франческе напоминают мне стихи нашего великого Густаво Адольфо Беккера. Только вслушайтесь:

Когда коснулся Вашей тени,

Я вновь уверовал в спасенье,

Как в час безмолвия священный,

Предавший Богу новый день,

– и сравните с этим:

Сегодня мне улыбаются земля и небеса.

Сегодня в душе моей солнце, сегодня ушла тревога.

Сегодня её я видел –

Она мне взглянула в глаза.

Сегодня я верю в Бога.

И почему-то мне рисуется образ “Девушки с жемчужной серёжкой”, хотя я отдаю себе отчёт в столетии, разделяющем картину и Франческу. Ещё это зашифрованное ритмическое (?) посланье (?) из баскских, испанских, латинских и арабских слов, образующих кресты (?!) акростихов (?)», – делился мыслями Мигель де Унамуно с молодым Хименесом, издателем журнала «Глобус». Хуан Рамон показал письмо Хуану Валера, писателю и дипломату, который, вспомнив о выдающейся математической школе в России (он служил посланником в Петербурге в начале царствования Александра II), посоветовал Мигелю связаться с русскими.

Как говорится, на ловца и зверь: в ту пору довелось проезжать по Месете Михаилу Коцюбинскому. Так, через его руки, через ту самую Шушаник Манучарьянц, через Капри копия «стихотворения» (будем условно называть его так) с пояснительными материалами, дневниками, письмами, реляциями попала к Василию Евграфовичу Чешихину-Ветринскому. Он бегло ознакомился с ними и… забыл, будучи поглощён бурными событиями 1905–1907 годов; вспомнил, лишь когда столыпинские галстуки утихомирили стихию. В такие годы, отчаявшись искать справедливости на земле, обращаются к миру горнему. Вот и Василий Евграфович случайно (или нет) наткнулся в бумагах на гравюру из книги св. Иоанна Креста (Хуана де ла Крус) «Восхождение на гору Кармель», изображавшую путь души к высшему созерцанию как узкую тропу между делом, словом, славой, силой и т. д. и т. п., что сразу навеяло ему аналогии и с суфийскими мистиками, и с псевдодионисийской традицией («Превыше Божественного света лишь Божественная тьма», – сказал Ареопагит в золотой век Византии), знакомой ему по переписке с упомянутым нами в начале статьи «отцом С.». Помимо прочего, слова о том, как «три добродетели усовершают три области души и как устраивают мрак и пустоту в этих областях», что «вера является для души “тёмной ночью”», как нельзя более перекликались с нынешним состоянием Василия Евграфовича, побудив его взяться за работу в надежде войти в «О воистину блаженная ночь, в которой соединяется земное с небесным, человеческое с Божественным!» (из поэмы, написанной Хуаном в заточении).

(Тут следует сделать небольшое отступление и помочь читателю вспомнить, откуда он знаком с именем Хуана де ла Крус, заслуженно названного Доктором Церкви. Когда святой был схвачен кармелитами, заточён в монастыре под Толедским алькасаром (и тем заново освятил его, что иносказательно отобразил на полотне Эль Греко⁸) и подвергнут пыткам (да, в любой церкви всегда идёт борьба, и далеко не всегда за материальное), один из охранников принёс, по просьбе Хуана, лист бумаги, и он нарисовал свой образ Христа – в необычном ракурсе, словно на Него смотрит Дух или Отец. В наше время этот рисунок лёг в основу картины позднего, «ядерного», Дали, которая так и называется: «Христос Хуана де ла Крус». Архив святого был спасён в начале гражданской войны южноафриканским поэтом Роем Кэмпбеллом, автором «Теологии Бонгви»: он дал обет Иоанну перевести его стихи, если тот поможет защитить семью Роя.)

Тем более странным показалось Василию Евграфовичу то, что на оборотной стороне листа с гравюрой обнаружилась калька с какой-то карты с названиями поселений (Агуас Кальентес, Эль Энканте, Шкалаччецимин и др.), причём часть их была помечена как «здесь есть исконные воды», а от других тянулись стрелки к строкам написанного рядом стихотворения то ли алхимического, то ли «геологического» содержания. Ниже некто неизвестный оставил пояснение, что «как святой Хуан подсказал нам путь к спасению души, так эта карта поможет найти путь к источнику вечной молодости, в саду, на востоке», что она в точности, без искажений, за что комментатор ручается своей честью, срисована с карты, прилагавшейся к «Тринадцатому сообщению» Фернандо Альвы Иштильшочитля (автора фундаментальных трудов по истории тольтеков и других мексиканцев), составленной по приказу вице-короля Новой Испании Луиса де Веласко и прокомментированной «благородным доном Хорхе, сыном Хорхе, братом губернатора Эль Дорадо де Урсуа, да простит его Господь».

Загадки нарастали. Намечалась даже путаница в именах. После недолгих изысканий в публичной библиотеке Василий Евграфович понял, что на карту нанесена местность на Юкатане и в Петене (совр. Гватемала), а под «исконными водами» подразумеваются, видимо, священные сеноты (природные колодцы в карстовых провалах), считавшиеся вратами в Шибальбу́, царство мёртвых. Но если связь молодости, жизни и смерти у краеведа, знакомого с мифологией поволжских финно-угров, удивления не вызывала, то содержание рифмованного комментария заставило его содрогнуться.

Дело в том, что стихотворение оказалось одновременно и любовной лирикой, и… инструкцией: как увидеть тропы будущего в плоти настоящего. «Как в наших сказках ведунья смотрит в чашу с водой, так они смотрели в море крови в грудной клетке, – писал Василий Евграфович в Саламанку. – Они соединили ацтекские навыки извлечения сердца, европейские металлы – и получили ритуал-франкенштейн! Самая безобидная строка здесь – “Рдеющей (то есть раскалённой) медью целовать в губы”. Ужас!»

Мигель де Унамуно посоветовал не спешить с выводами и взглянуть на комментарий как на натальную карту: ту же медь на губах прочитать как Венеру в Тельце, семя, залитое оловом, – как Юпитер в Скорпионе, и т. п. В ответном письме Ветринский выслал два варианта расшифровки, сохранив в обоих астрологическую составляющую. Первый вариант, «инструкцию», мы привести не можем по этическим соображениям, но со вторым, лирическим, подаренным Василием Евфграфовичем своей возлюбленной Марии Дмитриевне, ознакомим читателя:

Волос твой источает железо,

Медью рдеет искус твоих губ.

В терпкость влаги весеннего леса

Гулкой нотой вливается дуб.

Сердце рвётся куском красной ртути,

Предвкушая оплавленный год,

Звёздной бритвой раскроенной сути

Подносящий запретный нам плод

(Будто он отлучался на время,

Будто знал, закаляя булат,

Как под оловом скрытое семя

Вспыхнет ярче златых царских врат).

Пусть сурьмы мои мысли чернее,

Пусть свинцов в бронхах след от ребра,

Кто из вас возразить мне сумеет –

Крови, пьющей фонтан серебра?⁹

(Для облюбовавших курорты Канкуна читателей, если таковые здесь имеются, будет интересно пояснение Василия Евграфовича: «При наложении полученной натальной карты на карту Юкатана, с разворотом их на 180 градусов относительно друг друга, то есть так, чтобы Весы указывали на бухту Четумаль, искомый источник вечной молодости окажется в точке центра масс фигуры, обрисованной пересечениями медиан треугольников, образованных гармонично взаимодействующими (в астрологическом понимании) планетами обеих октав. Выделенный скобками фрагмент в построении учитывать не следует. Если мои вычисления верны, то “колодец жизни и смерти” находится в глубине Петена, где-то там, где отмечен Тайясаль. Это же тот самый город, который испанцы сумели захватить лишь через 170 лет после Кортеса?»)

Для тех же, кто не готов отправиться в экспедицию в джунгли Гватемалы и Мексики, продолжим повествование.

Загадки Хорхе де Урсуа увлекли Василия Евграфовича, да и сам он разменял пятый десяток – пора было думать о роднике живой воды. Он даже стал искать по окрестным губерниям озеро, если не похожее на Петен-Ица, то заключающее в себе «мотив сенота». Очевидный вариант – Светлояр – его не удовлетворил, как и Морской Глаз в марийском краю, как и озерко цвета гривы сказочного татарского коня у Сергиевска в Самарской губернии. Впрочем, с последним понятно – оно серное. Наконец, поиски увенчались наградой: Вадским. Кристально чистая, ледяная вода (что само по себе редкость в средней полосе), но главное – мощный поток, бьющий из бездны в центре и превращающий гладь в выпуклую линзу, подобную осколку гигантского хрустального шара, из глубин которого будто вглядываются в будущее неведомые племена.

Ветринский приобрёл дачу на берегу, где стал проводить много времени.

«Приезжал Мих. Мих. (Пришвин. – Прим. авт.), – писал он в дневнике октябрьским днём 1909 года. – Путешествует по Заволжью. Показывал наброски книги о “граде невидимом”. Спорили о судьбах революции. Кажется, над Россией теперь навсегда “тень Люциферова крыла”. Гуляли берегом. Разговор зашёл об ужасном конце Мессины, и тут он обратил моё внимание на необычное отражение и без того кровавого заката в озере: словно предки, сказал он, сулят нам неслыханные перемены, невиданные мятежи…»

Эта случайная фраза укрепила Василия Евграфовича в решимости продолжать расследование. К тому же пришло новое письмо из Саламанки, в котором Унамуно сообщал, что картографическое чутьё не подвело «моего русского друга», что, действительно, в указанной точке находится древний город, только не Тайясаль, а Тикаль, не замеченный Кортесом во время похода 1524 года и открытый лишь в 1850-х годах, что Хорхе де Урсуа мог от индейцев слышать о нём и о замечательном символе, воплощённом в архитектуре Тикаля, и что данное открытие объясняет смысл эпиграммы «Когда коснулся Вашей тени…»

Сегодня, когда нам дано читать письмена майя, мы можем убедиться в верности догадки философа: эпитафия в заупокойном храме Хасав-Чан-К’авииля, правившего Тикалем в VIII веке, гласит, что он страстно любил жену, Иш-Лачан-Унен-Мо, и построил в честь неё храм напротив своего. И теперь дважды в год, когда день и ночь равны друг другу, восходящее солнце окутывает тенью его храма храм его жены, а храм жены шлёт ответное прикосновение храму мужа на закате. И так – уже 1300 лет – влюблённые, оставив тени своих усыпальниц взамен собственных теней, ушедших из-под Солнца живых, касаются друг друга сквозь небытие.

Возможно, этот мотив навеял Хуану Рамону Хименесу знаменитое «Renaceré yo piedra, // y aún te amaré mujer a ti…» («Вернусь я на землю камнем // и вновь полюблю тебя женщиной… // Вернусь я на землю волною // и вновь полюблю тебя женщиной») – поэт так же страстно любил свою жену, прожил с нею сорок лет, тоже не смог пережить её смерти и ушёл за возлюбленной в майский день 1958 года.

_{* * *}

Так неужели Хорхе был первым европейцем, увидевшим город, поглощённый джунглями? Неужели он нашёл путь к Роднику Жизни сквозь гиблые леса, между озёр, где находятся врата в Шибальбу – не только мистический потусторонний мир с Домом летучей мыши или Домом обсидиановых ножей, но и вполне реальное царство смерти, похожей, судя по описанию («владыки боли заставляют людей рвать кровью или сжимают их горло так, что их глотки наполняются кровью»), на переносимую рукокрылыми обитателями пещер геморрагическую лихорадку вроде Эболы?

Проследуем его тропой?

_{* * *}

Франческа вдохновляла Хорхе. Иначе и быть не могло с такой разницей в возрасте, когда старость не использует молодость для самоутверждения, а поёт свою лебединую песню. Её советы были не по годам мудры, а поведение переменилось в разумную сторону – сдержанность на людях, смирение на мессе, тщательно подобранная исповедь (в этом сказывался итальянский опыт). Преобразился и он: из циничного боевого офицера, кутившего с братьями по терции (или терпевшего жажду и голод наравне с ними), причащавшегося и убивавшего, он стал – в церкви и при дворе – идальго «с жёсткой верхней губой» (англичане, когда придёт их черёд править миром, позаимствуют эту манеру у своих врагов, придумывая образ джентльмена). Ему хотелось одаривать её: ферроньера¹⁰ с крупной жемчужиной, золотой жазеран¹¹ с «рубинами» из Альмадена¹²; когда Франческа, желая подарить наследника супругу (они обвенчались в Сантьяго-де-Компостелла, куда девушка давно хотела совершить паломничество), попросила зибеллино¹³ из непорочного зверька (то есть рожавшего через рот, по представлениям того времени), Хорхе не поскупился на соболя из глубин Великой Тартарии.

Но больше того хотелось свершений. Того, что можно бросить к её ногам, и, наконец, зажить спокойно и счастливо. Другой отправился бы на одну из бесчисленных войн во славу короля и веры, но и Хорхе, и Франческа всю свою жизнь видели, что чести в войне мало, а грязи и подлости – много. Она бы и не отпустила его в охваченную чумой, французской заразой¹⁴ и ненавистью Европу.

Оставаться в Испании… было душно. Поток золота из Перу размывал здание государства, разорял ремесло и хозяйства крестьян и утекал дальше, к врагам веры (так изощрённо вершилась справедливость: Америка уничтожала завоевателей тем, что исполняла их мечту) и в аугсбургский дом Фуггеров, уже прибравших к рукам ртутные озёра Альмадена. Чем хуже шли дела внутри страны, тем больше инквизиция превращалась из органа исправления заблудших в приспособление для конфискаций, которое могло в любой момент припомнить общение с алхимиками и заинтересоваться слухами об обладании Хорхе философским камнем.

Новый Свет! Даже в названии этой части мира звучало что-то, напоминающее о Новом, небесном Иерусалиме. К тому же – золото… ласковое, как осенняя Месета, через которую гонят овец, манящее, как очертания родных берегов в рассветной дымке, совершенное, как перезвон колоколов кафедрала… Уехать, занять огромные, пустые, без печати греха земли, принести Благую весть дикарям, выстроить рай, как пытался отец Бартоломе сорок лет назад в Венесуэле, пока немецкие конкистадоры¹⁵ не подняли против него на мятеж индейцев.

Такие картины рисовались Хорхе де Урсуа, когда он сопровождал Доминго де Сото, духовника императора, отпущенного последним домой, из Германии на хунту¹⁶ в Вальядолид. Отец Доминго рассказывал о своём брате по доминиканскому ордену Бартоломе де лас Касасе, как тот, живя в Индиях, услышал проповедь другого брата, гневно обличающую обывателей в нехристианском отношении к индейцам, как он посвятил себя делам туземцев, как вопрос был вынесен на решение почившего в прошлом году папы Павла III, и понтифик раз и навсегда буллой «Выше Господа» постановил, что «индейцы Запада и Юга» имеют неотъемлемое право на свободу, собственность и мирное принятие истинной веры. Но господин из гуманистов де Сепульведа, к несчастью – воспитатель инфанта Филиппа, сеет смуту: он, взывая к авторитетам Аристотеля и Анджело Полициано, придворного гуманиста Медичи, утверждает, что грешное поведение индейцев свидетельствует о порочности их природы и неспособности к человеческому мышлению, что города они строят, руководствуясь инстинктами, подобно муравьям, а потому должны быть обращены в рабство любой ценой, ибо это – единственный разумный выход.

Да, добавим мы, никогда конкиста не была единым валом, в одержимости и жажде сметающим цивилизации, – у неё были свои изверги и свои святые. И как часто, как мы сумели убедиться за прошедшие 500 лет, идеи гуманизма топтали человечность: что в эпоху Просвещения, что в ХХ веке – столетии «двух крестов».

В дороге к ним присоединился отрок из Полонии, виконт какого-то княжества, с воспитателем и без охраны. Хорхе увидел в нём себя в молодости, тем более что Вацлав (так его звали) являлся протеже польской королевы Боны Сфорца¹⁷, племянницы донны Катерины, тоже покровительствовавшей его паломничеству в Италию. Отец Доминго обратил внимание на свет неистовой, хранящей их от разбойников и прочих опасностей, веры в глазах Вацлава: «Годы сделают из него или мудрого инквизитора, или жестокого ересиарха. Да простит его Господь!»

К возвращению домой у Хорхе созрел план: отправиться в Новый Свет, обосноваться там и вызвать Франческу Марию. Трудности не страшили. Напротив, вдохновляла слава великих аделантадо, первопроходцев, даже путь капитан-генерала Альвара Нуньеса Кабесы де Вака, после кораблекрушения прошедшего – в сопровождении трёх спутников, исцеляя больных и обретая почёт «сына солнца», – две тысячи лиг от Флориды до Сьюдад-Мехико.

Он уладил дела, купил дом с имением в Гранаде, в местности со здоровым климатом, составил у нотариуса завещание, которое следовало привести в действие при отсутствии известий или получении условного послания, купил снаряжение – одежду, сбрую, колесцовый пистолет (кстати, единственное изобретение Леонардо, признанное современниками), другие мелочи – и нежно попрощался с женой в Севилье, указав ей, в случае если понадобится помощь и совет в ведении дел, обращаться к отцу Доминго. Как она вспоминала, в ночь перед расставанием на город обрушился ветер, и наутро все улочки, паперть собора и берег Гвадалквивира были усыпаны лимонными бутонами.

В ту ночь она зачала.

_{* * *}

«Де Сото – представитель выдающейся школы католических экономистов, сложившейся при университете Саламанки, – выписал Василий Евграфович в дневник. – Они сформулировали теории паритета покупательной способности, свободного рынка, спроса на деньги как таковые и многие другие. Лишь потом их открытия переняли буржуазные экономисты Англии и Франции. Значит ли это, что в шифровке Хорхе де Урсуа содержится то самое “условное послание” или иное предписание финансового характера? Или здесь снова три разных прочтения? А если разбить на строфы по три строки? И не “омыть пророчицу (сибиллу) кислотой”, не алхимия, а…»

«Да, этот ключ подошёл, – записал он через день. – Третья строка закрывает строфу и одновременно открывает следующую. Как будто бы любовная элегия:

Твой образ я вижу. Ты – утра опал,

Умывший Севилью лимонным дождём

Мадонны Небес в ожерелье глазниц. (или зеркал?)

Мадонны Небес в ожерелье зеркал

Алтарь, и пред ним – ты, рождённая сном (рождённая во сне?)

Наяда, чьи губы – ртутный рубин. (?!)

Мадонна в ожерелье… Странный для католика образ. Я чувствую, что вот-вот пойму его, когда вглядываюсь в зеркало Вадского – моего – озера. И порой мне кажется, что с той стороны, заглядывая в другое озеро, лежащее в “стакане” грубых известняковых скал, стал вглядываться в меня он – Хорхе де Урсуа, пятый аделантадо Эльдорадо».

_{* * *}

Отплыв из Сан-Лукара, к маю флотилия достигла Америки. По пути она заходила в лагуну Маракайбо – забрать забытых немецких колонистов из Нового Нюрнберга (тех, о ком лас Касас писал: «Немцы хуже самых диких львов. Из-за своей жадности эти дьяволы в человеческом обличье действуют гораздо кровавее своих предшественников»). Ночью небо на юге озарилось частыми вспышками света, началось светопреставление, продолжавшееся до рассвета. «Как маяк, зовущий к новой жизни, – писал Хорхе в первом письме Франческе с другого берега океана. – Это чудо зовётся молниями Кататумбо, поведал мне капитан дон Густаво, и бьют они постоянно. Воистину, нерукотворный маяк Господень, указывающий, что мне нужно на юг!¹⁸»

Мы не знаем точно, сколько времени он провёл в Нуэва-Испании¹⁹ – но, по всей видимости, достаточно, чтобы поучаствовать в подавлении мятежа конкистадоров, познакомиться с науатль (языком ацтеков) и с кодексами (книгами мезоамериканцев) с помощью брата-францисканца Бернардино из Саагуна (он заваривал пиноле из белого маиса, приговаривая, как заклинание, как молитву: «Я делаю пиноле. Я делаю пиноле из чиа. Я разливаю пиноле. Я готовлю пиноле»); и достаточно для того, чтобы совершить поход в Юкатан и составить лоцию к описанной выше карте. Где-то там же ему было видение, определившее дальнейший путь.

В Новом королевстве Гранада (в нынешней Колумбии) пришла радостная весть из Гранады Старой: у дона Хорхе родился наследник – соболь всё же помог. Крестили, как и обговаривали когда-то, Хавьером – в честь Франциска Ксаверия, просветителя Китая, но не в последнюю очередь – в честь самой Франчески. Письмо успокоило и позволило с удесятерёнными силами заняться подготовкой экспедиции.

Хорхе сдружился с правителем страны Гонсало Хименесом де Кесадой (вероятно, на него намекал Сервантес, указывая, кто стал прототипом бессмертного идальго). Этот муж отличался добрым нравом, а потому пережил большинство покорителей Америк. Изумруды, собранные завоевателем земли чибча-муисков, изумляли и радовали сердце: казалось, в них, как комары в янтаре, увязли искры света Творения, а похожие на мельничные крылья trapiche²⁰ напоминали одновременно и о Любви, что движет солнце и светила, как если колесу был придан ровный ход²¹, и о видении Иезекииля²². И это был знак – из тех, что открываются землепроходцам и никому другому.

Радовали и гости: как-то их посетили Родриго де Кирога с женою – выданной за него по приказу короля Инес де Суарес, любовницей Вальдивии и амазонкой, спасшей Сантьяго-де-Чили от дикарей-мапуче. Удивительно, но брак оказался удачным: прожив тридцать лет, супруги скончались в один месяц. Чили было небогатой страной, поэтому чета осторожно выразила заинтересованность в результатах похода.

Вот их троих (Гонсало, Родриго и Инес) Хорхе де Урсуа и назначил своими душеприказчиками – распорядителями нажитого в Индиях имущества: если он не вернётся или если его спутники не принесут известий от него по истечении трёх сезонов дождей, бумаги и деньги следует выслать его супруге Франческе и отцу Доминго де Сото.

Экспедиция должна была выйти из Санта-Фе-де-Богота, пересечь Па́рамо-Сумапас, спуститься в льяносы (прерии) по Рио-Мета до Ориноко, после чего повернуть на юг, в Лес. Официальной целью было объявлено Омагуа, Эльдорадо. Неофициально – с одобрения Кесады – Урсуа должен был проникнуть в страну плоских гор (тепуи) Чирибикете. Именно туда вело его видение.

Хорхе был энергичен как никогда. Он не сомневался в удачном – так или иначе – исходе предприятия и заражал уверенностью всех, изъявивших желание пойти с ним за золотом и самоцветами. Словно там, на Юкатане, он сбросил груз прожитого и вновь обрёл радость, незамутнённую мудростью.

В начале сухого сезона долину Боготы покинули 50 испанцев и 4 священника в сопровождении 300 туземцев и 800 лошадей и мулов.

Больше их никто не видел.

_{* * *}

Василий Евграфович закончил расшифровку 28 июня 1914 года²³ и написал в дневнике: «Срочно уезжать отсюда. Что-то ужасное чудится в озере. Словно вода жизни в одночасье превратится в свою противоположность. И закаты, отражающиеся в нём, всё багровее».

«Дорогой Мигель! Высылаю Вам предварительный итог нашей работы. Как я уже писал ранее, в ребусе известного Вам сеньора каждую строфу следует членить третьей строкой на две строфы. Похоже, это тоже карта – географическая? Или карта некоего тела, первопредка, которого следует принести в жертву, чтобы будущее стало настоящим? В любом случае её ключевые точки образуются пересечениями выделенных вертикальных и горизонтальных строк. Схему прилагаю».

Письмо успело пересечь Европу до начала Великой войны – «неслыханных перемен», напророченных Блоком и увиденных Пришвиным.

_{* * *}

«В Великую среду, после мессы, я вышел к берегу озера, на котором стоит город, к развалинам храма злых язычников. Я присел на камень этого храма и смотрел на восходящую луну, отражавшуюся в водах. Внезапно я ощутил себя молодым, полным сил мужем. Я был спокоен, словно только что плотно поел мяса. Вдруг луна стала приближаться, увеличиваясь в размерах. Потом она превратилась в Деву Марию в огненных одеждах, как неопалимая купина. Она сказала, что у меня сердце ягуара, – и я почувствовал золотую шерсть, покрывающую меня. Я ощутил ловкость, спящую в руках и ногах. И тогда я понял, что я тот Ягуар, о котором рассказывал брат Бернардино и который съел четвёртое солнце, и потому я чувствовал сытое блаженство. И тогда, чтобы съесть меня, из огня луны вынырнула синяя Змея. Она поглотила меня, как кит Иону, и понесла сквозь вечность. Я видел много странного. Я видел двух змей, между пастей которых было озеро словно звезда. Я видел женщину, раскинувшуюся до края горизонта. Я шёл по ней и смотрел, как она порождает существ и ужасных, и прекрасных, и чистых, и нечистых. И все те существа были любимы ею, хотя некоторые из оных впивались в плоть её, и люди среди них. И женщина была Змея.

И в то же время я видел обычный мир. Он был сложен из жёстких, острых узоров. Глаза на листах деревьев смотрели в мир, как глаза Колесницы Иезекииля. И вновь меня поглотила Змея, и понесла, и изрыгнула к трону. На троне сидел человек в царских одеждах и с одной ногой.²⁴ Он говорил со мной. Я отвечал ему. Он предлагал всё золото страны. Я читал символ веры. Тогда он достал зеркало из радужного дыма и показал меня в нём. И я увидел себя, глядящего на себя с той стороны смерти, но не ужаснулся. И тогда из зеркала двумя языками полилась вода. И я понял, что муж на троне – это мой брат, близнец и противник. Я сражался с водой и был бы повержен, но тут вспыхнуло пламя, и я распался на четыре стихии-птицы. А пятой птицей было время.

И тогда я понял, что я распят, и распятие моё – весь мир. И что я – их главный бог, именем Кецаль-Змей, и что мною он принял Святое Крещение. И что я должен проникнуть в сад, что на востоке, и вынести семена древа. Потому что я, Человек, хранитель этого мира».

_{* * *}

Франческа Мария дель Васто-и-Урсуа прожила долгую, спокойную жизнь. Хавьер, зачатый в бурю сын, выбрал духовное поприще. Эпидемии, бунты, репрессии, бури, землетрясения словно чурались местности, в которой стоял её дом с видом на снежно-белую Сьерра-Неваду, откуда ветер порой доносил аромат алеппских сосен и неясные, похожие на «Ave» песни. После смерти крестьяне стали тайно почитать её как заступницу перед Царицей ангелов.

_{* * *}

В 1923 году среди бумаг Василия Евграфовича было найдено стихотворение, посвящённое жене, Марии Дмитриевне:

Твой образ я вижу. Ты – утра опал,

Омывший Севилью лимонным дождём

--------------------------------------------------

Мадонны Небес в ожерелье зеркал

---------------------------------------------

Алтарь, и пред ним – ты, рождённая сном

Наяда, чьи губы – альмаденский лал²⁵.

Твой образ – Мадонны небесный опал,

Отблеск зари у лимонных морей

-------------------------------------------------

Над чёрною водою бездонных зеркал

------------------------------------------------

Утренней дымкой весенних дождей

Я, бриг без руля. Ты – девятый мой вал.

Солью покроет эспады металл

Пасынка Родины в дальнем пути

---------------------------------------------

Ангелов грозных, дымящих зеркал

---------------------------------------------

Снами в бутоны лимона вплети

И – облаков андалузских опал.

P. S. Несколько лет назад в джунглях Колумбии, к югу от Гуавьяре, было открыто гигантское, 12-километровое панно с наскальными рисунками, которое за величие и красоту назвали Сикстинской капеллой древних. В 2019 году археологи обнаружили в узком, в метр шириной, проходе между скал останки человека в испанских доспехах XVI века. Он лежал на спине, погребённый лишь нанесённым песком и опавшей листвой. Его руки были сложены на груди, словно обхватывая и поддерживая растущее из её центра деревце сейбы. На вид будущему великану Леса не более семи лет.