Журнальный мир

* * *

Нас веселила сила ветра –

ныряли яблоня и верба

в его предмайскую волну –

хоть и угадывалось верно,

что саду следовать ко дну.

От наливной древесной стали

сквозь время ветви прорастали,

и стыла робкая листва.

И мы прикидывали – та ли,

что и в безвременье жива.

Садилась пена дождевая,

до верных слов не доживая,

и без усилия со дна

была вся божья душевая

до сит отчётливо видна.

Нам открывалось их устройство

и вишни вымокшей геройство,

и вышней страсти правота.

И было нам куда как просто

принять, что истина проста.

Как наши зряшные уроки,

как жизней выжатые сроки,

листвы юннатовской вода –

шум легкомысленной мороки,

ушедшей в землю без труда.

* * *

Штукатурка, протёртая ветром.

Отраженье июня в реке,

развороте её внутривенном

с каждым омутом накоротке.

Ближней отмелью, дальней корягой

стережётся её кровоток.

Переполнен тягучею влагой

сельской местности поздний глоток.

Цепенеют потухшие плавни,

наклоняя незрелый камыш.

Ундервудские кнопки и планки

пробивают окрестную тишь.

И неровным упорным пунктиром

над времянкой пульсирует речь,

над равниной, над сумрачным миром

не спеша полагая протечь.

Это в здешней пустой фонотеке

бьётся дятел в своём коробу.

А прикроешь разбухшие веки,

и мотив вылетает в трубу.

Остаётся лишь азбукой Морзе

перештопанный долгий закат

в остывающем к вечеру мозге,

где слоняются сны наугад.

По какой, непонятно, причине

запредельные точки-тире

провоцируют память о сыне

и отце на заросшем дворе,

в закромах одичавшего духа,

заселённых немою травой,

с небосводом, похожим на ухо,

над померкшей твоей головой.

* * *

Листья зашепчутся. Ветви шелохнутся. Кроны…

Ветер скользнёт по вершинам на сонные склоны.

Ветер пройдёт по степи и закружит над морем,

пересечёт побережье, вернётся к предгорьям.

Тронутся кроны, как маятник, эти и эти.

Мах, полукруг. Вечный ветер идёт по планете.

И неизвестны пути, перепутия круты.

Бог его знает, кто выдумал эти маршруты.

Как бы то ни было – он не расстанется с ними,

будет гудеть в водостоках уснувшей Варшавы.

Ржавчина вскроется, медленно выступит имя

на обелиске непреодолимой державы.

Волны идут по Днепру, гнутся травы на речке Каяле…

Да не с тобой ли на тех берегах мы стояли?

Ветер гулял. И неслось по воде отраженье.

Ветер кружил. И поныне всё длится круженье –

запах знакомый прибрежного дыма и пыли…

Сколько колец, сколько судеб на свежем распиле…

Дым уплывает. И кроны качаются реже.

Ветер уходит к долинам других побережий.

В окна стучит, под случайною кровлей ночует.

Кто-то проснётся. «Да это же ветер кочует!»

Следом очнутся – как будто ни ветра, ни стука.

Вот и безветрие – тоже бессмертная штука.

Только взгляните – как кроны, как ветви спокойны.

Кто сочинил небылицы про ветры и войны?

Кто просыпается нынче – не я ли, не ты ли?

Кроны затихли, и ветви свинцово застыли.

С тем и заснём. Почему же тогда нам не спится?

Полночь тиха. И до трещин обветрены лица.

Что мы прослушать боимся – касанье ли, шорох?

Осенью листья на ветках сухие, как порох.

Осенью ветки на дереве, будто в обойме патроны…

Тише, очнитесь! Качнулись высокие кроны…

* * *

Все старинные шалости, в свой же ступая след,

различи в ночи, довыдумай, переври.

Тычут в небо сучьями каштаны ушедших лет,

за кольцом кольцо насаживая внутри.

Площадь Круглых Рядов, «Утюжок», Мясная гора…

По ноябрьской роздыми что же не сделать крюк?

Посмотреть-пощупать, как лопается кора,

да налипшую сырость стереть с варикозных рук.

Для подвядшей кожи пользителен променад,

через сито просеянная чёрной слезы вода.

Прочь истории мятежей, обживаний нездешних правд,

глаз закатыванья и прыганья в поезда.

Эта пляска последних листьев – во благо вся –

по пути предснежья влажный восходит пар,

свет оконный скрадывая, холод глухой гася,

заслоняя Покровский, где не допет тропарь.

Как ни силься, толком не разобрать

в приоткрытую дверь упрямо плывущих слов.

Ловишь беглые ноты, угадываешь благодать,

но и нынче снова твой невелик улов.

Ничего, прислушайся, сдайся на полчаса.

Что за чем, отчего, о чём – и не важно тут –

в пелене забвенья прячутся голоса,

но в фонарных оспинах прежний искрит маршрут.

* * *

Сквозь разговоры о хорошем

всё безнадёжней проступал,

ветвями сбоку огорожен,

ноябрьской роздыми опал.

И ветер жёг и в хвост, и в гриву,

последних листьев не щадя,

слезу-ольху, беднягу-иву

перед порывами дождя.

И средь продрогших сучьев голых

горячей речи вопреки

вода блестела на глаголах

поверх излучины реки.

Стремглав теченьем относила

все сочетанья честных слов

к морозам каверзная сила,

студёный жалуя улов.

Ведь лёгкий пар вблизи, где лица

дыханьем лишь разделены,

за поворотом не продлится –

в природе нет ему длины.

Он весь распят на ветках здешних

и пригвождён дождём к стволам,

чтоб согревать живых и грешных.

С грехом, конечно, пополам.

г. Воронеж