Сокровенное

Сокровенное

1

 

Классик современной отечественной литературы Виктор Петрович Астафьев героически держался за Жизнь, а не за тот пресловутый песенный миг, который «именно он называется жизнь». Тот крошечный миг не может вместить каждодневную борьбу, стенание души, постоянный творческий поиск, самосовершенствование, малые и большие победы.

Рубежи писателя проходят по сиротскому детству, детдому, фабрично-заводскому училищу, взрослению… и главному рубежу – по великой бойне народной… он насмотрелся всякой ярости – благородной песенной… жуткой, когда ни о каком благородстве не приходилось думать, а смело давить фашистов всеми способами и средствами.

Природа одарила усердного поисковика слов озарённой памятью.

 

Двигатель Машины Времени в каждом из нас – мозг. Ни реле, ни кнопок, ни проводов.

Включаю лёгкое напряжение памяти, и передо мной – вольготная гостеприимная Обь тёплого сентября почти полувековой давности. Астафьев в той незабываемой поездке писателей был уже в «чине генерала словесности». Каждый черпал от него энергию по мере личных духовных возможностей. Даже поэт-песенник Лев Ошанин немного робел перед мэтром отечественной литературы.

Просторы вокруг открывались сказочные. Синие горизонты перехватывались вдали зубчаткой хвойников, опорами ЛЭП, стогами сена, припасённого к зиме–подберихе. Тальники, березняки по берегам успели озолотиться смелой предотлётной листвой. Гордые изгибистые яры торопились показать крепенькую мускулатуру. Они немного горевали, что мы уплываем дальше, оставляя их на долгое стояние перед самым набегом зимних дней.

Мы впитывали осеннюю красотень, восторгались природными сказочными панорамами. Приободрённая нашим пристальным вниманием Природа совсем не переживала за скорую пересменку времён года.

 

В те отдалённые времена умели высоко ценить творческую поросль и маститых художников кисти и слова. Поучиться бы нынешним ч и н у х а м, пресыщенным неокапитализмом, так же рачительно беречь таланты, заботиться о духовной составляющей нации, крепить сознание народа.

Первый секретарь обкома КПСС Е. К. Лигачёв уступил на несколько дней вертолёт, приписанный к высшей партийной элите. Командиром экипажа «Ми-8» был прославленный ас Шепелев: его за воздушные трюкачества прозвали на Севере Тарзаном. Позже Лев Ошанин напишет «Оду белому вертолёту» и посвятит её первоклассному, смелому пилоту.

Днём позже Тарзан будет показывать нам с высоты птичьего полёта красоты Самотлора и Васюганья, вести белый винтокрылый корабль низко над просеками, выпугивать из тайги, выгонять на чистину болот лосей, напуганных вертолётным гвалтом. Медведя воздушному искуснику выгнать не удалось: схоронился где-то за валежником, обхитрил аса.

Попутный газ в факелах горел по всем необъятным просторам Самотлора. Факельное шествие богатой Тюменской земли поражало красотой и… расточительностью. Станки-качалки неутомимо выцеживали жидкое золото недр, опустошали их нерасчётливо, порою грабительски. Позже тревожно забьют колокола громкого боя: рачительно, по-умному можно было эксплуатировать нефтяные скважины богатейшего месторождения многие годы. Хапанули рвачески ради «досрочных» миллиончиков тонн ценнейшего углеводородного сырья. Многочисленные факелы коптили сибирское небушко, согревая чуть-чуть кубатуру тюменского поднебесья.

Гудящие в факелах огни Самотлора выжигали кислород, дырявили воздушное пространство.

Почувствовали: наш шустрый вертолёт угодил в одну из воздушных дыр. Мне приходилось летать с Тарзаном и на зелёных вертолётах с чёрными подбрюшьями от выхлопных газов. Догадался: озорует ас, стремится показать гостям весь набор воздушных трюков.

«Ми-8» почти по вертикали стал проваливаться над широкой просекой. Многие испытали ощущение неожиданного падения. Произошло заметное волнение. Прильнули к окошкам.

Коснувшись плеча Астафьева, мой старший брат не то в шутку, не то всерьёз крикнул:

Падаем!

Петрович не вздрогнул, не ойкнул. Сидел невозмутимо, спокойно, словно обдумывал очередную строку для свеженькой новеллы.

Через несколько секунд перестали проваливаться в порыжелую бездну. Тарзан вывел воздушную игрушку из вертикали.

Владимир виновато смотрел на Астафьева, не сознавая до конца запальчивого вскрика.

Пошутил, Петрович… извини…

Твои шуточки – в желудочке… и так после стерляжьей ухи в нём неспокойно, а тут ты жиру прибавил…Чудак! – фронтовика-окопника вздумал напугать…

Затяжным молчанием дал понять: разговор окончен.

 

Просверкал в ясной памяти тот волшебный сентябрь 1972 года. Дышали Природой, радовались радушному приёму наших земляков – нарымчан.

По прибытии на Парабельскую землю нас вскоре повезли на стрежь-песок посмотреть нелёгкий труд обских рыбаков. С енисейскими речными добытчиками гость был хорошо знаком. Заядлый рыбак-любитель в силу своего урезанного войной зрения пристально всматривался в процессы профессиональной рыбодобычи.

Катер-мётчик заводил на обскую стрежь такой огромный невод, что река показалась перегороженной наполовину. На берегу заждалась так называемая выборочная машина: её лебёдка по сигналу бригадира была готова подтягивать невод к берегу. Гадали: с уловом или с тиной речной вернётся капроновая махина. Зеваки болели дружно, группово, и неводище откликнулся на наше задуманное желание и колдовство. В мотне кишел улов. Водица там бурлила усердно. Был такой завидный вал-плескунец, что мне вспомнились все причуды родной реки в её бурные, тревожные часы.

Щедрым был гостинец довольных рыбаков: нам вырешили двух икряных осетров и полнёхонькое ведро стерлядей.

Шла, шла тогда в матёрые невода рыба ценных пород. Неполных полвека минуло – подзабыли мои други-рыбари кипение рыбы в мотне. Цедят, цедят водицу, а вместе с тиной речной заруливает к берегу в основном просторыбица.

Приходилось мне неделю работать с рыбаками гослова. Кровеня ладони, вытаскивал мордушки, привязанные к длинной стальной проволоке. На одной ц е п н е бултыхались десять продолговатых щелястых ловушек. Проверишь десятка три – ведро стерлядок не наберёшь. На разрешённые тогда самоловы ловили рваные кроссовки, полиэтиленовые пакеты, тряпьё, браконьерские сети.

О такой речной н и щ е т е не хочется даже вспоминать.

Тот роскошный улов на стрежь-песке запал в душу не мне одному. Возможно, тогда у Астафьева уже бродили мысли о «Царь-рыбе», зарождалось что-то такое, пока не поддающиеся объяснению, но тревожащее писательское естество.

В незабвенный сентябрь было чем угостить гостей. Было чем удивить их. Пойманных осетров-крупняков спроваживали в просторный садок из стальных прутьев. Садок стоял в прибрежной воде: речные «каторжники» в нём вели себя достойно. Лишённые свободы, не просили милости. Работая жабрами, шевеля хвостами, плавниками, будто ластились друг к дружке, обменивались природной информацией о своей дальнейшей судьбинушке. Неожиданно какой-нибудь отважный герой поднимал бунт, – в садке начиналось великое рыбье действо. Чувствовалась сконцентрированная осетровая силушка, желание вырваться из ржавой клетки рыбаков.

Заметил: такая свободолюбивая картина не увлекла Виктора Астафьева: он медленно отошёл от садка и закурил.

Умельцы выпотрошили осетров, икра перекочевала в кастрюлю.

Из чёрной, исходящей парком к а ш и веером торчали ложки.

Полным ходом шла подготовка к царской трапезе.

На берегу полыхал костёр, притягивая к воде дым, искры и вылетающий пепел.

В двух вёдрах закипала вода для ухи.

На кольях, вбитых в песок, укрепили два судовых трапа: получился ладный трапезный стол.

Ароматные куски осетрины, крупномерную стерлядь «шеф-повар» вытаскивал из вёдер осторожно, чтобы не разломать их, не нарушить привлекательный вид.

От разливанного на берегу Оби аромата приятно щекотало в носу.

Уха в ы з р е л а такая жирная, что невозможно было отдуть золотистую плёнку. Утром наш дорогой Виктор Петрович аппетитно пил прямо из ведра весьма полезную юшку, умудрившись не втянуть в себя жировую плёнку. Кто-то успел заснять славный исторический момент. У меня есть эта редкая фотография, да где-то затерялась она в многочисленных папках и конвертах.

 

Величественная Обь Астафьева просто магнитила. Подходил, шлёпал ладошкой по воде, словно передавал привет от родного Енисея.

Моя тихая родная река никогда не теряла достоинства и величия. Текла вальяжно, в её струях угадывалась задумчивость, необоримая мощь.

Неоднократно бывал на Енисее, любовался своенравной, бурной рекой. Красноярская, Саяно-Шушенская гидростанции прибавили ей гордыни, вывели в ранг державных сибирских рек.

Обь – тоже державная река. Её вековую славу знают лесистые берега, матёрые луга, многочисленные яры, пески, болота. Такие же державные небеса – над Енисеем и над Обью. Они хранили покой, укрепляли боевой дух в годины испытаний и выпавших тревог.

 

 

2

 

Наш писательский десант высаживался во многих населённых пунктах. Запомнилась тёплая встреча в любимом моём городе Колпашеве. Литераторам из Москвы, Вологды, Новосибирска, Томска поведали вкратце о трагической судьбе Колпашевского яра, о дважды убиенных. Даже это, рассказанное в к р а т ц е , привело писательскую группу в печаль и уныние, отражённые на лицах.

Зверство чекистов, надзирателей 1937–1938 годов творилось с ведома кремлёвских приспешников. Такой ярой опричнины Русь не знала, если не считать годы насильственного крещения закабалённого чужой верой русского народа…

Мы стояли на печально знаменитом Колпашевском яре, пропускали через себя струи кровавой истории.

В переполненном зале Астафьев читал отрывок из «Оды русскому огороду». В школе учительница поставила бы за такое «исполнение» условную «четвёрочку», но слушатели, читатели не думали ни о каких оценках. Хрипловатым голосом автор мастерски рисовал картинки из детства, и они составляли яркую, зримую панораму недалёкой действительности. В голосе не утихало то горестное, сострадальческое, что гость почерпнул из того рассказа «вкратце» о позорной странице советской кровавой истории.

В своих многочисленных произведениях писатель, видимо, сознательно обошёл болевые ухабы 30-х годов. Но, углубись он в суровую тему раскулачивания, расказачивания, – получились бы не менее талантливые вещицы, чем «Последний поклон», «Царь-рыба», «Перевал», «Пастух и пастушка». Мастерства писателя хватило бы на создание книг, «достойных» лживой антинародной эпохи.

Народный писатель не ожесточил сердце на великой войне. Он оставил его горячий запал для творческого взлёта 70–80-х годов. Сохранил доброту, любовь к страдальческому народу Родины.

На закате творческого пути он вгрызётся в тему пережитой войны, получит от критиков, читателей, недоброжелателей тумаки и шишки. Они не оценят его прозорливый взгляд на отечественную бойню, в которой были герои и подлецы, просверкали имена знатных полководцев, трусливых погонников, не оценивших дух и правду народа-победителя.

 

В поездке по Приобью пристальными объектами моих наблюдений были Астафьев и Ошанин: по стране в те годы широко разливались песни на слова «эпохального» поэта. Знаменитая песня «Течёт Волга» исполнялась Людмилой Зыкиной во всю песенную ширь. Певица вложила в распевные строки всю душу, всё голосовое мастерство, редкостную красоту и красочность. Я слушал Зыкину в Томске в большом концертном зале. И здесь песня о Волге звучала так же кристально чисто и вдохновенно.

Композитор Александр Колобанов сотворил на мои стихи восемнадцать песен. Одну из них, «Черёмуховый снег», будучи в Москве, предложил Центральному телевидению.

Прослушали, отметили, оценили: «Десять тысяч долларов – и диплом «Песня года» будет обеспечен». Не нашлось у нас с у м м ы, даже близкой к назначенной. Да и зачем он, п о к у п н о й д и п л о м, пусть даже за хорошую песню? Она и без диплома славно поётся народом, исполняется на концертах и в застольях.

В Томске Колобанов показал перед концертом Людмиле Зыкиной нашу песню «Материнский свет». Запевное начало такое:

 

Русская, привычная

Доля горемычная.

Только очень верится,

Что беда развеется…

 

Певица внимательно прослушала наше совместное творение и упрекнула Александра:

Что ж вы заранее не показали мне песню: с удовольствием бы её в концерте исполнила…

И то время – далеко–далёко…

В песне «Течёт Волга» великая русская певица показала всю мощь, красоту нашенской вольной реки. Лев Ошанин поэтическим даром добился в песне плавного течения Времени. Ступени Жизни от детства до «серьёзных лет» прослеживаются зримо, ненавязчиво. Время струится в песне так же широко, свободно, как и волжские воды. Вот оно – тесное единение слов, музыки и голоса исполнительницы. Зыкиной удалось з а с т о л б и т ь песню надолго.

Казалось бы, творчество маститого Льва Ошанина должно р а с т и без сучка и задоринки. Однако московский поэт Борис Примеров попытался в Томске отыскать загогулину в с т и х о д р е в е. Однажды он завёл такой разговор с мэтром:

Лев Иванович, вы знакомы с такими словами:

 

Я помню чудное мгновенье.

Передо мной явилась ты,

Как мимолётное виденье,

Как гений чистой красоты…

 

Борис, ну кто не знает эту классику…

Пристально всматриваясь в одутловатое лицо поэта-песенника, Примеров с ехидцей спросил:

А как же поэт Ошанин мог написать:

 

Я гляжу ей вслед:

Ничего в ней нет…

 

Борис, не сокращай текст… дальше-то по песне что идёт:

 

А я всё гляжу,

Глаз не отвожу…

 

Нет, Лёва, это не песенная классика… обыденка…

Не без улыбки следил за ершистым Примеровым. Он в те годы широко печатался в центральных журналах, альманахах, газетах литературной направленности. Выступал с критическими статьями. В данном случае п р о з в у ч а л отголосок задиристости… возможно, запоздало сработали винные пары, и Борис без забрала напал на старшину песенного жанра.

 

Виктор Астафьев вернулся с войны с ранениями, контузиями, ополовиненным зрением. Какие же сложные механизмы существа удалось включить ему дополнительно, чтобы не утихала в человеке энергия Жизни, чтобы видеть окружающий мир зорко и всеохватно. Что усилилось в организме: внутренний взор, освещение сердца, интуиция? Душа, закалённая с сиротства, продолжала фиксировать новое набежное время с точностью зарождения писательских замыслов. Тревожная детдомовская пора смело внедрилась в стихию грядущих лет.

Всё походило на сказку до поры вторжения в российскую историю ярых деспотов крестьянского уклада. НКВД выступал в роли второго Мамая. Роль эта была гнусная, безжалостная.

Родная бабушка Катерина Петровна имела талантливую народную основу. Повесть в новеллах «Последний поклон» – дань светлой любви, яркий полевой букет неувядающих чувств. Повесть – сердечное благодарение коренной сибирячке, мудрой наставнице: она досконально постигла сложные законы бытия… родственное было для неё превыше всего…

 

Семидесятые годы явились для писателя взлётно-полётными. На Урале и в столице издаются большими тиражами объёмные книги. Солидные журналы печатают почти всё, вышедшее из-под пера автора.

Он входил в коридоры славы всё тем же застенчивым детдомовским мальцом, испытывая робость перед с в е т и л а м и – редакторами журналов, директорами издательского мира.

Густые гонорары не оказывали на стойкого енисейца т л е т в о р н о г о влияния. Деньги приходили, уходили: д е н ь г о в о р о т в природе и в карманах не очень-то волновал фронтовика, начинающего послевоенную житуху в солдатском обмундировании. Важнее были для писателя, уже вкусившего признания, постоянный творческий взлёт, распахнутые двери толстых и тонких журналов, громких издательств. Пробил звёздный час, и верный труженик пера не упустил возможность зафиксировать прохождение Времени по накатанной колее.

 

В поездке по Нарымской земле Астафьев был широкой душой компании. Убедительный рассказчик, неутомимый балагур, он не давал скучать литературной братии. Часто цитировал строки своего любимого поэта Николая Рубцова, особенно с «картинками».

Запомнилось вот это саркастическое:

 

Пришёл поэт в барак,

И начал он читать

С трибуны, как мудак,

Стихи е…на мать.

 

Зримо представили барачный вечерок поэзии, трибунного стихотворца…

В 1962 году мы поступали с Рубцовым в столичный Литературный институт имени Горького. Прошли сложный конкурс. Готовились к собеседованию, сдаче экзаменов. В общежитии на улице Добролюбова, 9/11 вечерами шли пиры. Николай удивлял гитарщиной. Читал стихи с подвывом, много курил. В забывчивости несколько раз просил закурить у меня. Я к тому времени о т р ё к с я от никотиновой заманки: сжал однажды пачку сигарет, как змею подколодную, и швырнул заразу в урну. Показалось: даже никотин брызнул сквозь пальцы.

Казалось, с цепи сорвалась тогда литературная а б и т у р а. Ещё студентами не стали, а по виноводочной части словно дипломы обмывали. Позже у талантливейшего поэта Василия Фёдорова, весомо поддержавшего мои конкурсные стихотворения на собеседовании, прочитал:

 

Наши предки по нужде, поверь,

Пили столько, что опохмеляться

Внукам их приходится теперь…

 

То виновозлияние не окрещу похмельем. Пили без правил застолья.

Случались свары, драки. В одной из них завистники поэзии и успеха Рубцова пытались его выпихнуть в распахнутое окно. Мы дружно предотвратили полёт Николая с третьего этажа.

За дебоши, за нарушение правил проживания в общежитии ч и н н о исключали из института. Подвергался такой э к з е к у ц и и и Николай Рубцов. Маститые поэты столицы хлопотали за него… восстанавливали в р а н г е студента…

 

Астафьев любил своего Николу не только за похожую детдомовскую судьбу. Его восхищал самобытный талант парня. Строки высекали любовь, надежду, имели внутреннюю демоническую силу. Прозаик и поэт чувствовали нерасторжимое единение с Природой, «самую жгучую, самую смертную связь» с ней.

Найдя в стихотворении строку: «Россия, Русь, храни себя, храни!», Петрович не мог удержаться от похвалы и критики:

Бесспорно, ёмкую мысль вложил ты в это з а к л и н а н и е… но под небесным куполом не сохранишь Русь без её защитников… конечно, оберегающий нас ратник – Всевышний постоянно дозорит и охраняет «шестую часть земли»… Я вот п о м у д о х а л с я по окопам да блиндажам, насмотрелся кровавых кадров и теперь могу сделать тебе, Никола, этот безобидный солдатский упрёк… Страну надо защищать снарядами, словами и на полях политической, дипломатической брани…

Рубцов никогда не стал бы читать творения с фанерной или иной трибуны. Бараков повидал много. Там братва окружала его тесным кольцом, и он изливал в словах неуёмную душу.

 

Сознанием народа цари и генсеки управляли не хуже кучеров на трактах.

В эпоху р а з в и т о г о  с о ц и а л и з м а народные массы, несмотря на бешеные идеологические усилия, жили с надтреснутыми представлениями: куда же мы идём…

Перед вакханалией переделки-перестройки завопил комсомол: «Партия, дай порулить!». Позабыла верная комсомолия, что совсем недавно горласто распевала: «Партия – наш рулевой…». Дорулили. Шли на маяк коммунизма, сделали загогулину на риф капитализма.

 

Астафьевская эпоха тоже была хищнической по отношению к Природе­матушке, наврали по отношению к народу. И нынешняя г р е м у ч а я постперестроечная власть врёт народу по-крупному и по-мелкому. Так же дурачит э л е к т о р а т на показушных выборах, суля б л а г а наподобие этому: «К 2030 году бедность в России снизится наполовину».

Поразмыслили бы руководы-кукловоды: может ли быть вообще бедность в стране, где жирующая каста скрытых мафиозных структур владеет неслыханными богатствами народа, где труд бессовестно унижен в оплате.

Многочисленные банки с явным ростовщическим уклоном стригут тощие капиталы трудящихся масс. Народ в большинстве своём живёт в долг, по сути – в долг родной стране, хищным обиралам народа.

Сознание – особо тонкий чувствительный механизм нации, к нему не надо подступать грубо, нагло, бесцеремонно.

Крикливый лозунг прежних лет «Народ и партия едины» нынче вообще скатился до писка. Главная партия страны недавно стала заметна благодаря волонтёрскому движению.

Идеология – на задворках, а она при нынешнем положении государственных дел должна бы ежегодно укрепляться на позициях откровенного диалога с нацией.

Страну расшатывают изнутри пятая… десятая колонны. Они раскатали по брёвнышкам «Союз нерушимый» предательски, в сговоре с забугорными «покровителями» и «спонсорами». Расшатали и варварски, в нужный момент долбанули его под дыхалку. Не случился бы такой позор при крепком, устойчивом сознании всего советского народа.

Мудрый писатель Астафьев осознавал всю пагубу неровного государственного строя. Зоркий, честный литератор, он гранил свою судьбу, вливаясь в судьбы земляков-сибиряков. Художественной силой публикуемых произведений доходил до сознания читателей, наделяя героев книг высокими качествами борьбы, самозащиты и дерзания.

Перечитав «Последний поклон», «Перевал», «Оду русскому огороду», «Царь-рыбу», «Звездопад», ещё раз убедился: писатель сделал верную ставку на изумрудный русский язык, познав его вековую фольклорную суть. Из цветной мозаики поговорок, пословиц, прибауток, народной житейщины выложены яркие радуги повестей, рассказов.

Критики, отдельные читатели упрекали автора за перегруженность чисто сибирских старожильческих говоров, но он остался верен личной писательской манере изложения материала. В статье «Сюжеты и судьбы» классик откровенничал: «…Я старался избежать какой-либо похожести на эпопеи из многих книг и частей, не делая длинных, «водой» заполненных переходов, «мостов», минуя эту «эпопейную нудь», которой так забита наша литература…».

Если в некоторых его произведениях проскальзывает подобная «нудь», так она высокого художественного полёта и звучания. Вдумчивого, грамотного читателя она не будет тяготить, разве заставит иногда заглянуть в роскошные труды великого словознатца Владимира Даля.

Широчайший диапазон мировоззрения Астафьева способствовал глубокому проникновению во все сферы бытия. Он почти с фотографической точностью и яркостью воспроизводил зримые картины Природы. Многокрасочность изложения текста позволяет видеть оттенки целебных сибирских трав, камуфляж озёрных и речных рыб, пристально наблюдать усердный труд пчёл и шмелей. Время было подвластно мастеру. Мог замедлить его ход или раскрутить до сильного разгона юлы.

Не надо читать пособия по игре в бабки, лапту, чику. В рассказах детские игры предстают яркими, живыми сгустками воспоминаний, будоражат память своей невозвратной стариной.

Не расчленение, а уплотнение событий позволяет задержать внимание читателей на расцветке чьих–то характеров, судеб или на обрисовке простых жизненных эпизодов.

Можно провести параллель между «Царь-рыбой» и повествованием Хемингуэя «Старик и море». Борьба за существование выставила перед героями схожие картины выживания, инстинкты самосохранения.

Тургеневские «Записки охотника» тоже сверкают в памяти при чтении «Царь-рыбы». Своё к о р е н н о е произведение сибиряк мог бы смело назвать «Записки рыбака». Он отличный знаток простого ужения рыбы и ныне запрещённой добычи – на самоловы. Но и у Тургенева, и у Астафьева охота, рыбалка – зримые фоновые картины. Главные действия героев разворачиваются по крутым сценариям Жизни, по законам тех эпох, в которые выпало жить литераторам.

В книгах нашего знаменитого земляка найдёте бунинскую изысканность слога, пришвинскую красочность при описании природы, языковой артистизм Шишкова. В повестях, рассказах – своя манера письма, изложения событий. Встречаются перегрузки старожильческих словечек. Но эти «излишества» не затеняют дали и высоты таланта.

 

 

3

 

В 70–80-е годы минувшего столетия в серии «Писатель и время» выходили книжки малого объёма, в которых печаталась избранная публицистика наиболее известных авторов.

Виктор Петрович всем существом, всеми нейронами мозга, всеми капиллярами сердца чувствовал отпущенное ему Время.

В 1978 году в центральном издательстве «Современник» в полном объёме вышла повесть «Последний поклон». Отпраздновать её появление автор решил в ресторане гостиницы «Минск». Мы с братом Владимиром были приглашены на «обмывку» столь значимого события.

На состыкованных четырёх столах разместились гости – некоторые сотрудники издательства, кое-кто из членов редколлегии журнала «Наш современник».

Жена Астафьева Мария Семёновна, по выражению мужа, «тоже солдат», так и порывалась помочь официанткам в сервировке праздничного стола. Она чувствовала неудобство: как же так сидеть без дела, когда идёт бурная подготовка ресторанного пиршества в честь родного солдата.

Деды его были куряки, балагуры и… природные матерщинники. Их т а л а н т невольно перешёл к впечатлительному внуку.

В сентябрьской поездке по Нарымскому краю однобригадники по писательскому цеху наслушались всякой бывальщины с неизменными «иллюстрациями». «Художественный маток» из уст классика вылетал так естественно, непринуждённо, артистично, что не только не резал – даже не царапал слух. Естественные речевые обороты резво порхали в кругу собратьев по перу.

В московском ресторане а р т и с т не изменил своему п р и з в а н и ю. «Тоже солдат» не обращала на мужа «критического внимания». Снующие официантки с улыбками прислушивались к складному говорку хозяина застолья.

Книжная публикация «Последнего поклона» явилась долгожданной светлой вехой… Тосты… Поздравления… Объятия… Казалось, даже ресторанные люстры ярче сверкали и радовались столь долгожданному событию.

От первой строки повести до вот этого радостного события минуло более двадцати лет труда, исканий, тревог, надежд, борьбы и… побед.

До яркого з а с т о л ь я прошла долгая эпоха, сопряжённая с новаторскими поисками, душевными перепадами, кропотливым трудом.

В повести – золотая россыпь из богатого месторождения, имя которому – РУССКИЙ ЯЗЫК.

Складная речь с углублённым смыслом, не трафаретными оборотами, присловьем, поговорками, частушками – такова крепко сшитая ткань новелл.

Писатель любил фольклорную мощь русского языка, внимательно слушал рыбаков, плотогонов, плотников, пастухов, речников.

В е с ё л ы е к а р т и н к и несли заряд смешливо-взрывчатой силы, мудрого лукавства, точного дозированного вульгаризма. В частушках м а т о к пролетал как бы вскользь, отдавая тёплое местечко ёмкому содержанию.

Вот такая балагурщина в основном и вылетала из уст мэтра российской словесности. «Тоже солдат» с полной снисходительностью пропускала речевые к о н с т р у к ц и и мужа. Казалось, Мария Семёновна даже испытывала застольный взлёт после исполнения мужем очередной вставочки в текущую речь. Даже внутренне гордилась: смотрите, мол, люди добрые, какой у меня муженёк говорун, как он профессионально выцеживает из памяти вековую народную мудрость. Вспомнил я нашего профессора по фольклористике в Литинституте. При зачётах он требовал не «унижать» ни одного слова в привезённых частушках… Устное народное творчество сдавал, не выпуская ни единого «золотого словца». Полный их набор вполне устраивал любимого профессора.

Высшие литературные курсы, которые закончил Астафьев, были организованы на базе нашего Литинститута имени Горького. Мы привозили и сдавали профессору частушки со всея Сибири: один из Красноярского края, другой – из среднего Приобья.

Бывая в Томске, Виктор Петрович захаживал в наш ТГУ, где ему давали на прочтение материалы студентов, собранные в фольклорных экспедициях.

Университет подарил ему словари старожильческих говоров.

 

Произведения писателя – благодарение родному языку, народу, его сотворившему.

В творениях знатных литераторов меня восхищает крепкая народная фольклорная основа: в ней – несломленный дух нации, многовековая сила, знание ремёсел, песенность, неистощимая любовь к Природе, Жизни.

Астафьев – словоживописец, ценитель, сохранитель русских классических традиций.

Критики однобоко считали Астафьева, Белова, Распутина, Шукшина, других «приземлённых» мастеров ДЕРЕВЕНЩИКАМИ. Тогда к этой категории можно причислить Тургенева, Толстого, ещё много прославленных имён, кто ценил, любил, восхвалял нелёгкий крестьянский труд, черпая от народа, земли отеческой силу, дух, талант.

При создании повестей, новелл у мастера было что «заудить» из народной сокровищницы. Для обрисовки многочисленных героев находил недежурные слова, нанизывая их на сюжеты ладно, терпеливо, мастерски.

Особым почётом пользовался у классика знаменитый словарь В. И. Даля. Тридцать две тысячи поговорок, пословиц, баек собрал за жизнь неутомимый словоискатель. Жаль – сильно нищает с годами народная речь. Не высекается та глубинная мудрость из недр нации, которая когда-то обогащала, питала, радовала собирателя слов со всех концов Российской империи.

Двояко может прозвучать «Последний поклон». В первом значении – как дань сыновней любви, искреннего уважения, благодарности своему сибирскому роду, глубоким корням, природе детства. На второй план вывожу п о с л е д н и й  п о к л о н могучему, светлому русскому языку: он давал силу творить, питал светоносно.

Я р л ы к ДЕРЕВЕНЩИКА не повис кустистой бранью. Он поднял своих героев до высот истинной народности, осветил их духовность и бездуховность. Его с о л ь з е м л и бывала горька, но эта житейская горечь имела свои глубокие причины.

И до Астафьева народ, природа были унижены, ранимы. Обрушная цивилизация гнула, ломала леса, душила реки, похабила долы и… судьбы. Прогресс ХХ века довершал своё пагубное дело.

Человечество потянуло в неизведанные космические высоты. Оно не смогло сотворить должную жизнь на Земле. Испохабило тайгу, отравило воды. Таким «землепользователям» надо надолго закрыть шлагбаум в Космос…

По Циолковскому: «Земля – колыбель Вселенной, но нельзя же вечно жить в колыбели». Но эта славная колыбель нужна для новых поколений. Она вынянчит ещё много младенцев. Они что – должны пурхаться в загаженной люльке, наслаждаться запахами глупцов-землян?!

Крест на Земле не надо ставить никогда.

Пока Космос не послал нам приветик. Даже ближние Галактики играют в молчанку. О дальних и речи нет.

Поражает тупоумие планетян, особенно г л о б а л и с т о в.

Прогрессивные литераторы боролись за мир во всём мире. Били в колокола громкого боя, не забывая заступаться за Байкал, Аральское море, казахстанские степи, сибирские реки и кедрачи. Трагедийные события на ареале Земли разворачивались широко, безоглядно. Вдруг кому-то пришла бредовая идея повернуть наши сибирские реки в сторону засушливой зоны.

Опять же д е р е в е н щ и к и встали на защиту униженной природы.

Беседовал с Владимиром Чивилихиным в Москве, на томской земле: боль струилась в его заступнических монологах, ожесточение за недомыслие «главарей» страны, их близорукость, просчёты.

Владимир Чивилихин ратовал за создание в Сибири кедросадов. Друг Леонова, он жил щедрой идеей превратить Алтай, земли сибирских областей в средоточие уникальных деревьев. Кедр – щедрый подарок природы, уникальное дерево. Почти не требует ухода, отдаёт богатые дары.

Превратились бы в жизнь те чивилихинские планы – озолотились бы, торгуя кедровым маслом, другими продуктами, вырабатываемыми из ореха. А ценнейшая древесина! А хвойные боры! А их целебный воздух!

Но правители страдали идеями переброски сибирских рек, затратных проектов по подъёму целинных земель казахстанских степей, сплошной к у к у р у и з а ц и  и всей страны. Что получилось из г р о м а д ь я планов с завихрениями – лучше спросите историю.

В защиту униженной и оскорблённой Природы в те крикливые годы выступали многие писатели. Шла разруха и духовности нации.

 

Став прижизненным русским классиком, Виктор Петрович Астафьев поднял родной сибирский люд в высокий ранг народа. У каждого из героев – своя самобытная судьба… годы борьбы за нелёгкое существование. В повестях, рассказах – не м а с с ы, не э л е к т о р а т, не с п и с о ч н а я нация, не пролетевший с коммуной пролетариат, а сокровенные земляки-енисейцы, родичи, не порвавшие с природой, с родной землёй. Крепка корневая система народонаселения Сибири.

Краски детства – в основном яркая палитра.

Юношество… становление биографии… глубокое осмысление зрелых лет…

Музыку сокровенной выстраданной прозы писатель творил вдохновенным трудом. Получилась симфония, соразмерная яркому подвигу.

Музыка прозы – она же и стихия на огромных жизненных просторах Времени. Если где-то писатель приостанавливает Время, то только для того, чтобы оно не торопило автора, позволяло со всей полнотой завершить задуманное.

Эпохи – пирамиды, только не каждому дано видеть их величественные контуры, тем более отличительные грани.

Ему удалось разглядеть Время, изломы общества во всех деталях, во всех проявлениях. Конечно, что-то осталось за чертой недоговорённости. Социалистическую действительность он принимал не с распахнутыми объятьями. Тем более дикую перестроечную вакханалию, тектонические сдвиги в обществе, в сознании народа. Рушились моральные устои. Бешеный с а м о т ё к Времени и страны со сломом законов, нравов, духовности проявился в обществе со всей обнажающей греховностью, с охватившим народ безволием.

Нация по инерции пошла за крикунами от власти. Она с настороженностью наблюдала: что же получится от нового передела бесов.

На Русь навалилась новая изощрённая бесовщина. Задумывался: почему же Русь-Россия всегда вляпывалась в дерьмо революций, переделов, диких переворотов. Тонула по уши в анархии, подстроенной извне махровыми дельцами. Окажись крепкая спайка Н А Р О Д – В Л А С Т Ь, разве могли бы свои и забугорные шантажисты снова поживиться богатствами страны?

Раздумистый старичок спросил меня на рыбалке:

Ты не знаешь, каким манером картавый вождь мог соблазнить столько людей на революцию?

Знал, и удовлетворил интерес нарымчанина – почему произошла уникальная метаморфоза.

Бесовщина до сих пор не унялась. Она умеет науськивать белых на красных, поднимать страны «в ружьё».

Писатель хорошо понимал всю пагубу разобщённости народов, противоречия власти и кормильцев.

Перестройка снова ударила «одним концом по барину, другим по мужику». Однако удар по мужику оказался почти смертельным.

К власти пришли «демократы» не народного толка. Новым бесам хотелось во что бы то ни стало построить Россию с капиталистическим м у р л о м. На шатком фундаменте социализма пока возводится нечто кривое, искажённое…

 

И у классиков наступают времена безденежья. Источились постепенно большие гонорары за книги. Пенсию н а т р у с и л и почтенному литератору скудненькую. Коллеги по писательскому цеху Красноярска обратились в законодательную Думу с письмом: прибавьте нашему уникуму к пенсии ещё пять тысяч… За великие заслуги перед народом…

Известный упрёк взяточнику Руси: «Не по чину берёшь» мы давно забыли, но многие б р а т е л и его помнят и… не обращают на него никакого внимания.

Думская братия отказала в искренней просьбе литераторов, в мизерной доплате к государственному вспоможению.

Томским литераторам несколько лет твердил один высокопоставленный чиновник: набросят к вашим пенсиям по три тысячи рублей… Набросали болтовни… надбавочка – в чёрную дыру провалилась…

Система кривых зеркал ещё не раз покажет искажённые в и д е н и я властных л и ч и к о в. Не надо льстивых речей о народе. Поднимите этот народ до уровня забот и правды.

Власть опять наступает на старые грабли, они оставляют шишки на лбу, но лбы стали непробиваемые, закалённые губительными реформами.

Не верю, что к 2030 году удастся значительно снизить бедность в мафиозной стране, где с ведома правителей обкрадывается рабочий, класс, крестьянство, интеллигенция. Российский о б щ а к не беден, об этом не раз говорили патриоты с богатым знанием экономики и ведения финансовой политики. Бесстыдство олигархических воротил беспредельно. Недоплата за труд народа позволяет разбухать счетам, множить с х р о н ы, обращать н а ж и т о е  н е п о с и л ь н ы м  т р у д о м в яхты, дворцы, личные самолёты, парки машин.

Давно система подоходного налога требует серьёзного пересмотра. Разве можно с миллиардера и с трудящегося с заработной платой в десятки тысяч рублей брать одинаковый налог?

Обворовывать простолюдье грешно и цинично.

Президент, не бойся мафию! Она глубоко пустила в стране корни, но есть несколько способов подрубить их. Надо же однажды показать народу, кто в стране хозяин. Чьи богатства, чьи земли госкорпораций? Не кучки набобов – общенародные.

Горько смотреть на безрадостных ребятишек: всем миром собирают для них деньги на дорогостоящие операции. Это т е л е с и р о т с т в о не трогает правителей?

Призываю не к реформе г р а б е ж а успевших нажиться на бедности народа. Призываю к разумному, законному изъятию у олигархов д о х о д о в, нажитых, возможно, нечестным путём. А разве честен путь унижения трудящегося люда крошечными заработками? Плодится безработица. Растёт недовольство россиян, живущих по уши в долгах и займах.

 

Мечтаю о таком монолитном единении народа и власти, когда никакие скрытые и открытые сионисты, никакие изощрённые бесы новой формации не смогут нанести России даже незначительный урон, тем более ввергнуть страну в новую дикую переделку.

Жизненная и писательская философия Астафьева была выстроена не по кривому лекалу – по линейке добра, правды, справедливости. Или будем покорно ждать новое десятилетие, когда бедность в стране сократится наполовину? В Китае её собираются полностью ликвидировать в 2021 году.

Действуй, президент!

 

Вот так дошёл от частного к целому: от пяти тысяч рубликов, отказанных великому сыну русского народа до заработков нуворишей по миллиону в день.

Не ведаю, попадёт ли в музей пенсионная книжка Астафьева. Просьба: не заглядывайте в неё, пытаясь отыскать государственное в с п о м о ж е н и е, скудную подачку великому труженику пера…

Знаю: Астафьев и Рубцов не унывали от безденежья. Кого не касалась эта житейская ю м о р и н а?!

 

Стукнешь по карману – не звенит.

Стукнешь по другому – не слыхать.

Вот когда я буду знаменит,

То поеду в Ялту отдыхать.

 

Рубцов читал эти строки обычно в конце выступлений, срывая честные, заработанные аплодисменты. По соседству с этими строками звучали ещё две:

 

Мне поставят памятник на селе –

Буду я и каменный навеселе.

 

На малой родине поэта стоит памятник… лицо не сурово, без налёта веселья, но с сакральной задумчивостью…

 

 

4

 

Не собирался перечитывать повесть «Звездопад», но после просмотра фильма с одноимённым названием захотелось обновить в памяти историю первой любви героя. Кинематографическая з а д у м к а не реализовалась во весь блеск содержания повести. Много случайных, затяжных сцен. Кадры – не слова, они не смогли показать совокупность переживаний, тревог, состояния души, того потаённого, что заложено в юноше, вкусившем первый поцелуй. Не спасли в фильме даже эпизоды из детских лет, притянутые из другой повести.

Надо читать произведения. Киношная житуха – не сама жизнь, бледная её тень.

 

В книгах Астафьев сумел выразить сокровенное, родное, что волновало, заботило, кипело в груди и в душе. Всевышний отпустил ему тот счастливый срок нахождения на Земле, который использован полностью и целенаправленно. Яркий пример, когда труд человека можно приравнять к подвигу.

Кредо писателя: «Противостоять злу, утверждая добро… убеждён, что занятие литературой – дело сложное, не терпящее баловства, никакой самодеятельности, и нет писателю никаких поблажек…».

С такой строгостью к себе и к читателю творил мастер. Он взращивал свой талант, сообразуясь с народной волей, с кичливой эпохой. Искал сибиряков не с дырявой памятью, тех, кто даже на генном уровне мог понять и объяснить историю страны и народа. Наделённая многими прирождёнными качествами бабушка Катерина Петровна, дядя Левонтий, деды, тётка Васеня, ссыльный Вася-поляк – Н А Р О Д, познавший все тяготы жизни и судеб.

Гулянки редко проходили без рукоприкладства. Вот образчик такого народного п и р а: «…Драк в общих гулянках случалось шибко много, так много, что огороды, выходившие на улицу, за зиму были разгорожены до основания, жерди и колья потрачены в битвах, как первейшее сподручное орудие…».

Приходит на память некрасовский герой: «Он до смерти работает, до полусмерти пьёт…».

Работы на долю сибиряков выпадали каторжные не только в годы раскулачивания и войны, но и во все годы борьбы и выживания на трудной земле… Без чарочки хмельной не вынес бы народ все тяготы существования… Но это – частное. Главное в книгах – сокровенная, чистая ДУША НАРОДА, проявление высоких качеств земляков, с кем выпало плечом к плечу переносить роковые невзгоды.

Заканчивая первую книгу «Последнего поклона», автор убеждённо констатирует: «…Теперь-то я знаю: самые счастливые игры – недоигранные, самая чистая любовь – недолюбленная, самые лучшие песни – недопетые…».

Астафьев – солнцепоклонник. На всех страницах улавливал его космический дух, его глубинное звёздное происхождение. «…Солнце распылалось встречь мне таким снопом, что я зажмурился, чувствуя, как оно бродит по лицу, мягко ощупывает его, будто проверяет, свой ли человек тут бродит и какие у него намерения?..»

Свой, свой человек бродил в том сосновом бору… это знало Солнце, это знала Земля…

 

Художественная палитра словесника поражает многоцветьем, лаконичностью, завершённостью. Его творения не трудно отличить от собратьев по перу, я р ы х д е р е в е н щ и к о в Белова, Распутина, Тендрякова, Шукшина, Троепольского.

Бывая в Томске, Виктор Петрович на всех встречах расхваливал Солженицына, даже властям т о ш н о стало. Если разобраться, проза бывшего зэка даже в сравнение не идёт с новаторскими книгами сибиряка-енисейца.

Меня и за гонорар не заставишь перечитывать книги шумного автора 60-х, пригретого редактором «Нового мира» Твардовским. Первые вещицы героя хрущёвской оттепели были интереснее, чем романы «В круге первом», «Архипелаг Гулаг», «Раковый корпус».

Знавал Солженицына по Рязани, где я жил, поступив в Литинститут. Приходилось встречаться с ним на писательских сходках. Он недавно вышел из заключения, преподавал математику и физику в одной из школ Рязани. После публикации в «Новом мире» «Одного дня из жизни Ивана Денисовича», держался в кругу писателей весьма заносчиво. Даже на худоватом бледном лице отражалась вытесняемая из себя гордыня.

Далеко обогнал Астафьев коллегу на литературной дистанции таланта.

 

Мы проживали в сумерках социализма, не сразу замечая надвигающейся политической тьмы. Она наползала с зубчатки Кремля, растекаясь по отрогам страны потоками лжи и предательства.

 

Век ХХI провороним?

Прогресс нас скушает живьём?

С аплодисментами хороним.

С тоскою смертною живём.

 

Упёртые п о ф и г и с т ы рождаются в жуткие периоды безвременья. Новоиспечённые власти снова будто не замечают народ. И раньше барство партийной верхушки выпирало наружу. Народ, как мог, пережигал в себе затверделую фальшь призывов и лозунгов.

Хлебнувший военного лиха писатель вбирал в себя тревожное время, анализировал, изучая Жизнь на великих просторах державы. Его друг Валентин Распутин в одной из статей повторил ходящий в народе э п и з о д и к:

 

Прошла зима. Настало лето.

Спасибо партии за это.

 

Не было у с п и с о ч н о й партии скрепы с народом. Жиреющий класс госноменклатуры разлагался, обессиливал, предавал Родину.

Не случись гнусного переворота в 17-м – обошлись бы без Гражданской, возможно, и без Великой Отечественной войн. До сих пор расхлёбываем прокисшую кашу с сионистской горечью.

 

Серьёзный разлад между Природой и людьми не давал покоя многим литераторам. Блудные дети прогресса действовали с лесами, водами, степями нахраписто. На голоса разума защитников Природы будто была поставлена заглушка.

Много раз слышал из уст Владимира Чивилихина:

Что творят! Что творят!

Автор нашумевшего романа-эссе «Память» сокрушался против уничтожения сибирских кедровников, захимичивания священного озера Байкал, переброски сибирских рек в сторону азиатских республик.

С ведома верхов творилось ужасное, непотребное, варварское.

Умею читать Астафьева и между строк. Это скрытое междустрочье особенно улавливаю в повествовании «Царь-рыба». Перечитывал. Анализировал. Сопоставлял. Умы сообразительных читателей дойдут до всех тонкостей, нюансов недоговорённого, недосказанного.

Иной поэт за всю свою творческую жизнь не использует столько образных сравнений, сколько можно найти на нескольких страницах классика…

 

Буду откровенен: не хотелось мне вставлять в очерк страницу из личного, пережитого. Моя память – архив, где я храню светлые воспоминания о дочери Виктора Астафьева – Ирине. В конце 70-х она приезжала в Томск в гости к нам. Дача старшего брата располагалась в Богашёво в красивейшем кедровом бору. Я помогал Владимиру отделывать уютный домик: конопатил стены из бруса, красил окна, полы, бетонировал дорожки. Выкопал колодец до чистых студёных вод, сделал сруб из берёзовых кругляков.

Много гостей именитых и простых побывало под кедрами. Поспевшие шишки падали на крышу дачного домика, смачно шлёпались о бетонные дорожки, о колодец. Я облазил в кедраче многие двухобхватные исполины. Установил рекорд в урожайный год: орудуя ш а т и н о й – длинным тонким шестом – н а м о л о т и л четыре с половиной мешка шишек с одного кедра.

Виктор Петрович, его любимая дочь Ирина, Владимир Чивилихин, многие другие гости лакомились плодами хлебных деревьев.

Стояла тёплая осенняя пора. От стволов исходил сытный запах хвои, коры. Шубы кедров были скроены по сибирским меркам: просторные, с крепким надёжным в о р с о м – он противостоял любым стужам.

Тропинка с уклоном вела к долине. За стволами пряталось опрятное озерцо, которое облюбовали ондатры, иногда навещали утки.

Райский уголок! – восторгалась Ирина – журналистка из Вологды.

Земной рай! – согласился я.

Мы недавно покинули застолье. От дамы крепенько попахивало сигаретным духом. Винцо не успело сильно одурманить головушки – может, его нейтрализовал лечебный воздух кедрача.

Говорили о многом…

Голос задумчивой дамы иногда срывался… она сжимала пухленькие губы, словно душила в себе изломанные слова.

Мне было знакомо подобное состояние женщины: прерывистое дыхание, учащённое биение сердца, неопределённость во взгляде. Не испытывал волнения, но опыт подсказывал: подстёгивало время возвращаться к застольникам. Ирина прочитала мои беглые мысли, руками уплотнила опавшую хвою у кедра.

Перина!.. тянет полежать…

Простынешь… неохота возвращать родителям больную дочь…

А я… возвращаться не хочу…

Печным теплом повеяло от женщины, когда она прижалась ко мне…

 

Ещё при встрече с Ириной решил запретную грань не переходить… Нелегко было сейчас устоять перед порывом настойчивой дамы… прижался спиной к спасителю-кедру… молчал…

Не нравлюсь?.. Не уродка ведь…

Наоборот… женщины такого п о к р о я мне по духу…

В чём же дело?

Кто мог подтвердить или опровергнуть к у р с д е л а?

Короткое замешательство прошло. Ирина дышала ровно… ознобно передёрнула плечами… нежно погладила кору хвойного богатыря…

Открыть секрет?

Секретничай.

Сначала ответь: чем ты отцу приглянулся, если он меня с тайным заданием командировал в Томск?

Ничем… Разговаривали о многогранности жизни, о рыбалке, о детдомовских годиках…

По сиротской части, наверно, и сошлись д р у г а н ы… говорил отец перед отправкой из Вологды: в Томске оставайся… или вези сибирячка в Вологду… Ничё секрет?

Просто шикарный… сватовство да и только…

 

Г л у х а р ь пока не налетался по российским, особенно по сибирским просторам.

Попадать под огонь нового брака не собирался…

Мы с Ириной остались друзьями. Всё поняла умная женщина, приняв мою честную позицию.

 

Через год в Москве брат отважился спросить Виктора Петровича:

Посылал дочь в Томск с… дальним прицелом?

С ближним!.. Кержаки вы, кержаки!.. Я же с вами породниться хотел…

 

Долго вынашивал в душе тёплые слова, которые собирался сказать при встрече п о р о д н ё н н о м у собрату-детдомовцу…

К горькому сожалению – не успел…

 

г. Томск – Академгородок.

Февраль 2021 г.