Солистка

Солистка

Рассказ

Лилька была похожа на мальчишку. «Пацанка», — говорил Савка, и Лилька не обижалась, но замолкала, задумывалась.

Волосы у нее отросли после малярии (бабушка выходила их вместе с братом), и Лилька уже вставляла в жиденькие косички две истрепанные ленточки. Чуть раскосая, что лицу детскому придавало задор, и очень подвижная (шило в попе, говорила бабушка), худенькая, с вечно разбитыми коленками, Лилька была заводилой: воевала с пацанами, уводила всю обрубскую детвору под мост мальков ловить, а то и на Гору, где собирались взрослые пацаны, обрубские и загорские, повыяснять отношения. Лилька спасала собак от повадившихся ездить по дворам на грязной, с огромным ящиком, телеге страшных рябых мужиков — живодеров, как их называли в народе. Она подкармливала ощенившихся сук, таскала домой котят, коробки с которыми стояли по всем углам их небольшой, единственной комнаты в крепком деревянном двухэтажном доме по улице Обрубу. Обруб — он и есть обруб, небольшой, изогнутый, с высоким живописным бархатным берегом и быстрой своенравной речкой, где день-деньской пропадала детвора, а женщины полоскали белье и обсуждали новости.

Лильку любили и взрослые и дети, она была какая-то особенная — иногда по-взрослому рассудительная, нахмурившаяся, иногда трогательная по-детски, когда, прижавшись к бабушке, замолкала, как птичка. Часто можно было видеть, как она, со сбившимся старым бантом на голове, вела за собой ватагу сопливых, чубастых, голодных пацанов; вечерами же, когда темнело, приводила эту ватагу в пекарню, своими тайными ходами-ходильниками, на крышу сарая, внизу которого стояли бочки с патокой, куда они, нависнув друг на друга, просовывали длинную палку через пробитую в бочке дырку. Просовывали тихо, затаившись. На шухере стоял, вернее сидел, Пашка, свесив ноги и ожидая своей очереди. Облизывали палку не спеша. Патока была густая и медленно сползала по щекам, груди, даже по ногам. Однажды мужчина из пекарни схватил за ногу Сережку, и Сережка бился и кричал, испуганный и липкий.

Порой Лилька грустила, и в такие моменты она просто сидела на крыльце, делала браслеты из одуванчиков, осторожно разъединяя надвое стебель, вспоминала о папке, который, как и у всех, был на фронте, и взгляд у нее становился взрослым и совсем раскосым.

А вообще, жили весело. По вечерам на крылечке пьяный Савка играл на гармошке, женщины развешивали белье, перебрасываясь словами, и туда-сюда сновала ребятня. Весело было, но голодно. Хлеба было совсем мало, и Лилька с бабушкой ходили на Пороховые поля, выкапывали по третьему разу картошку и, если находили несколько штук, радовались.

Баб, дай я еще пройду, еще найдем, — говорила Лилька и снова рыла, рыла руками уже отрожавшую землю.

Дома картошку варили, предварительно вырезав глазки для новой посадки, и держать горячую картофелину в ладонях — было маленьким Лилькиным счастьем.

Бывало, бабушка брала Лильку «на отметку»: ночью ходили к мосту. Она стояла в темноте со взрослыми, когда резко выкрикивали номера — как прорезали ночной воздух, тоже откликалась, кричала написанный на руке химическим карандашом номер — завтрашние двести пятьдесят на день.

До войны в обрубской пекарне пекли сайки. Запах от них стоял по всему Обрубу, да и по Загорной, а когда бежала Лилька из школы — и до самой Площади. Теперь же она ложилась на кровать, складывала ручки и начинала вспоминать. Это были самые счастливые минуты в ее жизни! Сайки были горячие, подрумяненные сбоку, с запеченной «оборочкой» из теста. Лилька начинала откусывать сбоку, с краешка, потом бочки — и так до серединки, а оставшуюся середку, круглую, ровненькую, еще обтачивала зубками и потом завертывала в платочек и прятала под платьями в комоде. Но так было до войны. Лилька чувствовала вкус и запах саек, заполнивший комнату, облизывала губы и сглатывала, и тепло разливалось по всему ее телу.

Случалось, она проделывала эту игру по три-четыре раза в день:

Баба, я полежу…

Полежи, полежи, касатая, коли хочешь.

И правда, ей казалось: она ее съела, эту предвоенную сайку.

С учебой у Лильки было все в порядке: она неплохо училась и уроки делала сама — быстро и весело. Иногда у нее шла кровь носом, но это «от мяса», как говорила баба Саша, вернее оттого, что его не было. У Сережки тоже текла, прямо во время игр, на речке или во дворе — тогда они засовывали в нос траву, и кровь останавливалась.

Однако самым любимым занятием у Лильки был ансамбль в Доме пионеров. Она ходила туда два раза в неделю. Мама специально сшила ей из лоскутков тапочки, в них Лилька вставила две золотинки и, когда шла на репетицию, смотрела под ноги, любуясь, как они блестят, и вытягивая «по-балериному» пальчики.

Сергей Иванович, руководитель хора, хвалил Лильку и ко дню рождения революции доверил ей соло. Это была победа, ведь еще год назад она играла в ансамбле на «шкурках», в группе ударных, и стояла всегда в глубине, у клеенчатого задника, за аккордеонистами и балалаечниками, а сейчас — солистка! Румянец заливал Лилькино лицо, она стеснялась и ликовала одновременно. Больше всего она хотела, чтоб отросли волосы как у Зины Поршиной: у той была роскошная коса до пояса и красивое платье с обтянутыми пуговичками, и был самый высокий голос в хоре, и стояла Зина в первом ряду, прямо под рукой у Сергея Иваныча.

Но волосы росли медленно.

Лилька репетировала, репетировала… Пела ребятне на крыльце, пьяному Савке и пацанам, даже глухому деду Ефиму, соседу, пела. Дед закрутит свою папироску, обсыплется весь табаком и слушает, улыбается.

Сергей Иваныч выдал ей костюм для сцены — платье, сшитое из дешевой миткали еще до войны, и Лилька считала дни до праздника. Представлялся ей зал Драматического театра, его бархат, большие нарядные двери; она уже видела себя на сцене, и маму с братом в зале, и улыбку Сергея Ивановича…

Подходил к концу октябрь. Стало холодно, детвора уже почти не спускалась к речке, да и мальки, наверное, выросли и уплыли в теплые реки. Сидели больше на крыльце и на общей кухне, вечерами Лилька обвязывала с бабушкой платочки для раненых.

Как-то раз зашел Савка-пьяница и сказал, что в Нижнем будут продавать рыбу. И мама послала Лильку:

Иди, ты любишь по очередям. Может, достанется. — И добавила: — У меня смена.

Лилька побежала счастливая. Рыбы купить, с людьми постоять — ей только в радость! Давали по килограмму, партиями по двадцать человек: стоишь, стоишь, а потом раз — и ты в следующей двадцатке. Но отпускали медленно, иногда с руганью. Она рассматривала дорогую лепнину на потолке большого и богатого здания — Гастронома, где до войны продавалась черная и красная икра в деревянных бочках. Икра была дорогая, и дедушка покупал только кулек конфет. «Дунькина радость», — говорил он. «Лилькина радость!» — смеялась Лилька.

Незаметно пролетел час, пошел второй, третий, и заерзала Лилька. В туалет захотела — «посикать», как баба Саша говорила, а отойти нельзя: очередь цепко следила за каждым. Лилька сжимала губы, переступала с ноги на ногу, зажмуривала крепко глаза или, наоборот, широко их распахивала и отчаянно всматривалась в лица других, вспоминала о бочках с икрой, представляла, как она приносит рыбу домой, как радуется брат, как дымится вкусный рыбный суп на столе… До прилавка оставалась еще целая партия, еще двадцать человек, нетерпеливых уже, недобрых, и когда терпеть стало совсем невмоготу — скатились с мокрых ресниц две большие девчоночьи слезы и, разбившись о щеку, рассыпались брызгами, и запела Лилька свое соло:

И с на-а-ами на-а-аш товарищ Ста-а-алин!

Она пела громко, отчаянно, хорошо артикулируя, как учил Сергей Иванович, и горячие слезы катились по щекам в рот, а по ногам прошла теплая и долгая волна…

 

Темные тучи, фиолетовые, густые, плыли ровно и низко прямо над мостом. Стоял гулкий собачий лай. «Свадьба, наверно, — подумала Лилька. — Только б живодеры не приехали».

Она шла домой с большим хрустящим пакетом на вытянутых руках, широко расставляя ноги в хлюпающих сапогах, блестя косящим глазом — и счастливая.