Советский человек Петр Великий

Советский человек Петр Великий

В нынешнем году исполняется 350 лет со дня рождения российского императора Петра I

В апреле 2022 года РИА Новости опубликовало материал под характерным заголовком «Почему Петр I – самый спорный правитель России». Он был приурочен к открытию в московском Выставочном зале федеральных архивов экспозиции, посвященной 350-летию российского императора. Основной посыл заключался в том, что «столь противоречивого в народной памяти правителя в России не было». Спектр спорности традиционен: от антихриста, «грубого варвара» и гуляки, до «человека Нового времени» и реформатора, прорубившего окно в Европу.

«Оселок русской мысли» – так называл его академик Александр Панченко. Узловой деятель русской истории, отношение к которому может быть диаметрально противоположным. Причем меняется оно не только в зависимости от идеологических пристрастий, но и каждый исторический период дает свои оценки. Мы ведь помним, как еще Михаил Ломоносов восклицал: «Он Бог твой был, Россия!», подчеркивая мессианский, а значит, и провиденциальный характер для отечественной цивилизации.

Действительно, восприятие Петра – настоящее собрание штампов и идеологических клише.

Его традиционно воспринимают в качестве западника, человека, заложивший мейнстримную линию на западные ценности, хотя это едва ли верно. Историк Василий Ключевский писал о нем, как о стороннике мысли о круговороте или передвижении наук. Это совершенно иное, чем положение вечного ученичества с топтанием на пороге и бесконечного, как сказка про белого бычка, вопроса: Европа или не Европа Россия.

Петровская деятельность не ставила своей целью онемечить Русь. Преображение – да. И включенностью во всеобщий круговорот наук и учености. Преображение, вписанное в отечественную цивилизационную логику с исконной ставкой на распахнутость, на принятие чужого опыта, который становится своим. Как в свое время произошло с принятием православия и распространения письменности.

Петра невозможно воспринимать и как противника отечественной старины. Что он будто рассек страну на две части. Сама отечественная история логическим образом переходила на новый уровень, и он стал персонифицированной проекцией ее воли и энергии. «Петр не успел стряхнуть с себя дочиста древнерусского человека с его нравами, понятиями, даже тогда, когда воевал с ними», – писал Ключевский.

Схожим образом рассуждал и Василий Розанов: «Он боролся с Россией, но… на русской же почве; с нравами, но русским же нравом; с обычаем, но не покидая русской своеобычности; и, наконец, он сам, он весь в лице своем, движениях, манере был новый русский быт, и только более свежий и, главное, более правдивый, чем тот окаменевший в своей условности и формализме прежний быт… Россия старая, Россия предания оказалась бессильной против него, потому что он не хотел и не требовал от нее ничего, кроме правды в ней же самой, в ее же вере, в ее притязаниях…»

Петр был деятель естественного отечественного преображения. Выхода цивилизации на новый уровень – имперский. И в этом, конечно же, присутствует очевидное эхо концепции «Москва – Третий Рим». Ведь та же идея о передвижении наук очень близка к ней.

Так отзвуки концепции «Москва – третий Рим» видел в деятельности Петра отечественный литературовед Юрий Лотман. Новизна того времени вовсе не исключала и следование традиции, которая предстает уже осмысленной в масштабе вселенскости. Поэтому ученый и писал, что в «ряде случаев преобразования Петра могут рассматриваться как кардинальные переименования в рамках уже существующего культурного кода». Отсюда и перенос столицы, как ориентация на Рим, минуя Византию.

Вообще перенос столицы – символический акт. Перенос центра, ориентира. Россия создала свою Европу, у которой готовилась принять не систему ценностей, а ту самую ученость. Перенеся, обжила ее. Что повторяет процесс развития книжности на Руси, когда творения Святых Отцов переводились на старославянский и воспринимались как свое.

Также Лотман отмечает, что «сакрализация личности Петра» приводит к тому, что город воспринимается как названный в его честь. Также ассоциация Петр – камень намекает на противопоставление с прежней деревянной Русью. Сам Петербург представляется в качестве образа будущего России. В том числе и в том смысле, что Россия приняла эстафету учености от Европы.

В послепетровской же России Запад становится особым зеркалом, средством для познания себя. Образом земли обетованной, к которой направлен тот же Петербург, как русский Запад. То есть петровская концепция преобразований была схвачена лишь внешне, без ее глубинного развития. Отсюда и развился штамп Петра-западника.

В дальнейшем в отечественной культуре развернулась широкая полемика по поводу подобного образа города и вообще западоориентированности. Один из важных петровских оппонентов – Федор Достоевский. Лотман отмечает, что у него «Петербург воплощает в себе скорее болезнь России». Выздоровление же воспринимается как «преодоление Россией в себе петербургского начала». Как ни абсурдно это звучит, но Достоевский скорее стал критиком послепетровской трактовки деятельности императора.

Что до западничества Петра, то тот же Ключевский приводит его высказывание в беседе с приближенными: «Европа нужна нам еще несколько десятков лет, а потом мы можем повернуться к ней задом». Эти годы нужны для пересадки и укоренения на отечественной почве передового европейского опыта, чтобы те же науки совершили свой естественный дрейф в Россию. При этом очень показательно, что в конце жизни он все больше смотрел в сторону Азии. Думал о дороге в Китай и Индию, о Северном морском пути. Отсюда и известное ломоносовское высказывание о том, что «российское могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном». То есть географический кругозор Петра был многим более обширен, чем только лишь пристальное вглядывание в Европу, а это обычно уходит из оценок его деятельности.

Интересовался он также историей страны (ставил задачи написания ее истории) и воспринимал ее как центр, связующий Запад и Восток.

То есть его западоориентированность – не более чем штамп восприятия. Скорее можно говорить о географическом перевороте, который им был намечен, но не реализован. Смене координат, ставшей важной составляющей отечественной национальной идеи: преодоление периферийности. Она периодически проявляется в разных формах от Октябрьской революции с вектором на мировую полицентричность, затем в противостоянии двух систем во второй половине XX века, двух центров мира, двух географий и до нынешних переломных исторических событий, когда российский министр иностранных дел Сергей Лавров заявляет: «Наша специальная военная операция призвана положить конец безоглядному расширению и безоглядному курсу на полное доминирование США и под ними остальных западных стран на международной арене». То есть все те же идеи о передвижении наук, что делает мир не только взаимосвязанным, но и равноправным, полицентричным, предельно критически относящимся к догматической застывшей ментально-географической иерархии с Западом во главе.

России Петра Запад был необходим для подготовки себя к тому самому передвижению наук, чтобы перенять необходимую эстафетную палочку и дальше передать ее, например, на Восток. Причем в этом не было каких-либо претензий на исключительность, в которых сейчас пребывает тот же западный мир. Скорее Россия становится одним из мировых центров для реализации идеи связанности мира, суверенности ее частей. И, конечно, в этом была и есть серьезная угроза для монополии Запада как доминирующего центра.

Все это в силу того, что Петр явил на отечественной почве совершенно иной тип власти, для которой принципиален «характер долга, а не произвола» (Ключевский). Он был практик, культивирующий Дело, а его реформы базируются на «принципе полезности» (Панченко).

Так что весьма странный западник. Если даже сейчас иностранные политики пугают друг друга возвратом России к его политике. Чего стоит высказывание бывшего американского президента Билла Клинтона, заявившего, что его «беспокоит не возврат России к коммунизму, а возврат к ультранационализму, замене демократии и сотрудничества стремлением к империи, как у Петра Великого и Екатерины Великой». Вот этот эпитет «Великий» очень смущает.

 

* * *

 

Надо сказать, что говоря о Петре, мы имеем дело, скорее с сакрализованным (или десакрализованным с другой стороны) мифом, который разворачивается в ту или иную сторону в зависимости от нашего восприятия, от того, как мы воспринимаем отечественную цивилизацию.

К примеру, академик Александр Панченко писал про культ «обожествления монарха» и о том, что «из персонажа исторического Петр стал персонажем мифологическим». Он своеобразная «проблема», причем не только историческая, но и религиозная, а также мировоззренческая, отсюда и нескончаемые споры о нем и о цивилизационном развитии страны.

Можно воспринимать допетровскую Русь в качестве потерянного рая. Его будто бы лишились после того, как Петр дал вкусить яблоко западных плодов, которое прельстило, и за которым погнались. До сих пор бежим. Отсюда и изгнанничество, и вечная раздвоенность, бесприютность и шатание из стороны в сторону. Комплексы неполноценности, само собой. Нечто из разряда притчи о блудном сыне.

Относительно этого райского образа Петр и будет восприниматься в качестве воплощенного антихриста, который оторвал от корней, нарушил преемственность, систему отражений и последований. Поместил страну, изгнанную из рая, в кривое западное зеркало, в котором она до сих пор не узнает себя.

Такова, к примеру, была точка зрения писателя Валентина Распутина, отмечавшего, что «вздыбив Русь, Петр переодел ее в чужое платье и объязычил на чужой манер, но не в его власти было переменить душу, характер».

Распутин полагал, что из всех петровских реформ осталось только нужное стране. Например, «преобразованная армия». Остальное со временем «поглотилось российской неповоротливостью и бюрократией». После него пошли гонения на все отечественное.

С личностью Петра очень остро возникла проблема: власть и народ, когда первая становится не от мира сего, не от почвы и старается насилием переделать, перестроить вверенный ей народ.

Тот же Распутин рассуждал о том, что трагедия «святоискательного» народа состоит в том, что власть всегда стремится поспешить за мировыми веяниями и перестраивать Россию «вопреки ее назначению». Подобная перестройка стала страшным словом, а то и проклятием для страны (к слову сказать, в советской публицистике конца восьмидесятых перестройка ставится в один ряд с реформами Петра). К власти Петра писатель применяет слово «передовизм», в котором заключается слепая веры в безудержный прогресс.

Но все, конечно, не совсем так. Кризис отечественной цивилизации, а также раскол был запущен еще до Петра, который не только предоставил свою версию выхода из тупика, но вывел ее на новый уровень. Примерно так же, как многим позже через советскую страну отечественная цивилизация преодолела угрозу уничтожения, а также поднялась на принципиально иной качественный виток в своем развитии, потому как включилась в большую работу. И это тоже вопрос предназначения.

Предпетровский менталитетный кризис был связан во многом с концепцией «Москва – Третий Рим». Это был выбор между Русью в себе, самой по себе и ориентацией на вселенскость в силу преемственности и наследования. Концепция представляла эту самую вселенскость даже не в качестве свободного выбора, а как особый крест империи, выпавший на ее долю после падения Византии. Вопрос готовности – не готовности отметался, ведь в этом наследовании усматривался провиденциальное предназначение. Поэтому и необходимы были ускоренные темпы по преобразованию страны под имперский формат. Это долг-крест, отсюда и реформы Никона как реализация этого долга, а также реформаторство Петра.

Хоть Петра мы зачастую и воспринимаем за человека, который расколол страну, но в то же время с большим основание можно утверждать, что его деятельность являла собой органическое развитие России, которая стала многим больше, чем Русь. Переросла ее.

Этот самый контекст времени, в котором он пришел, крайне важен. «Петру досталась держава, пребывавшая в состоянии духовного надрыва», – писал тот же Александр Панченко. Это было время грандиозного пессимизма, наступившего вслед за отечественным расколом, который дал ощущение пребывания на краю времен. Этот настрой иллюстрирует практика самосожжений старообрядцев: от индивидуальных актов до больших «гарей». Собственно, эта инерция могла бы охватить и всю страну, привести к самоуничтожению. Такой потенциал, памятуя о советской перестройке у России, безусловно, присутствует.

Как отмечал Юрий Лотман, эпоха Петра, переживавшая разрыв, оценивала «себя в терминах Апокалипсиса – как нечто никогда не бывшее и ни с чем не сопоставимое». Самосознание эпохи строилось на противопоставлении «старое – новое». А сама «допетровская Русь наделялась признаками энтропии», объявлялась «не имеющим исторического бытия, временем невежества и хаоса». Происходило своеобразное преодоление «ветхого» человека (собственно, ровно такой же отечественный водораздел в XX веке произошел в 17-м году, и трактовался он именно в таких же терминах).

Отсюда и исторический нигилизм к предыдущим периодам отечественной истории, который распространился и до нашего времени (но следует помнить и про сильный интерес Петра к отечественной истории). Вот и повелось, что для каждого нового этапа истории России важна декларация своей уникальности, новизны и отрицание связи с предыдущим. Отрицание начинаний предшественников, поэтому «политическая история строится как цепь взрывов».

Ученый в статье 1992 года, рассуждая о произошедшем развале Советского Союза, писал, что происходящее – «все тот же кризис, который в разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью». Здесь и возникает вопрос-проблема отечественного раскола.

Рассуждая о «механизмах Смуты», тот же Лотман отмечал, что «русская государственность XVIII века изначально была построена на ряде непримиримых противоречий, чреватых катастрофами. Основное заключалось в строительстве “регулярного” государства европейского типа на крепостнической основе».

Другой момент заключается в том, что тогда же начался разрыв между культурой светской и религиозной, что академик Панченко называл «национальной бедой». От этого и общественная раздвоенность, в этом коренится и разрыв между верхами и низами, когда верхушка общества, «после Петра живет как бы вне Православной Церкви», следствием чего стала большая популярность масонства. Поэтому верхи очень часто на отечественной почве и декларируют оторванность от национального, что становится их особым атрибутом, способом самоидентификации. Отсюда и стереотип о том, что элиты общества должны с восторгом взирать на открывшиеся из прорубленного окна в Европу горизонты, а еще лучше пытаться пролезть в него.

Своя версия о формировании этого менталитетного кризиса и у отечественного философа Александра Панарина. Ее он изложил в книге «Стратегическая нестабильность в ХХI веке». Панарин пишет о «цивилизационной раздвоенности» – бремя, которое из века в век несет русский человек. Она проявляется в отношении к Западу, к которому он то тянется, то от него отталкивается, при этом страдая от самоидентификации. В страстном сближении с Западом он «вдруг теряет идентичность и начинает вести себя как незадачливый эпигон». С другой стороны, при дистанцировании от Запада возникают и усиливаются «тайные симпатии», а сама западная цивилизация начинает восприниматься в качестве «таинственного alter ego русской культуры». Видимо, вся проблема в ощущении цивилизационной несамодостаточности. Русская культура не воспринимала себя в качестве особой и уникальной цивилизации.

По словам Панарина, советский человек преодолел эту раздвоенность русской души, он не только сумел побороть комплекс неполноценности, но и «обрел замечательную цельность и самоуважение».

«Россия впервые осознала себя как самая передовая страна и при этом – без всяких изъянов и фобий, свойственных чисто националистическому сознанию», – пишет Панарин. Этот триумф самосознания связан с победой в Великой войне. Она «стабилизировала новый строй», завершила «формирование советского человека как особого культурно-исторического типа».

Слом всего этого, по мнению ученого, произошел в 1968 году во время подавления «Пражской весны». Тогда «стал формироваться и новый образ СССР – как страны, унаследовавшей худшие традиции “русской азиатчины” и “русского империализма”». Тогда же стало возвращаться давняя раздвоенность отечественного сознания с комплексами неполноценности.

То есть корень проблем можно увидеть в глобальной географии и половинчатости деяний Петра. У него попросту не хватило времени до того, когда Россия может повернуться «задом» к Западу. А последователей и продолжателей практически не нашлось. Оставались лишь те, кто либо смотрели в западную сторону с пиететом и подобострастием, либо с вызовом. Отсюда и наши исторические качели.

Да и о том, что вообще вся эта западноцентричная география может быть преодолена и все стороны света равноправны, как и цивилизации, мы узнали только в XX веке. Но историческая усмешка заключается в том, что в его финале разрушали прежнюю страну, объявленную «греховной» и устраивали абсолютный культ Запада, в том числе и с именем Петра на устах. Он же был скорее типично советским человеком, ведь если разобраться, то советский период отечественной истории был совершенно петровским по духу, смыслу и результатам.

Поэтому и пугаются его сейчас на Западе, потому как в нем все: и советское, и имперское – великий цивилизационный путь России.

Надо также сказать, что с Петра идет отсчет новой отечественной культурной традиций, который связан, к примеру, с переходом на гражданский алфавит и с модернизацией печати. Революционность этого события была равносильна переводу Священного Писания святыми Кириллом и Мефодием. Только Петр открывал страницу светской культуры.

Так, академик Панченко полагал, что Петр своей церковной реформой заложил «светскую святость», когда книги Пушкина, Гоголя, Достоевского в отечественном сознании приравниваются к трудам Святых Отцов. Этим дал мощный толчок для развития светской культуры и литературы, которая в России во многом заменила церковную кафедру и была многим больше, чем литература в западноевропейском понимании (вот кому должны быть обязаны наши литераторы).

Опять же любопытно, что антиподом Петру часто в восприятии выступает феномен Пушкина, который трактуется как возвращение к национальной культурной традиции. Переход от чужого к своему. Об этом, в частности, писал Юрий Лотман.

При этом надо отметить, что настоящее наследование Петру происходило больше в сфере культуры, литературы и науке, нежели в политике, которая чаще страну директивно качала «или – или». Пример ее более естественного развития сконцентрирован в образе Ломоносова. С ним, можно сказать, и преодолевался раскол, устранялось то самое гонение на отечественное. Страну не разрывали в разных направлениях, а примиряли. В нем соединился и петровский пытливый дух, и старообрядческая основа, а также открытость к западному, но без безудержного пиетета и с посылом на самостоятельность и уникальность: «Что может собственных Платонов…»