Журнальный мир

— Так что же получается, — Вячеслав в растерянности развел руками, — вирус не угроза для человечества, а благо?

— Вот именно, — Клочков поднял указательный палец вверх, словно погрозил там кому-то наверху и резко откинулся в затертом до белизны коричневом кожаном кресле, — природное благо.

— Что же тут благодатного, Сергей Владимирович, — спросил Слава и, усевшись на стул задом-наперед, облокотился на его высокую резную спинку, — когда люди пачками мрут. Настоящая чума двадцатого века.

Маленький кабинетик с высоченным потолком на два письменных стола впритирку —уютный закуток позапрошлого века освещался лишь большой, занимавшей треть стола бронзовой лампой под широким и плоским бежевым абажуром. Но света вполне хватало, чтобы загнать вечернюю темноту в самые углы комнаты.

— А вот не надо к этому так пафосно относиться, посмотрите на это явление с другой стороны, ведь человечество получает несравненно больше, чем теряет, — Клочков заговорщицки подмигнул Славе, — кого человечество лишается? Больных, слабых, старых.

— Людей, Сергей Владимирович, людей. И не таких уж и старых — группа риска начинается с сорока. Да и шестьдесят лет сейчас — это даже и не пенсионер еще, так, поздняя зрелость.

— Скажите, Вячеслав, а в чьих руках сосредоточены все земные блага: власть — деньги — власть-штрих? Это же невообразимо: тем, кому сейчас шестьдесят, проживут еще лет тридцать, а за эти годы подрастёт еще целая армия «шестидесятников» — втрое больше.

— Да, — неохотно согласился Слава, взглянув на старый шкаф, под завязку набитый разнокалиберными, пыльными и старыми книгами, — население стремительно стареет. И средний срок жизни ежегодно увеличивается примерно на год.

— Вот-вот, видите, — одобрительно улыбнулся Клочков, перехватив его взгляд на книжные полки, — а что делает природа, если размер популяции выходит из-под контроля, когда привычная среда обитания не может вместить всех? Стремительно сокращает! Неожиданная неизлечимая болезнь и…выживает сильнейший: молодой-здоровый-выносливый. Эволюция. Чем человек лучше каких-нибудь, скажем, хорьков? Такое же животное со своими жизненными приоритетами и собственной иллюзорной цивилизацией.

— Ну, все-таки, как можно ставить в один ряд человеческую цивилизацию и, извините, …хорьков — класс млекопитающих, отряд, — Слава задумчиво почесал лоб, вспоминая, — кажется, хищники?

— А что вас, Вячеслав, смущает? — притворно усмехнулся Сергей Владимирович. — Чем вам «человеческая раса» кажется выше хорьковой? По классификации человек в отряде приматов, а по сути, чем не хищник? Он венец творения только в собственных глазах, да хорьки, скорее всего, такого же мнения о собственной цивилизации. У них своя организация общества и свои законы.

— Конечно, в глазах матушки-Земли все виды равны. То есть вы считаете, что природа умышленно пытается ослабить человеческую нагрузку на почву?

— Убежден, что это саморегулирующийся процесс, ведь закон подходит для всех популяций организмов. Человек возомнил себя сверхсуществом, а чумка на него нападает, как на хорька. Посмотрите на животный мир — десятки болезней возникают ниоткуда ежегодно. Какие-то проходят слабо и почти незаметно, а от каких-то вымирает треть популяции.

— Вот вы не верите в искусственное происхождение этого вируса, — с улыбкой заметил Слава, умышлено сталкивая разговор с неприятной темы. Он прямо физически ощутил отвращение, невольно представив людей отвратительными облезлыми грызунами, прячущимися в сырых грязных норах, — а это очень популярная сейчас версия, особенно в странах с диктатурой.

— Чушь полная! — возмутился Клочков и почему-то сжал кулаки, — кому это к черту нужно? Кроме молодежи никто выгоды не получит, а кому принадлежат эти фонды, финансирующие вирусологические институты? Не двадцати— и не тридцатилетним, а зачем «старичкам» самим себе яму копать, да еще и за такие бешеные деньги? Вот если бы объявилась какая-нибудь экстремистская группа, например, «трест Красных дьяволят имени Ильи Мечникова» — тогда можно было бы принять во внимание и эту версию.

— Вирусные террористы, — засмеялся Слава, — Господи, Сергей Владимирович, это уже из теории заговоров.

— Звучит дико, — с готовностью согласился Клочков, и, все больше распаляясь с каждым словом, продолжил, — но вы только представьте, Вячеслав, это же революция. Без восстаний, сражений, казней, можно сказать, почти без крови. Но не об этом ли мечтали большевики, не к ночи будь помянуты, да и остальные мятежные романтики. Разом во всем мире исчезнут старые, больные и слабые, освободятся ресурсы. Это ведь возможность перекроить мир, например, наконец-то расправиться с религией, с этим мракобесием, которое тащит мировую цивилизацию за хвост обратно в средневековье.

— Расправятся не только с религией, — помрачнел Слава, снова повернув лицо к старым книгам — неопрятным старичкам, беспомощно, как ему показалось, взирающих на него со всех полок, — но и с культурой. Все, что накоплено за века, в один день обернется анахронизмом. Ведь пропадут хранители культуры — некому будет передать их знания молодым.

— Вы правы, конечно, — Клочков, раздраженно отмахнулся, — ну и черт с ними, с этими старыми культурными традициями, со старой моралью, которые только тормозят прогресс.

— Как это черт? — начал злиться Слава. — Все культурное наследие к черту?

— Ну, ну, не переоценивайте ситуацию. Она же не пропадет, эта разнесчастная культура, религия, мораль — просто ее будут воспринимать как нечто музейное. Сейчас, например, наскальные рисунки — лишь памятники времени и больше ничего. Так и выжившее поколение будет относиться к нынешним святыням.

— А образование?

— Обязательно изменится и, уверяю вас, до полной неузнаваемости. Образование — это очень традиционный институт, всегда значительно отстающий от прогресса и сейчас многие понимают, что учат не так и не тому. Но как надо, никто пока не знает. Это долгий процесс — образовательные системы очень инертны и неповоротливы.

— А тут раз, — рубанул воздух ладонью Слава, — и ни одного профессора.

— Через двадцать лет новые появятся, — раздраженно отмахнулся Клочков, — только они будут совсем другими, молодыми, современными. Без бесполезного багажа реликтовых знаний за спиной. Так, что зря вы кандидатскую затеяли — защита вряд ли состоится.

— Ужас какой, — выдохнул Слава, — мир на двадцать лет погрузится в хаос.

— Обязательно погрузится, — закивал Клочков, — любая революция — это воссоздание государственной машины на новый лад. Может, в этой новой версии госмашина объединит весь мир. Молодёжь чиста, она не знает ни национальных, религиозных и культурных вековых конфликтов. А рассказать будет некому, да молодежи это и не интересно. И мораль изменится: институт семьи, права полов и детей. Это будет огромный скачек вперед для всего человечества.

— Или огромный пинок, — возразил Слава, — все равно людей жалко. И не только родных. Вот вам, Сергей Владимирович уже больше шестидесяти.

— Шестьдесят семь, — Клочков внезапно устал от всего этого разговора, осознав его пустячность и даже ненужность, — самая высокая группа риска. Я все понимаю и с удовольствием бы самоизолировался на какой-нибудь тропический остров, чтобы прожить там еще лет хотя бы пятнадцать. Но…так как это невозможно, придется принести эту жертву ради будущего человечества.

— А если просто пересидеть, ведь режим карантина остановит распространение. Коллективный иммунитет.

— Притормозит на время, но пока все не переболеют, вирус не остановится. Он будет возвращаться и возвращаться, вскоре доберется до всех и проверит каждого из нас на пригодность к будущему. Надо просто перестать паниковать и идти на плаху с гордо поднятой головой — помилования не будет.

— И что же, Сергей Владимирович, — пробурчал Слава, — вы так спокойно об этом говорите? Неужели нет смысла, да и желания бороться за жизнь? А как же инстинкт самосохранения?

— Стадия принятия, — Клочков лишь рассеяно пожал плечами, — в сущности, для конкретного индивида, не так важно: чуть раньше или позже, но для человечества — это огромная услуга.

— Что-то мне подсказывает, что не многие согласятся оказать такую услугу, — сказал Слава и неожиданно засобирался, — вы простите, Сергей Владимирович, мне нужно маму проведать, я ей уже час не могу дозвониться.

— Конечно, что вы, не смею задерживать, — Клочков привстал и протянул Славе руку. Тот вяло ее пожал и заспешил к выходу. Плотно прикрыл тяжелую, оббитую коричневым дерматином дверь, зашаркал вниз по лестнице, наматывая бесконечный шарф на худую шею «Вот что он несет, — возмутился Слава, — какая еще добровольная жертва, камикадзе хренов. Посмотрел бы я, как он запоет, если действительно заболеет».

Оставшись один, Клочков откинулся в кресле и покачал головой из стороны в сторону, разминая затекшую шею, затылок сегодня ощутимо побаливал. «Какой Слава все-таки недалёкий человек, — подумал он с раздражением, — им, молодым, открывается такая перспектива, такие возможности. Да я бы сам на его месте этот вирус распылял. Какая может быть жалость ко вчерашнему дню, когда наступает прекраснейшее завтра. Это все они такие сейчас молодые — тонкокожие, толерантные, сплошное разочарование. Хорошо, что я так и не нажил никого — не нужны им на самом деле ни наши фотоальбомы, ни сервизы, ни воспоминания.» Тут Клочков представил свою возможную дочь: высокая темноволосая девушка в белых мини-шортах стояла к нему полуоборотом, светлая полоска незагорелой кожи перечеркивала смуглую спину, а переплетенные руки небрежно прикрывали грудь. «Стоп-стоп, — всполошился Клочков, — нет, это не то. Эта больше похожа на Лену Кузнецову с третьего курса, впорхнувшую к нему прошлой осенью на пересдачу «Биофизики». И смотрела тогда так надменно и даже дерзко, как принцесса на престарелого слугу, впрочем, честно отработала свою пятёрку, и он даже плюс ей поставил в зачетку за… профессионализм. Нет, его дочь была бы совсем другой. Такой красивой быть не обязательно, красивым девушкам непросто приходится в жизни, особенно молодым, особенно гордым. Нет, она была бы просто симпатичной и милой…» Воображение нарисовало ему светловолосую, скромно одетую девушку в очках, сидящую за соседним столом и внимательно читающую какую-то толстенную книгу, впрочем, он сразу догадался, что это второй том иммунологии. «Была бы кандидатом к тридцати, доктором к сорока — размечтался Клочков, — жили бы вместе в нашей трешке на Тургенева. Профессорский дом — столько замечательных женихов из хороших семей». Но тут он вспомнил о Славе, и нарисованная воображением картинка несколько побледнела: «А вдруг встретила бы такого же, — профессор внезапно рассердился, — подтрунивали бы надо мной на пару. Был бы для них интеллектуальной обузой, проще говоря, старым дураком. Не спорили бы, не возражали, помалкивали бы, посмеиваясь. Да и вообще, может быть…» Тут воображаемая девушка за соседним столом подняла голову, щелкнула, лопнув пузырь жевательной резинки и голосом соседской дочери ПТУшницы Лизы, безобразно подтягивая окончания слов, проговорила: «Ну, чо-о-о, идем домо-ой или нет?! Беспонтов-о-о тут высиживать». Клочков понял, что книжку она не читала, а наводила макияж Александру Флемингу, черно-белый портрет которого в ужасе смотрел на нее с книжной страницы. Профессора бросило в холодный пот. «Господи, — взмолился он, — лучше уж никакую не надо, чем это. Нет, все же хорошо, что детей не нажил, и ни одного фотоальбома, ни сервиза. Вот куда бы сейчас со всем этим барахлом?»

Он довольно заулыбался и, пересев к столу, принялся привычно раскладывать разбросанные по столешнице мелочи в строго определенном десятилетиями порядке. Все, что он нажил за свою жизнь, было здесь: звания, должности, награды, коллекция научных книг и любимый письменный стол. Ничего его не держало снаружи этого кабинета: дома, в просторной трехкомнатной, еще родительской, сталинке было скучно, а дачи, машины, жены и собаки не завел, даже какого-то значительного хобби у него за всю жизнь так и не образовалось. Ему даже показалось, так можно обмануть судьбу: «Не зря говорят: кому нечего терять — тот неуязвим. Все самое настоящее, — он с самодовольным видом оглянулся вокруг, — все то, что никто не сможет отнять и никому после не достанется, у меня внутри». Тщательно разложил все на столе по своим местам: скрепки веселой разноцветной горкой возвышались в медном, до блеска начищенном блюдечке — бывшей пепельнице. Рядом степлер, словно маленький дракончик, сверкал своей приоткрытой металлической пастью. В небольшом, в пару к медной пепельнице, стаканчике цветные карандаши, четыре вместе — строго вертикально, а один — красный — под углом вправо. Клочков медленно провел ладонью по столешнице, как по струнам древесных волокон, начесанных русой гривой по всей ширине стола. Он помнил каждое пятнышко, каждый завиток, каждый бугорок — карта его личного, никем более не обитаемого острова, на котором прошла вся его жизнь.

«А что будет с ним? Выкинут!» — он внезапно вздрогнул, представив свой стол на институтской помойке, в дальнем углу пустынного двора. Приоткрытая дверца сломанной тумбочки, перекошенные ящики, на мокрой, потемневшей от сырости дубовой столешнице — сугроб подтаявшего снега. «Ничего им не нужно, не знают и не ценят ничего,» — его вдруг захлестнула такая жалость ко всему в этом кабинете, он явственно увидел его пустым, до неприличия голым: выдранные с мясом еще «дореформенные» телефонные розетки, на стенах силуэты вынесенных шкафов и кучки бумажного мусора вдоль исцарапанных плинтусов. «Пустота. Пустота. Пустота, — повторял он одними губами, неожиданно ощутив внутри такую пропасть, которую не заполнить ни званиями, ни премиями, ни должностями. Она ширилась, втягивая в свою бездонную темноту все больше; острый холодок тонкой змейкой пополз по позвоночнику к затылку, вновь вспыхнувшему многоцветным фонтаном боли, окатившим его могильным холодом растущей внутри бездны отчаяния. Клочков ухватился обеими руками за край стола, навалился на него, прижавшись щекой к теплой деревянной, пахнущей самой жизнью, поверхности и беззвучно заплакал. Он не рыдал и не всхлипывал, и те несколько злых жалких слезинок, просочившихся из зажмуренных глаз, лишь чуть смочили его дикий страшный внутренний вой. Если бы у него были силы, если бы у него еще оставались силы, он бросился бы на пол в сумасшедшей истерике, катался бы по полу, бился бы о потрескавшийся линолеум, чтоб хоть как-то погасить захватившую его душу животную панику. «Господи, — взмолился Клочков, — за что это все мне? Господи, ведь я не сделал ничего по-настоящему ужасного в своей жизни, отведи от меня эти беды, дай пожить еще хотя бы год-два, пять лет. Господи, ну хотя бы рак забери…»