Журнальный мир

Перед сном мать давала сыну чуть тёплый кефир в гранёном стакане. Стёпа выпивал и долго смотрел на стакан – после кефира он очень интересный, не то, что после молока. Стёпе почему-то нравились белые прожилки, которые оставались на стакане после кефира, даже не просто нравились – радовали его, вызывали необъяснимый приступ счастья, а вот почему – он не знал.

В гостиной отец смотрел телевизор и, постелив на пол газетку, большой лохматой щёткой начищал обувь всей семьи. В кухне мать громко домывала посуду. В маленькой комнатке бабка, укладываясь ко сну, едва слышно ни то ворчала, ни то молилась.

За ночь стакан из-под кефира подсыхал. Утром Степан открывал глаза, брал стакан, бережно касался белых дорожек. В комнату входила мать, вешала на стул одежду для сына и уносила стакан из-под кефира. Как же Стёпе не хотелось отдавать его, но мать свою он и обожал, и побаивался, а потому не противился, чтобы лишний раз не огорчить её, не любил, когда она бывала печальна или сердита.

– Пусть сам одевается, не помогайте! И постель сам пусть заправит.

Мать спешила в кухню, где на медленном огне жарилась, чуть подрагивая, яичница. Бабушка вздыхала, стоя в дверях детской, глядела какое-то время на внука:

– Сам, Стёпушка, давай сам, да… Ты уже большой!

Очень хотелось ей одевать Стёпушку самой, но она покорно проходила мимо его комнаты и принималась высматривать иной повод побыть полезной. Рано овдовела, собственным сыном насладиться не успела, да и не умела, а теперь изнывала от желания приласкать внука, как-нибудь позаботиться о нём и о его отце… Но сноха приучила мужа не только гладить рубашки, но и пылесосить по выходным ковры. Мать Стёпы ковры обожала: она закрыла ими вполне приличный еще линолеум и стены тоже коврами завесила.

Стёпе нравилось смотреть, как крепкое желтейшее, словно осколок солнца, сливочное масло в горячей каше «дружба» становится золотистой лужицей.

– Ешь-ешь, стынет! – Некстати торопил отец, уминая яичницу прямо со сковороды.

Завтракали скоро, непременно с хлебом, для сытости.

Шарф мать завязывала слишком туго – у Стёпы аж дух перехватывало. В лифте от тусклого света было больно глазам. А на улице ему хотелось лизнуть сосульку, нырнуть в сугроб! Но отец, пока вёз сына на санках, всё время оборачивался. Однажды Стёпка откусил кусок сосульки и бережно катал её во рту до самого детского сада.

На прогулках Степан повадился есть снег, однажды заболел и понял, что это лучшее, что могло с ним случиться: в садик его не повели, оставили дома с бабушкой, а она весь день говорила по телефону с бывшей сослуживицей. Шнур у телефона был длинный, на всю квартиру. Бабушка перемещалась по ней с аппаратом в руке. Шея её была слишком коротка, чтобы удерживать трубку, но бабушка умудрялась. И Стёпа был предоставлен самому себе.

Его назвали в честь деда, бабушкиного мужа, которого она и нежно любила, и вроде как была на него очень сердита, потому что вдруг принималась бранить на чём свет стоит, и плакать после. Всю жизнь берегла его вещи: самодельную ложку и кружку. Хранились они в буфете, в левом выдвижном ящике. Кружкой не пользовались совсем, сплав металлов, из которых она была сделана, со временем дал реакцию, от кружки теперь пахло чем-то очень странным, а если лизнешь её – пощипывало язык. А вот ложку бабушка порой доставала, мыла её и ела ею. Мальчик думал, что неизвестный ему дед никогда не шалил и не баловался, едва слышно разговаривал, а чаще всего и вовсе молчал. Потому что, когда бабушка рассказывала про него или когда его упоминали в семье, произносили: «дед-то, покойный, так-то бы сделал», «как говаривал дед наш покойный», и Стёпе казалось, что «покойный» означает «спокойный», и мальчик удивлялся, когда слышал: «деда покойного на вас нет! Ох задал бы он вам всем!». Бабушка говорила о нём, как о всеобщем любимце, но в доме никто, кроме неё, с дедом знаком не был. Даже отец Стёпы. Стёпа знал, что они с дедом покойным – тёзки и очень любил о нём слушать, одни и те же истории.

– Внучек, ты чего тут лазаешь? Опять конфеты таскал? – Бабушка положила ладонь на стёпину макушку, – Нюсь, представляешь, пока мы с тобой разговаривали, умудрился аппетит испортить. Суп не ест, ему сухомятку подавай!

Степан осторожно вывернулся из-под её руки. Никаких конфет он не таскал, он любил иногда, пока бабушки в кухне нет, достать кружку деда Покойного и полизать её по краям, чтобы пощипало язык.

– Куда пошёл? Я супчик разогрела. – Бабушка вновь потрогала внуку лоб. – Температуры вроде как нет. Чего сидишь? Ешь, стынет.

– Бабу, ложку деда покойного дай.

Бабу сейчас же прекратила телефонный разговор, достала из буфета ложку, сполоснула её, дала внуку и села смотреть, как он есть будет. Через мгновение подбородок её задёргался.

– Бабу, а у деда покойного рот был как у крокодила?

– Чего?!

– Ложка-то в рот не лезет, большая слишком.

– Ты дорасти сперва до ложки-то этой! – Бабу обиделась, отобрала её у Степана и дала обычную. – Она всю войну видела.

– Бабу, а у деда покойного усы были?

– Нет.

– А борода?

– И бороды не было.

– А волосы седые?

– Ты думаешь, раз дед, то старик? – усмехнулась бабу, – Он состариться-то не успел, молодой парень был. Даже отца твоего моложе… А что до волос, то лысым его помню. В военкомате побрили, перед тем, как на фронт отправить. Чтобы вши не завелись. Там мыться-то негде было. Вот ты вырастешь, заберут тебя в армию и обреют там. Пока служишь, будешь лысым, как дед покойный. А будет ли тебя твоя девчонка ждать – ещё вопрос. А я вот ждала! И даже замуж потом не вышла – такая преданная была! А ведь меня спрашивали! Сосед, вдовец, спрашивал. Ладно, ему хозяйка в дом нужна, у самого дети. Но ведь и мальчишки молодые меня звали! Ни разу неженатые! А мне уж за тридцать было! У меня твой папка уже бегал! Бабка у тебя красавица была! Даже с дитем брали! Да я не шла!

Степану нелегко было представить отца дитём, а бабку красавицей. Ему казалось, что они всегда такие и были, как сейчас. Мальчик громко хлебал суп, большие разомлевшие от воды макароны то и дело спрыгивали с ложки.

– Бабу, а дед покойный на фронте погиб?

– На фронте… Если бы на фронте!.. – сказала бабу с отчаянием, – домой ехал, с товарищем. Под поезд попал. Его товарищ мне вещи и передал…

Вечером отец с матерью внесли в дом большую коробку. Степан обрадовался, думая, что в ней что-то для него – велосипед или самокат, но агрегат оказался вязальной машиной. Отец выставил машинку на стол, и все трое – он, мать и бабушка уставились на неё. Стёпка хотел было крутануть у ней какое-то колёсико, но родители взвыли сиреной, Степан одёрнул руку и пошёл в свою комнату.

– Не смей, не смей подходить к ней, особенно, когда нас дома нет, ты понял?! – кричала вдогонку мать. – Она бешеных денег стоит! Я чудом достала её!

– С ней не так-то просто разобраться… – пробубнил отец.

Бабка повздыхала-повздыхала и уплелась в кухню разогревать Стёпочке кефир.

Выпив кефир, Степан вновь принялся разглядывать белые прожилки на стакане. Неожиданно включился уличный фонарь, и окошко Стёпы засветилось жёлтым. Мальчик отодвинул занавеску. Белые морозные узоры на стекле озолотились. У Стёпы перехватило дух – так красиво, так волшебно это было! Стёпа поднёс стакан к окошку и нашёл, что след от кефира и разрисованное морозом окно – родные друг другу.

– Ах тебя! Ты зачем на окно взобрался?! Марш в постель! Я сейчас отца с ремнём позову!

Степан мгновенно юркнул в постель. Бывало, что ему от отца влетало. Боли мальчик не чувствовал, глубокая обида рвала ему сердце. Да, он слишком медлителен, его постоянно нужно было подгонять, но ведь за это нельзя наказывать. Родители почему-то скоро жили, всё торопились куда-то. А Стёпе нравилось будто бы читать жизнь и про деда покойного думать. Конечно, он и не ведал, что читает её, просто жил, вёл себя так, как подсказывало сердце.

– Лёг?! – пробасил отец, проходя мимо детской.

– Лёг, лёг! – залебезила бабушка.

Отец с матерью ещё долго не могли угомониться, всё читали инструкцию к вязальной машине. Бабушка им не мешала, она будто их боялась, избегала быть рядом, старалась забиться в свой уголок. Днём, когда сына и снохи не было, бабка ­царицей ходила по комнатам, волоча за собой телефонный провод, а при них она почему-то стеснялась себя. Хотя квартиру, где они жили, дали именно ей, как человеку, который от звонка до звонка отработал на заводе. Захоти она – сын со снохой покатились бы обратно в свою институтскую общагу…

– Бабу! – тихо позвал внук.

– Чего не спишь?! Мать услышит – заругается.

– Бабу, иди ко мне.

Старушка открыла дверь, вошла и присела на кровать.

– Бабу, про Деда Покойного расскажи.

– Я ж тебе рассказывала, много раз…

– А папа похож на него?

– Вылитый.

– А я?

– А ты совсем одно лицо.

– Бабу, а Дед Покойный тебя любил?

– Как с принцессой обращался. На руках носил.

– А почему папа совсем не любит тебя?

– Как же не любит?! Ты чего говоришь-то? Я же мать ему! Вот ты свою мамку любишь?!

– Очень!!!

– Вот и отец меня тоже! – строго сказала бабу и добавила: – Бывает, что мать не любит своих детей. А дети мать любят всегда. Какой бы она ни была.

Бабу потрогала внуку лоб.

– Ну… температуры нет. Завтра в поликлинику сходим, справку возьмём, и в садик…

Раз бабу со Стёпой шли из магазина, увидели котёнка рыжего, облитого чем-то вроде машинного масла и пытающегося вылизаться.

– Смотри, бабу, котёнок гадкий какой. А бывают кошачьи Мойдодыры?

И бабушка, решив, что бедняга, вылизываясь, отравится, и уверившись, что пройти мимо, тем более в преддверии деда покойного годовщины – грех, раскрыла зонт, посадила в него несчастного котенка и несла так до самого дома. А Стёпа радостно наворачивал круги вокруг бабу с зонтом, который ей неудобно было нести и норовил положить в их импровизированную корзину всю живность, что попадалась им на пути.

Дома бабу усадила котёнка в таз с водой, надела хозяйственные перчатки и принялась намыливать несчастного, гадая, где же умудрился он так вымазаться. После она отпоила его молочным супом, к которому утром Степан и не притронулся, и с сожалением обнаружила, что котёнок всё ещё дурно пахнет. Радовался лишь Стёпа, говоря, что котик пахнет как настоящая машинка.

Кота окрестили Кузьмой. Бабу считала, что ежегодно на свою годовщину дед покойный посылал ей какие-то подарки или хотя бы знаки: однажды возле их дачи волшебным образом оказалась небольшая кучка отменного навоза, которым бабу незамедлительно удобрила огурцы, и пошли они расти, как бешеные. Вероятно, вёз кто-то и немного обронил, но бабу уверилась – это дед покойный шлёт привет с того света. Или же когда землю вскапывала бабу, на неё вылез крот, совершенно не испугался, осмотрел деловито и ушёл обратно в землю. Сдачу в магазине дали больше, чем следовало. Но самым ярким и важным посланием был, конечно же, Степан, который родился за месяц до дедовой годовщины. А кот Кузя был на втором месте после Степана.

На ночь Кузю, чтобы не шастал по квартире, запирали у бабушки в комнате, он спал у неё в ногах, либо, если дверца оставалась приоткрытой, пробирался в шкаф и устраивался на вещах. Но однажды приоткрытой осталась дверь в комнату – Стёпе приснился страшный сон, и ночью он прибежал к бабушке. Она взяла его под одеяло, прижалась к нему и долго дышала в макушку, а Кузя в это время улизнул и вволю наигрался мотком пряжи, наточил когти о шерстяное персиковое полотно, которое мать Стёпы, после многих вечеров мучений, наконец, разобравшись, как машинка работает, наткала…

Наутро все проснулись от нечеловеческого вопля: мать была в бешенстве и чуть не придушила Кузьму. Остановил её, как ни странно, отец, который к Кузе никак не относился, а был к нему снисходительно равнодушен. После этого мать стала давать Стёпе молоко с мёдом на ночь – вычитала в вестнике ЗОЖ о пользе его для сна у детей. Но молока Стёпа не любил и выливал его в цветочный горшок, который вскоре переполнился и потек. Хорошо, что бабушка, а не мать заметила и убрала, а после строго спросила у Степы: ты кефир любишь? Он, смекнув в чем дело, кивнул.

А Кузя… Его бедного, приученного к людям, ласке и теплу отнесли «туда, где взяли», потому что мать, сокрушаясь над своим первым вязаным изделием, над пряжей, которая намертво спуталась с металлическими деталями машины, именно такие слова и выкрикнула: «Несите мразь туда, где взяли!»

И Стёпа отнёс. За неимением машинного масла, он перепачкал Кузю ваксой, и пока бабу и отец успокаивали мать, попутно пытаясь вытащить нитки из деталей машины, Степан, наспех одевшись, понес Кузю к тому магазину, где они с бабушкой его нашли. Но не донёс – молодой перепуганный кот вырвался и скрылся в подвальном окне ближайшего дома.

Дома Стёпу хватились. Отец выбежал за ним. Долго искать не пришлось, мальчик не успел далеко уйти. И долго кричали они в окошко подвала, но Кузя к ним так и не вышел.

– Не беда, повесим объявления, добрые люди принесут, – успокоил отец.

И Стёпа согласился идти домой. Он надеялся, что мать похвалит его, раз он так быстро исполнил её просьбу, и что она не очень рассердится из-за того, что Стёпа не донёс котёнка именно на то место, где его взяли. Но только Стёпа с отцом переступили порог, началась вторая волна истерики:

– Что ты сделал со своим пальто!..

В тот день мать не произнесла больше ни слова.

Отец два раза ходил искать кота. Бабу намешала соды, уксуса, чего-то ещё и эту гремучую смесь нанесла на стёпино пальто, но стало только хуже.

– Наверное, солью надо было, – причитала она позже.

А Стёпа уже который час сидел в ванной. И вода-то давно остыла, и игрушки его плавали неприкаянные: резиновые на поверхности, а машинки все потонули, а сам Степан от длительного пребывания в воде разбух – никто не шёл его мыть: ни мать, ни бабу. Вспомнил о нём отец, вытащил из ванной, обтёр и отправил спать, так и не помыв.

Проходя по коридору, Стёпа увидел мать. Она была полуприкрыта пледом, пальцем слабо очерчивала рисунок на ковре, который висел на стене.

– Мама! – крикнула вдруг она, и Стёпа вздрогнул. – Где там у вас были журналы про здоровье? – И тут увидела Стёпу, а он её. – Не стой босиком, – только и сказала.

– Мама, мне тогда приснилось, что ты умерла…

– А почему к бабушке пошёл, а не к нам с папой? – мать вдруг резко села в кровати и уставилась на сына. – Не стой босиком, – повторила она.

Отец распутал у машинки каждую деталь, достал у знакомых продавщиц пряжу разных цветов, но мать будто потеряла интерес не только к вязанию, а к самой жизни.

– Да что ты как на поминках-то, ей богу! Вот дед покойный задал бы тебе! – чуть не впервые в жизни ругалась на сноху свекровь, и Стёпе хотелось защищать маму, но он молчал, опасаясь, что бабу обидится ещё и на него, она и так уже не могла простить снохе, что из-за неё пропал их питомец Кузя, посланник деда покойного. А еще на Кузю-то бабу могла излить свою нежность, он был очень ласковый кот. К Стёпе после того, как он потерял кота, бабу временно остыла. Но кефир перед сном приносила. Стёпа спал тревожно, но, если и просыпался ночью, больше уже не ходил ни к бабу, ни к родителям, брал пустой стакан из-под кефира обеими руками и глядел в белые прожилки – это его успокаивало. Обнимал стакан, как игрушку, и засыпал с ним. А просыпался Стёпа раньше всех в доме. Вновь лежал, глядя на стакан, гладил подсохшие прожилки, не понимая, почему для него это ценность.

– А, проснулся уже! Собирайся, на дачу поедем, – и бабу унесла стакан из стёпиных рук, чтобы вымыть и убрать к остальным.

Стёпа вышел из комнаты и увидел мать, она была в простеньком белом платье и фату набросила на голову. Стёпа ахнул: фата была точь-в-точь как стакан из-под кефира: тот же цвет, те же узоры. Степе казалось, что он уже видел такую свою мать, держался за фату эту, хотя мать впервые после свадьбы достала платье и нарядилась в него. А отец сидел на диване, глядя почему-то не на красивую маму, которая, наконец, улыбалась, а в пол.

– Смотри, Степан, какая я была невеста! – мать взяла отца за руки, дёрнула на себя, и он покорно встал рядом с ней. Мать кивнула на свадебную чёрно-белую фотографию в рамке. – Только гладиолусов не хватает. На работе девочка одна замуж выходит. Как думаешь, отдать ей платье? – затем она присела рядом с сыном, – Степан, мы с папой решили развестись, – затем добавила едва слышно: – Ты с кем жить хочешь? Со мной или с ними?

Электричку ждали долго. Наконец, она приехала. Присесть было негде. Отец в тамбуре ехал, в окно глядел, мать, бабу и Стёпа в вагоне.

– Мальчик, садись, – чуть сдвинулась в бок незнакомая женщина.

– Я не мальчик, – огрызнулся Степан.

– А кто же ты? Уж не девочка ли? – не унималась женщина.

– Это наши с папой девочки, – показал Степан на бабу и мать, которая почему-то изо всех сил старалась делать вид, что не с ними, а сама по себе едет, – а я совсем старик. Мне восемьдесят шесть.

Женщина на секунду растерялась, но быстро нашлась:

– Тогда старшим надо уступать. Садись, мил человек, старик! – усмехнулась и ушла в тамбур.

Но Стёпа не сел, и никто не сел.

От станции на дачу шли: мать с отцом чуть впереди, Стёпа и бабу сзади.

– Если будешь со мной жить, я тебе всё разрешать буду. Нового котёнка возьмём. Или собаку. Да не нужен ты ей, она просто так сказала, для красного словца. Не возьмёт она тебя, вот увидишь.

Всё внимание Степана переключилось на «красное словцо», видимо потому что слышать про остальное было больно. Спросить бабушку, что такое красное словцо не хотел – интересно было самому выдумать объяснение. В один момент Степан оступился и крепче сжал руку бабушки, что она приняла за согласие и победоносно взглянула в спину снохе.

На даче соседи истопили баню и позвали их помыться. Степан пошёл с отцом и соседом, хозяином бани. Мужики говорили сперва о бане, а потом, выпивши холодного пива, о предстоящем разводе и прочем взрослом, не смущаясь Степана. И вдруг, в очередной раз выйдя в предбанник, они увидели мальчика с бритвой в руках.

– Папа, я как дед покойный хочу. Я решил на фронт пойти.

Отец улыбнулся и обрил сына. А заодно и себя.

Стёпе нравилась его новая лёгкая голова. Будто даже мысли теперь приходили только хорошие. На дачу забыли купить кефира, Стёпа уснул без стакана.

На следующий день, когда всё семейство прибиралось на участке и мыло дом, обычно тихий Степан не на шутку разбаловался: вёл себя как трехлетний малыш, бегал и без умолку повторял: «дед покойный, дед покойный» на все лады и громкости. На любой вопрос отвечал: «дед покойный» и на любые просьбы реагировал так же. И больше никаких слов не произносил.

– Дед покойный, иди обедать! – позвала в один момент бабу.

Стёпа пришёл и удивился, что за столом они с бабу вдвоём.

– А родители где? – растерянно спросил Степан.

– Дед покойный! – злорадно ответила бабу.

– В магазин, что ли, ушли?

– Дед покойный, – был ему ответ.

И бабу тихо заплакала, но из-за стола не ушла. Стёпа видел, как слезы капают ей в тарелку.

Со своей матерью Степа встретился только уже осенью, она пришла, чтобы забрать свою вязальную машинку. С нею был незнакомый Степе мужчина, который бодро поздоровался и потрепал мальчика по макушке – волосы к тому моменту уже отросли. Стёпа кинулся к матери и крепко обнял её, а она его.

– Прости, Степан, не смогла я. Я и так долго терпела. Мы будем с тобою видеться. Если отец разрешит.

Стёпа не понял, чего именно мать не смогла и что такого терпела. Тут же в прихожей стояла бабу и рассматривала сноху, как диковинку.

– А какие ко мне претензии? – улыбнулась мать сквозь слёзы, – я ничего вам не обещала. И заметьте, я всегда была за то, чтобы рассказать ребёнку правду. Всегда за это была! Может, сейчас он бы нормально воспринял.

Её свекровь хотела было ответить, да промолчала.

И тут в прихожую вынесли коробку с вязальной машиной, отец и незнакомый мужчина. Мать тут же распахнула для них дверь, а бабу отпрыгнула в сторону.

– Хоть сейчас объясните ему, что да как! – бросила она, даже не взглянув на Степана и поспешила нажать кнопку лифта.

Мужчины машинку тащили, как друзья, переговариваясь, как лучше взять и как поставить. Когда все трое вошли в грузовой лифт, бабушка сказала:

– Хех! А я ему говорила! – и ушла в кухню.

Стёпа подбежал к окну. Погрузив машинку в багажник машины, мужчина, который приехал с матерью, протянул руку Стёпиному отцу. Отец пожал не сразу, колебался, но всё же пожал и вошёл обратно в подъезд.

Но в квартиру поднялся только часа через полтора. Может, и быстрее, но Стёпе это время, пока отца не было, показалось вечностью. Как только отец пришёл, бабу усадила его на кухне, они долго о чём-то говорили, Степана не пускали, а пустили, только поесть. Бабу была так добра и улыбчива, как никогда в жизни, даже казалось, что это хороший, спокойный сон, который бывает только после кефира…

– Бабу, а можно я из деда покойного кружки выпью?

Бабу обрадовалась и перелила кефир, прежде тщательно кружку помыв. Стёпа сразу ощутил в кефире новый вкус, не очень приятный, но какой-то мужской, военный, как показалось ему.

– А хочешь – совсем не пей. Если не нравится. А приснится что – ко мне беги. И дверь можешь не закрывать.

А утром бабу, отец и Стёпа собрались в дорогу. Стёпа не знал, куда они едут, да и не спрашивал. Ему было покойно в автобусе, где на длинном заднем сиденье с одной стороны сидел отец, а с другой – бабу.

Вышли на конечной остановке и долго шли. Начинался дождь. Подошли к кладбищу. Отец и бабу шли сначала уверенно, ловко лавируя между памятниками, а вскоре растерялись.

– А кого мы ищем? – спросил Стёпа.

– Светлану Семеновну Вавилову, – ответила бабу.

– А я её уже видел, – Стёпа показал рукой.

Подошли туда – и правда она. С крошечного овального фото глядела на них красивая молодая женщина. Светлые короткие волосы. Бабу смотрела-смотрела на своего сына, и выдала:

– Вот женщина, которая родила тебя. Родная мать, стало быть, – и принялась прибираться на могилке. Отец глядел на неё, закурил. Помянули чуть позже.

– Пап, я в туалет хочу.

Степан и отец, оставив бабу прибираться дальше, шагали по широкой аллее кладбища.

– Она любила тебя, сынок. Светлана которая… Мы поженились, ты родился, а вскоре я овдовел.

– Что такое овдовел?

– Стал вдовцом. Вот бабушка вдовой стала, мужа потеряла. А я, стало быть, жену похоронил. Рок семейный… И через два месяца женился.

– Зачем? – спросил Степан.

– Как зачем… Чтоб мать у тебя была. Чтоб как у всех.

Они вышли за пределы кладбища, дошли до забора, встали возле него оба.

Стёпа почему-то пожалел, что журчание так быстро прекратилось. Ему понравился этот их совместный с отцом звук.

Дома не бабу, а отец принёс Стёпе кефир во фронтовой кружке деда покойного, отца своего, которого он не помнил. Мальчику вкус кефира из кружки опять не понравился, но он пил через силу, уже не для того, чтобы спать хорошо, а чтобы быть смелым, настоящим мужчиной, дорасти до ложки, которая всю войну видела.

– Она и, правда, не обязана была, понимаешь… не родная… Я, может, и сам бы не смог.

– А я говорила ему! – в дверях появилась бабу, – не женись! Сами справимся!

– Мама, перестань…

– Тряпку пожалела! Подумаешь, кот ободрал!

– Да при чём тут тряпка! – отец начинал заводиться и прикрикнул на свою мать при сыне.

– Ни та, ни эта мизинца твоего не стоили! – и бабу ушла к себе, – ох, дед покойный показал бы вам всем! Не кисни, Стёпушка, придёт время, мы ещё посмеёмся над ней! – послышалось из её комнаты.

Но Стёпа не хотел смеяться. И плакать тоже. Он отдал пустую кружку отцу и отвернулся, плотно укрывшись.

– Папа, а ты кого из моих мам больше любил: покойную или живую?

Отец держал кружку из-под кефира обеими руками и долго в неё глядел, будто там сокрыты ответы…

Вдруг раздался звонок. Мужчина вздрогнул, пошёл открывать. Бабу тоже взволнованно высунулась из своей комнаты, а Стёпа не проснулся. Едва дверь открылась, рыжий кот влетел в квартиру.

– Нашла вот, возле мусорки. Вроде он, хотя и подрос. Решила занести, – бывшие супруги глядели друг на друга несколько мгновений, – он уже знает?

– Знает, – ответил мужчина и запер дверь, почему-то на все замки.

Проснулся Степан рано утром от абсолютной тишины и поду­мал даже, что он оглох. Но когда пошевелился на кровати, она под ним скрипнула, а что-то тёплое и мягкое не дало мальчику вытянуть ноги. Тумбочка, где по утрам находил Степан стакан из-под кефира, была пуста.

г. Казань