Журнальный мир

По объёму стихотворное наследие Иннокентия Анненского достаточно невелико, но при этом его поэтика сильно повлияла на младших современников — символистов, акмеистов и даже футуристов. Во многом — из-за необычного образного ряда и странного, необычного угла зрения поэта на привычные предметы и явления.

Интересно и использование «насекомой» лексики поэтом. Да, насекомые у него не могут соперничать по частоте упоминаний в лирике, например, с аметистом (любимый камень Анненского — по крайней мере, в стихах). Но некоторое их количество всё же имеется, и любопытно попробовать обнаружить некоторые закономерности.

Поскольку точная датировка написания поэтом стихотворений — дело сложное и до сих пор дискуссионное (см. примечания Е. В. Ермиловой к однотомнику 1987 года, вышедшему в серии «Поэтическая Россия»), мы будем приводить его тексты без дат.

В стихотворениях упоминаются мухи («Мухи как мысли (Памяти Апухтина)», «Картинка»), бабочки («Маки», «Бабочка газа», «На закате»), пчёлы («Мучительный сонет», «Лишь тому, чей покой томим»), осы («Второй фортепьянный сонет»), комары («Мучительный сонет»), тараканы («Без конца и без начала (Колыбельная)») и, наконец, редкие поэтические гости, цикады — причём дважды («Стальная цикада», «Бессонные ночи»).

Кроме того, в лирике Анненского «насекомое начало» порой присутствует тайно и проявляется опосредованно, через хитиново-паукообразные атрибуты, такие как кокон («Среди нахлынувших воспоминаний»), паутина («Сонет», «Неживая»), жало («Тоска вокзала»).

В чем специфика мира насекомых у поэта?

Во-первых (как это часто бывает, увы), насекомые приносят неуют, тревогу, беспокойство. Мухам, например, дважды сопутствует эпитет «липкие», и эта липкость создает эффект чего-то неотвязно-неприятного. И если в стихотворении «Картинка» они — деталь тяжелого пейзажа («И сквозь тучи липких мух\ Тяжело ступают кони»), то в посвящении Апухтину мухи сравниваются с докучливыми и неприятными мыслями:

Я хотел бы распутать узлы…

Неужели там только ошибки?

Поздней осенью мухи так злы,

Их холодные крылья так липки.

Мухи-мысли ползут, как во сне,

Вот бумагу покрыли, чернея…

О, как, мертвые, гадки оне…

Разорви их, сожги их скорее.

В стихотворении «Без конца и без начала (Колыбельная)», имеющем подзаголовок «Песни с декорацией», Анненский пишет о таких чудовищных тараканах, проживающих в избе, что говорящий кот просит бабку их перебить, поскольку они могут причинить ему некоторые неприятности:

Тараканы ваши злы.

Съели в избе вам углы.

Как бы после тех углов

Да не съели мне усов.

Даже такие, казалось бы, положительно окрашенные жители мира насекомых, как пчёлы, в лирике Анненского становятся символом отвлечения от чего-то насущно важного, символом прелести (в том же значении, что и «прельщать»): «Только яркой так чужды мне\ Чары прелести… \Пчелы в улей там носят мед, \Пьяны гроздами… («Лишь тому, чей покой таим»)». Они, как и комары, создают тревогу и бессмысленно-враждебную суету: «Едва пчелиное гуденье замолчало,\ Уж ноющий комар приблизился, звеня…\ Каких обманов ты, о сердце, не прощало\ Тревожной пустоте оконченного дня? («Мучительный сонет»). Сходную функцию в стихотворении «Второй фортепьянный сонет» выполняют и еще одни жалящие перепончатокрылые — осы:

Горели синие над ними небеса,

И осы жадные плясуний донимали,

Но слез не выжали им муки из эмали,

Неопалимою сияла их краса.

Итак, тревога и неуютность. Что ещё?

Формально больше всего в лирике поэта бабочек (3). Однако первые из них появляются в виде тропа — с «развернутыми крыльями» бабочек сравниваются цветы мака («Маки»). Вторые — как символ безысходности, невозможности погасить огонь любви героя к возлюбленной («На закате»). Впрочем, символика бабочек в этом стихотворении многозначна и снова тревожна:

Чего боишься ты? Я призрак, я ничей…

О, не вноси ко мне пылающих свечей…

Я знаю: бабочки дрожащими крылами

Не в силах потушить мучительное пламя,

И знаю, кем огонь тот траурный раздут,

С которого они сожженные падут…

Мне страшно, что с огнем не спят воспоминанья,

И мертвых бабочек мне страшно трепетанье.

Наконец, третья бабочка появляется в виде натурального стимпанка. Ещё в 1865 году Московская городская дума подписала тридцатилетний контракт с британской компанией «Букье и Гольдсмит» на устройство в столице газового освещения. Англичане построили завод, проложили газопровод и установили три тысячи газовых фонарей. А к началу двадцатого века газовыми стали не только фонари, но и вывески. Строки Маяковского «смотрело небо в белый газ\ лицом безглазым василиска» именно об этом.

У Иннокентия Анненского светящийся пульсирующий газ превращается в бабочку — так технический прогресс соединяется с природной красотой («Бабочка газа»):

Так бабочка газа всю ночь

Дрожит, а сорваться не может…

И о цикадах.

Цикады появляются еще в гомеровской «Илиаде», а Анакреон даже посвятил им отдельное стихотворение. Причиной тому — их знаменитое пение (точнее, стрекотание).

Видимо, именно это пение, напоминающее звуки, издаваемые каким-то механизмом, и вдохновило Иннокентия Анненского на неожиданные ассоциации, связанные с этими насекомыми.

Вот отрывок из стихотворения «Бессонные ночи»:

Так хорошо побыть без слов,

Когда до капли оцет допит…

Цикада жадная часов,

Зачем твой бег меня торопит?

Оцет — это скисшее вино, уксус. Именно оцетом была смочена губка, поднесенная на конце копья к устам распятого Христа. Таким образом, скоро должно свершиться страшное, и лирический герой обращается к «жадной цикаде часов». Стрекот насекомого здесь соединяется со звуками, издаваемыми часами, и с готовностью испить свою чашу.

В стихотворении «Стальная цикада» снова упоминаются и цикада, и часы. Более того, именно часы выступают здесь в качестве лирического героя. К ним приходит Тоска (упоминается и некий демиург-часовщик) — и тут прилетает цикада. Она бьется о стекло часов, они даже сближаются — на ту минуту, покуда «не распахнулась дверь». И в это мгновение цикада и часы соединятся:

Сердца стального трепет

Со стрекотаньем крыл

Сцепит и вновь расцепит

Тот, кто ей дверь открыл…

То ли это какой-то иезуитский план часовщика, то ли, напротив, глоток живого и настоящего, но вместе им не быть, не звучать. Да и цикада, «жадным крылом» нетерпеливо бьющая в стекло, недаром названа в заглавии «стальной» — в отличие от живых и рефлексирующих часов. Уж слишком безапелляционно-победительной выглядит она.

Столько сказать им надо,

Так далеко уйти…

Розно, увы! цикада,

Наши лежат пути.

Пути цикады и часов расходятся, умножая Тоску последних — ложная надежда, как известно, может убить вернее, чем несвобода — есть в этом этакий синдром Мцыри.

Таким образом, насекомые в лирике Анненского, во-первых, появляются в основном для создания атмосферы тревоги и «липкой» безнадежности, а во-вторых, поэт иногда использует насекомых почти по-стимпанковски — соединяя их с уитменовским, современным ему урбанизмом. Так появляются бабочка-фонарь и цикада-часы: удивительные сочетания, предваряющие различные поэтические поиски двадцатого, да и двадцать первого века.