Журнальный мир

На дворе расцветало долгожданное лето. Начало июня, тепло, наконец-то отступили проливные дожди, солнце прогрело землю, и горожане уже подумывали о начале купального сезона.

Молодая женщина в длинной шёлковой юбке и полупрозрачной блузке, расшитой цветами, медленно ступая, поднялась на крыльцо своего подъезда и, недовольно пошарив в сумочке, отыскала ключ с магнитом. На улице было жарко, и ей казалось, что белая шляпка, дарящая тень её лицу, не скрывает капелек пота, выступивших на лбу. Макияж вот-вот расплавится от жары и мутными, блестящими потоками потечёт по её лицу. То-то будет зрелище… в сумке полно всякого барахла, она тяжестью давит на плечо, шея затекла от долгого сидения за компьютером на работе, завтра надо будет сдавать сценарный план, который готов только наполовину.

Она прижала кругляшок магнита к двери. Та, приветливо запищав, впустила её в подъезд. В коридоре, ведущем к лифту, послышалось шарканье ног.

Тяжело дыша и мокротно-гулко отхаркиваясь при ходьбе, на площадке появился старик, сосед с девятого этажа, который обычно в это время прогуливался со своей маленькой, тоненькой карманной собачкой Читой. Чита суетливо бегала между ног хозяина и разглагольствовавшего с ним товарища, обнюхивая ботинки того и другого и жалобно повизгивая. Как правило, видя, что её никто не собирается брать на руки, семеня спичечными ножками вдоль бордюра, она убегала по нужде.

Но сегодня дядя Саша прогуливался в одиночестве.

Увидев соседа, который редко бывал трезв и вразумителен, барышня попыталась ретироваться, но было уже поздно – хозяин Читы заметил её и застыл, выходя из коридора на площадку.

Они давно не встречались и, завидев дядю Сашу иногда на улице, как говорила её мама об отце «чуть тёпленького», машинально кивнув в знак приветствия, она старалась поскорее пройти мимо. И сейчас ей хотелось бы проделать то же самое, но это был не тот случай.

При кашле голова и спина дяди Саши наклонялись вперёд, как будто что-то клюя, а лицо его словно вытекало из пробоины в голове, как желток из разбитой скорлупы. При этом его руки успевали, подрагивая, трепыхаться в воздухе: правая что-то изображала, словно ударяя пальцами по невидимым струнам гитары. Сквозь кашель он всё-таки произнёс половину фразы:

– Ты ещё… это… на гитаре?..

– Да. Играю немного, – опередила его женщина, стараясь не утруждать длительным разговором.

Он попытался дотронуться до её волос неловким движением желтоватой иссохшей руки. При этом было непонятно, старается ли он стряхнуть с её чёлки запутавшийся в ней тополиный пух, или просто желает погладить по голове. Она не отвернулась и не ушла в темноту коридора, хотя старик был явно нетрезв и чем-то от него ещё пахло, когда он, задыхаясь от кашля, пытался прижаться к ней, чтобы обнять. Не то болезнью, не то лекарством, которое он принимал. Но принимал он всегда одно лекарство, которое не исцеляло, а только превращало усталого дядю Сашу на время в потрёпанного кошкой-жизнью жалкого воробья. И тогда он не чувствовал своих страданий так жгуче, а только клевал носом невидимый небесный корм.

– Играю иногда, но не часто, я ж не профессионал, – продолжала оправдываться она.

– Петь могу, а играть… Ну пять блатных аккордов, их всякий знает. Чтобы хорошо играть – учиться надо, а я всё время занята.

– Э-э, – ухмыльнувшись слюнявым ртом, хотел затянуть сосед, но опять провалился в кашель.

– Ты вот что, дочка, ты играй, не бросай это дело. Уменье придёт. Я вот в молодости в разведке служил. Я эту музыку всю, сам… вот этими руками!

Он потрясал большими ладонями со слегка крючковатыми пальцами так, как мог бы это делать каменщик, всю жизнь убаюкивающий в своих ладонях тяжёлые кирпичи, отчего ладони эти стали мозолистыми и почти такими же твёрдыми, как стены, выросшие из уснувших друг на друге кирпичных камней.

– Ты не обижайся, – говорил он глухо, словно со дна обросшей мхом бочки, слегка шепелявя беззубым ртом. – Ты думаешь, я кто? Старый дурак, развалина, пень трухлявый? Оно, может, и так, да только – я!

Мутноватым взглядом он нарисовал в воздухе окружность, соединяющую стены, потолок и пол давно не ремонтированного подъезда:

– Всех их насквозь вижу, каждую собаку. На то она, раз-вед-ка. Знаю, что у них в черепушках понапихано. А что вот здесь! – он показал пальцем на свой высокий, с большими залысинами лоб.

– Военная тайна.

С одной стороны лоб был смят, как булка хлеба, которую неосторожно схватили, чтобы вытащить из печи, когда она ещё не пропеклась толком, вследствие чего образовалась вмятина.

Смятая сторона лба имела шрам, и страшно было подумать, что же у этого человека… там после того, как что-то схватило его, как квадратную булку хлеба и смяло кость, повредив, очевидно, внутреннее вещество. Глаз с одной стороны был подбит и довольно сильно опух, как бы ввалившись внутрь по сравнению с другим, выпуклым, оком. Сосед так нетвёрдо стоял на ногах, опираясь рукой об известковую стену подъезда, так страшно заходился глухим, идущим откуда-то из печёнок кашлем, так жестоко исхудал он за последнее время, что, казалось, держится на ногах из последних сил не от вина, а от высасывающей его изнутри болезни.

– Кашель у вас очень плохой, вы бы в больницу обратились.

Старик улыбнулся горькой, судорожной улыбкой.

– Флюорографию бы на туберкулёз прошли.

– На кой мне больница? – сказал он, утирая влажный лоб и как бы обречённо выдыхая. – Я покойник в отпуске.

При этих словах на его лице, как на покрывающемся морозными цветами оконном стекле, проявилась кисловатая гримаса, означающая одновременно самоиронию и растерянность перед лицом судьбы.

– Нельзя так о себе, – не унималась женщина. – Полечитесь – и всё пройдёт, ещё до ста лет доживёте.

– Ох-хо-ха-хе-хо-хо, – шумно засмеявшись всем телом, закашлялся сосед.

– Я? Нет, дочка, нехорошо будет, если я свою Валентину переживу.

Тут в подъезд вошла высокая, крупная женщина с лицом следователя.

Если это жена, подумалось девушке, то они чем-то похожи, только его черты смяты, оплывающей свечой тянутся к земле вместе с телом, а её лицо открыто и даже несколько надменно. Тот же орлиный нос, недовольно сжатые пухлые губы, округлые глаза. Не зря говорят, что люди, прожившие вместе долгую жизнь, становятся похожи, как волокна свитой воедино верёвки.

– Это что такое? – командным голосом задала она вопрос.

– Вот, к девушке пристаю, – честно признался дядя Саша.

– Я уже ухожу, – смущённо опустила глаза молодая соседка и направилась к лифту.

Сосед рвался на улицу.

– Что это такое, я тебя спрашиваю? – не обращая внимания на девушку, завопила жена. – Куда собрался, чучело? Иди домой, пока по-хорошему просят. На себе тащить не буду!

Дальнейшего разговора девушка не слышала, так как закрыла за собой дверь квартиры на третьем этаже.

Перед глазами стояло измождённое лицо старика.

А ведь он хотел сказать что-то важное, что-то своё.

«Ну, как у тебя дела?» – с этих слов он начинал свой разговор.

«На кой мне больница?» – снова пронеслось у неё в голове.

«Валентину пережить? Да ведь я покойник в отпуске».

На улицу его не пустили.

А там… такое солнце! Соловьи заливаются в кустах благоухающей сирени, и кажется – всё ещё впереди.

И, выйдя из дому, щурясь от яркого света и всё же изо всех сил пытаясь удержать внимание на ослепляющих бликах раскалённого диска, сияющего в непогрешимой голубизне неба, ты закричишь, как в детстве: «Я – ж-и-в-у-у!». И станешь жить вечно.