Журнальный мир

— Видел, какой подсолнух вырос? — спросил Гоблин.

— Так точно, товарищ полковник. Яркий, как у Ван Гога.

— У кого? — опешил Гоблин, — это с полкового КПП который, что ли? Где у них там подсолнух? Я не видел.

— Никак нет, товарищ полковник. Ван Гог — это художник. Он очень любил рисовать подсолнухи, — объяснил Тихон. И, чуть помолчав, добавил:— Он их полюбил, после того как с ума сошел и ухо себе отрезал.

— Короче, — поперхнулся Гоблин, — подсолнух беречь как боевое знамя. Не то вместо уха причиндалами своими пожертвуешь. И будешь мне после кичи еще один такой же рисовать, художник. На этом же самом месте. Ясно?

— Так точно, товарищ полковник.

Гоблин начал подниматься по штабной лестнице. Уже через полминуты со второго этажа послышался его гавкающий голос. Он воспитывал кого-то из офицеров.

— Товарищ майор, почему у вас ботинки неуставные?

— Жарко, товарищ полковник, к тому же они черного цвета, как и форменные.

—Я вас спрашиваю, почему вы нарушаете устав?

— Виноват, товарищ полковник.

— Идите домой, переобуйтесь.

— Есть.

— И не забудьте мне напомнить, чтобы я распорядился о внесении вас вне очереди в наряд на ближайший праздник.

В штабе части N начиналось обычное утро.

ЧАСТЬПЕРВАЯ

1.

Тихон Радкевич, дежурный по штабу из числа сержантов-срочников, отдав посыльным распоряжения по уборке, вышел на улицу. Командир, замы, начальник штаба полковник Соскин (тот самый Гоблин) были уже встречены, рапорты произнесены, но список заступающих в наряды и караулы офицеров еще не передан. Наступало то недолгое время в беспокойном распорядке дежурного, когда можно было спокойно покурить и посидеть на скамейке за штабом. В общем, погаситься.

Подсолнух рос в палисаднике, слева от главного входа в штаб. Его крепкий полутораметровый стебель, по-военному прямой и строгий, венчала блинообразная серо-черная морда, а ту обрамляла желтая грива крупных лепестков. Издали подсолнух походил на зажженную конфорку газовой плиты, косо прилепленную к торчащему из земли шлангу. Цветок, как заправский ПВОшник, сканировал сектор неба с катящимся по нему солнцем. Подсолнух ни на секунду не упускал объект из вида и, казалось, жадно высасывал из него необходимую для жизни энергию.

«Цветок… Это для гражданских он — объект восхищения. А для военных — лишняя головная боль. Как я мог его прохлопать? — досадовал Тихон. — Как пропустил? Почему на корню не изничтожил? И почему он, гад, вообще так вольготно раскинулся на вполне себе уставной клумбе? Теперь вот следи за ним…»

Тихон опасливо выглянул из-за угла штаба. Подсолнух торчал на клумбе. Понятно: резать его возле штаба — дураков нет. Тем более, днем. В части каждый знает, кто такой полковник Соскин, знает, что без его ведома тут не то что подсолнух, василек расти не будет. Значит, подсолнух растет санкционированно, и нечего на него покушаться. Да и невелика добыча, чтобы осложнять и без того суетную армейскую жизнь.

Да, но это днем… А если ночью?

Ночью желающих досадить ненавидимому всеми Гоблину всегда было более чем достаточно — в основном из числа гуляющих в соседнем «Залёте» офицеров. Но подсолнух, как назло, рос прямо у окна, за которым круглосуточно бодрствовал оперативный дежурный. Только самый отчаянный ловкач мог отважиться на опасный ночной трюк. Тем более что «опер» наверняка тоже получил от Гоблина соответствующие указания и будет глядеть в оба.

Строго говоря, до наступающей ночи Тишке совсем не было дела. Его наряд заканчивался сразу после развода, в 19.00. После этого следовала формальная сдача инвентаря, территории и учет недостатков.

Недостатки были одними и теми же: перегоревшая лампочка в кладовке, скол на писсуаре, трещина на стекле в приемной командира, неопечатанный «черный ход» и прочая мелочь. После подписания стандартного и от веку никем не перечитываемого рапорта приема-передачи дежурства следовал короткий доклад «оперу».

И — в казарму, отдыхать и отсыпаться. Недолгие, зыбкие радости в суетной службе сержанта учебки.

— Дежурный! — из раскрытого окна высунулся старший помощник начштаба подполковник Марконин, — зайди ко мне за книгой нарядов!

Марконин, на первый взгляд казавшийся сухим, как гриб и строгим, как топор, был, в сущности, неплохим мужиком. Свои хорошие качества он тщательно скрывал. Несмотря на напускную его строгость, подполковника в части любили. Косвенно эта любовь выражалась в том, что Марконин имел сразу два прозвища — и прозвища эти, несмотря на ироничность, были добрыми и необидными.

Первое, более употребляемое, было — «Радионяня», по названию известной детской радиопередачи. Оно произросло от фамилии офицера, созвучной с фамилией знаменитого изобретателя радио Маркони. А «няня» добавилась к радио уже потом, намекая на назидательные педагогические нотки, с которыми Марконин обычно обращался к подчиненным.

Вторым прозвищем было «Чапаев». В паспорте Радионяня значилась Василием Ивановичем, а умение как-то залихватски (но при этом не нарушая устава) носить военную форму и вовсе убеждало в сходстве Марконина с легендарным героем.

Тишка Марконина уважал, хотя тот и обеспечивал ему самую нудную работу — доведение до офицеров очередности заступления в наряд. Завтра, кстати сказать, Радионяня должен будет и сам заступить в наряд оперативным дежурным. Смена их, в отличие от смены всего остального наряда, начиналась не вечером, а в 10 утра — и Тихон никак не мог к этому привыкнуть. Наряд дежурного по штабу и без того был донельзя суетным и суматошным, а тут старшему сержанту приходилось еще иметь за одни сутки дело аж с двумя оперативными дежурными. Под каждого подстраиваться, каждого терпеть…

Получив книгу нарядов (планшетку с несколькими разлинованными под копирку листами), Тихон оставил за себя наиболее толкового из посыльных и отправился рыскать по части в поисках офицеров. Каждый из них сейчас где-то гасился, как мог, и каждого нужно было отыскать и довести до него под роспись время заступления в наряд. На это нужен был нюх, как у лагерной овчарки на зековский бушлат. Но у Тишки нюх был и потому управился он быстро.

Потом он сам гасился. А потом был обед, подготовка к сдаче дежурства, руководство наведением порядка, проверка результатов уборки — обычные хлопоты дежурного по штабу.

Покончив с этими делами и дав пару затрещин-«лосей» посыльному, плохо прополаскивающему тряпку, старший сержант Радкевич сел за написание рапорта по сдаче дежурства. Рапорт состоял из дежурных фраз об отсутствии происшествий, а также из описи имущества и недостатков. По давно заведенному порядку рапорт писал сдающий наряд, а заступающий только подписывал. Это делалось для того, чтобы сдающий мог как можно раньше сняться с дежурства и свалить в казарму.

Автоматически заполняя строчки давно выученными наизусть формулировками, Тихон, сам не зная зачем, внес в опись и подсолнух. Рапорт стал выглядеть так:

… — телефонные аппараты общего пользования — 2 шт.

— ящик для документации — 1 шт.

— навесной замок — 1 шт.

— карманная печать дежурного — 1 шт.

6. Место для курения и прилегающая к штабу территория:

— урны — 8 шт.

— скамейки — 10 шт.

— фонари освещения — 6 шт.

— подсолнух — 1 шт.

— деревья — 29 шт.

Кстати, деревья тоже появились в рапорте благодаря Тихону. Поначалу их никто не описывал, да и требований таких не предъявлялось. Но три месяца назад Тишка, ради смеха, отрядил посыльного пересчитать деревья — и внес их в опись. Он ожидал взбучки, но не мог удержаться от некоторой фронды в отношении армейского абсурда. Каково же было его удивление, когда строку с деревьями стали вписывать в рапорты и остальные дежурные по штабу, а за исключение таковой строчки из своего собственного рапорта он однажды, неожиданно для себя, получил внушение.

Было это так. Заканчивая рапорт, Тихон сидел, сгорбившись, в своем предбаннике, когда неожиданно вошел Гоблин.

— Сиди, сержант. Что, готовишься к сдаче дежурства? Не рано ли? Всё проверил?

— Так точно, товарищ полковник! — молодцевато отрапортовал Тишка.

— Точно всё? Ну-ка, дай журнал…

Гоблин перечитывал рапорт, сравнивая его с предыдущим, одобрительно кивал.

— Хороший почерк, сержант Радкевич. В штаб писарем не хочешь?

Отвечать на такое предложение прямым отказом означало надолго вызвать подозрения начштаба.

— Я бы с радостью товарищ полковник, но пишу медленно.

— Почему?

— Перед армией был перелом лучевой кости, товарищ полковник, и теперь рука плохо справляется с мелкой моторикой.

Тихон знал, как отмазываться, однако, похоже, переумничал с фразой.

— А почему у вас, товарищ сержант, не внесены в опись деревья? — отчетливо выговаривая каждое слово, как всегда, когда что-то ему не нравилось, заговорил Гоблин. — Мелкая моторика не позволяет переписать из предыдущего рапорта? А может, вам просто лень? Скорее всего — лень. Вам лень записать и лень проинспектировать вверенный вам участок!

Тишка молча ел глазами начальство.

— Рапорт переписать! Доложите вашему комбату, что я сделал вам замечание, — и Гоблин выскочил из штаба.

Именно в тот момент Тихон и решил для себя раз и навсегда: «Ну его, писать пером, чтобы потом до дрожи моторики размахивать топором». Но потом, к сожалению, легкомысленно забыл про свой собственный вывод. С той же легкой Тишкиной руки в рапорте появилась в дальнейшем еще пара смешных, с гражданской точки зрения, но принятых начальством части на ура нововведений.

А теперь вот добавился еще и подсолнух…

2.

Тишка сидел на стуле и качал, в такт заоконному «Прощанию славянки», ногой. Марш отзвучал, и по паркету в коридоре загрохотали сапоги заступающего наряда. Послышался бодрый голос Женьки Бородулина:

— На месте стой, нале-во! Принять наряд!

Затем в каморку просунулась его жизнерадостная конопатая рожа.

— Здорово, Тишка. Гасишься?

— Привет, Жендос. Угу, так гашусь, что аж вспотел весь. Подписывай рапорт — и я пошел…

— Да погоди ты, — хитро улыбнулся Женька, — вот заторопился. Куда тебе спешить-то? До дембеля еще — как до Китая короткими перебежками!

— …ибо надоел мне этот штаб, — продолжил Тихон свою тираду. — Походи-ка сам через сутки — от одного воздуха здешнего завоешь.

— А я как будто не хожу! — возмутился Бородулин. — Ты один тут родину охраняешь и боевое знамя, да?

— Ну, тебе по сроку службы уставать рано, — не без ехидства напомнил Тишка. — Ты, пускай и через сутки ходишь, но первый межпериод, а я уже второй. Вдобавок, когда межпериод закончится, тебя в караул скинут, ибо кто же с салабонами будет в караул ходить, если не шарящие сержанты… А караул — ведь это кайф, Евгений! Там тихо, несуетно, как в келье. Убьешь нарушителя — отпуск дадут. А мне вот в этом штабе до дембеля торчать.

Женька заулыбался:

— Так ты хочешь сказать, что ты не шарящий? Раз тебя в караул не ставят… Так, что ли?

— Мул ты, Жендос. Хоть и черпак уже, а мул. Во-первых — я не просто шарящий, а архишарящий, хоть и залётный. Во-вторых — я еще и хитрый. Ты думаешь, я в караулы не ходил? Походил! Так походил, что некоторые до сих пор с содроганием вспоминают. А почему они так вспоминают — про это тебе никто не расскажет, ибо это — военная тайна! Понял?

— Гонишь, Тиха?

Простоватый Женька даже глаза вытаращил.

Тихон принял важный вид, поманил сменщика к себе и прошептал ему в самое ухо:

— Ты, товарищ младший сержант Бородулин, разве не видишь, что меня в штаб заперли? Это зачем, по твоему мнению? А затем, чтобы я на виду у них постоянно был. Боятся они меня тут все, боятся, что я проболтаюсь… Только об этом никому, лады? Иначе всей части капут придет. Вплоть до расформирования! А из расформированных частей рассылают только по горячим точкам, на линию огня. Так что ты уж давай, не подводи меня…

Тихон скорчил озабоченную рожу, выдержал картинную паузу и добавил:

— Я-то ладно, я-то — фигня. А вот гвардейский наш дивизион подставим мы нехило…

Женька, наполовину поверив, сделал умное лицо и закивал с важностью сопричастного к страшной тайне. Тишка стоял, поглядывая на сменщика искоса, и слегка, одними уголками губ, улыбался.

3.

Сдав наряд и отпустив посыльных в их подразделения, Тихон отправился в казарму. Помня старую армейскую мудрость, что любая кривая короче прямой, проходящей мимо начальства, он не пошел по дороге мимо КПП, а пересек Гоблин-стрит и нырнул в кусты. Из кустов он выскочил уже на плацу. И двинулся по нему наискосок, сокращая путь.

В казарму он зашел, лихо заломив на затылок фуражку, засунув руки в карманы и ослабив до невозможности ремень. С пинка открыл дверь.

— Смирно! — гулко разнеслась по казарме команда дневального.

— Вольно! — бросил Тишка.

— Вольно! — повторил дневальный, не жалея голоса.

Батарея была на ужине. Тихон прошелся по взлётке, до расположения своего взвода, снял и бросил на кровать (стоящую отдельно, а не попарно, как все остальные) ремень. Потом стянул с головы фуражку, подбросил ее и со всего маха врезал по ней ногой. Фуражка упала куда-то в дальний угол расположения, к окну. Не снимая сапог, Тишка лег на кровать, закурил и закрыл глаза.

— Дежурный! — рявкнул он, не меняя положения.

— Дежурный по батарее, на выход! — послышалось с тумбочки дневального.

Из глубины казармы донеслось торопливое цоканье подкованных сапог. У тумбочки зашептались. А затем цоканье, уже размеренное и спокойное, стало нарастать в Тишкину сторону.

Дежурный, новоиспеченный младший сержант из числа окончивших учебку курсантов, встал перед Тишкиной кроватью, сунув руки в карманы и выжидательно смотря круглыми, мало что выражающими глазами.

— Опа, дежурный, — заинтересовался Тишка, — а чё мы без доклада подходим, устав не соблюдаем, а? Ты команду «смирно» слышал?

— Ну, слышал, — буркнул дежурный.

— Не «нуслышал», а «так точно, товарищ старший сержант»! Да, боец?

— Да ладно, Тиха, ты чё, я ведь уже не курсант, — забормотал дежурный. — Я, это, сержант уже…

— Ага, ты еще скажи, что по уставу при моем появлении и команду «смирно» не положено подавать, — нехорошо заулыбался Тишка. — Ведь и вправду не положено же? Запомни, дядя: то, что ты получил две сопли на погоны с вытекающими последствиями, ничего не значит, ты для меня пока авторитета не заслужил. Ты пока, как был мулом, так им и остался, понял? Хотя, как сержант, и имеешь теперь право обращаться ко мне на «ты»…

— Так точно, понял, — обиженно просипел дежурный.

— Ну, ладно, — сменил гнев на милость Тишка. — Что, старшина ключи от каптерки не оставлял?

Младший сержант молча протянул ему связку ключей на длинном кожаном шнурке.

Переодеваясь в каптерке из парадной формы в полевую, Тишка вспомнил, что фуражку он запнул недавно куда-то в расположение. Чертыхнувшись, пошел искать. Подняв с пола фуражку, он обнаружил на ней клок свалявшихся ниток. И, нахмурившись, опять заорал, вызывая дежурного.

На этот раз цоканье подков по полу слилось в стремительную дробь, и запыхавшийся дежурный появился через несколько мгновений.

— Слышь, ты, мул, — на этот раз Тихон злился уже по-настоящему, — это чё за клубок змеюк, а? Я тебе что, мангуста какая-нибудь чтобы их с пола подбирать?

— Тиха, это, наряд двадцать минут назад мыл, это, чисто все было… — от волнения дежурный запинался через слово.

— Я тебя, мул, не спрашиваю, когда мыл наряд, я тебя спрашиваю — чё здесь валяется?

— Я и говорю, двадцать минут назад мыли только…

— Ты тупой, да? Чё тут валяется, я тебя спрашиваю? Пофиг мне на твой наряд!

— Так, это… Нитки это! — просиял, словно совершив открытие, дежурный.

— И чё?

— Ну, это… не знаю, чё.

— Не знаешь?

— Никак нет.

— Ты тупой?

— Никак нет.

— Точно не тупой?

— Никак нет.

— Кто написал полонез Огинского?

— Никак нет.

— Никакнет написал полонез Огинского?

— Никак нет.

— Никакнет так точно — или никакнет никак нет?

— Не знаю, это…

— Не знаешь, кто написал полонез Огинского?

— Нет.

Тихон скорчил свирепую рожу.

— Слышь ты, мул! Я через сутки хожу в наряд, сутки меня дрючат в наряде все, кому не лень, следующие сутки меня дрючит комбат за охреневших без меня солдат — а потом я снова иду в наряд… И тут ты мне совершаешь такой подгон, как мусор в моем расположении? Почему я тебе, дежурному, должен указывать на недоработки твоих дневальных?

Тишка перевел дух и продолжил:

— Сейчас ты отдашь повязку дежурного дневальному, снимешь китель и проползешь под всеми кроватями в моем расположении. И весь собранный мусор представишь мне. И не дай бог его будет меньше, чем две горсти. Выковыривай из щелей, заглядывай под тумбочки, от тапочек отскребай!

На лице дежурного заблестели слезы, губы его дрожали от обиды.

Тишина казармы взорвалась громогласным «смирно» и вслед за ним, уже заглушая тихое «вольно», по взлётке загрохотали десятки сапог. Это вернулась, вместе с ответственным офицером, с ужина батарея. Дежурный был спасен от унизительной расправы.

Построив и пересчитав свой взвод, Тишка рассадил всех на взлётке перед телевизором, разрешив подшиваться и писать письма, назначил старшего и пошел в каптерку. Через минуту в каптерке появился Виталик, старший сержант Тишкиного призыва, исполняющий обязанности старшины батареи.

— Здорово, Тиха. Ты чего на ужине не был?

— Да неохота было по такой жаре, я так чего-нибудь почифаню.

— А нет чифана, — заулыбался Виталик. — Пацаны с собой в караул забрали. Давай бойца в столовую пошлем? Там наш наряд, пусть картошки пожарят и банку тушняка выделят…

— Да ну, жара такая, — отмахнулся Тихон. — Кто ответственный сегодня из офицеров?

— «Железо», — ответил Виталик, — и он уже наетый по самое не могу.

— Ништяк. Я спать пойду, проведешь за меня проверку?

— Давай, вали. Я тоже сегодня с отбоем лягу, завтра в караул.

Казарма жила своей монотонной жизнью. Кто подшивал воротнички, кто писал письма, кто пялился в телевизор. Некоторые втихую полировали иголкой украденные на стрельбах патроны, изготавливая из них брелки, другие переписывали в блокнот идиотские армейские стишки типа:

Нас мяли как хлеб, нас вбивали в асфальт,

Кто учебку прошел, тот прошел Бухенвальд.

Отупелая эта атмосфера была напитана запахами ваксы, прелых портянок и копеечного одеколона «Доллар». Заканчивался еще один день, приближая своею смертью дембель.

Уже почти провалившись в сон, Тишка все-таки выпростался из дрёмы и позвал дежурного. Когда тот явился, настороженный и чуткий, Тихон поманил его пальцем.

Тот с опаской наклонился.

— Запомни, дежурный. Запомни и потомкам передай: полонез Огинского написал Огинский.

На цыпочках покидая расположение, дежурный не успел еще уместить в своем мозгу услышанное, как Тихон уже спал, улыбаясь во сне дурацкой ухмылкой.

4.

Это был обыкновенный серый почтовый конверт. В графе «Отправитель»значилось: США, Штат Чикаго, г. Галивут, Шэрон Стоун. Сверху, синей шариковой ручкой был нарисован корявый кругляш, обозначающий печать, в который не менее корявым почерком было втиснуто слово «почта». Хорошо еще, в самом слове ошибок не было.

Улыбаясь, Тихон разорвал конверт и извлек из него сложенный вдвое разлинованный листок с голубем в правом верхнем углу. Такие пошлые листки обычно идут в комплекте с конвертами и гордо именуются — почтовый набор.

Содержание письма полностью гармонировало с текстом в графе «Отправитель». Жорик и его компания стояли и скалились на Тихона, предвкушая потеху.

— Вслух, вслух читайте, товарищ старший сержант! — гоготали они.

— Я вам почитаю, — нахмурился Тихон, — вы у меня сейчас вслух будете устав читать! И учить статью про вынос боевого знамени. Давайте чешите отсюда! Не видите, мне тёлка из Америки письмо написала. Дайте своему командиру возможность хоть на минуту забыть про суровые будни службы…

Тишка всё больше входил в роль.

— Ишь ты, пишет, не забывает… Ждет меня, наверное. Ну, всё, — оборвал он сам себя, обращаясь к духам, — валите. Чапай рыдать будет.

Компания разочарованно поплелась прочь.

Письмо, написанное корявым Жориным почерком, содержало следующие нетленные строки:

«Здрастуй дорогой мой и любимый Тихон, пишит тибе твоя падруга Шэрон Стоун.

Што жэж ты мне совсем не пишиш и не шлеш свои весточки и армейские фотки?

Хочу я тибе написать мой любимый што очень я вся по тебе заскучавшая аш прямо вою и тоскую проливая по ночам в падужку свои девичьи слезы.

Здесь у нас на Галивуте все совсем неприятно и стремно. Скучно мне тут без тибя и я вся одинокая. На дискатеки и по кабакам я тут не хожу (хотя зовут миня туда часто твои кенты Столоне и Шварц) и тебе попрежнему верна. Недавно к мине на улице приставал ВанДам и разпускал свои грязные руки. Жду я недождусь када ты приедеш в отпуск и дашжэж по соплям этому доходу и негодяю чтоп он не пристовал к чесным девушкам.

Тиша я тибе здесь храню верность чесное слово. Я тибе верна попрежнему как и обищала тибе и тибя дождусь ты только не грузись и служи спакойно.

Тиша ты там не верь всяким про миня слухам бутто я снялась в кино, где паказывала свои нескромные прелести. Это все галимая не правда. Тиша ты мине поверь. В кино я снималася сама только в скромных сценах чтоп не замарать свою реноме чесной девушки и не отбросить тень на тибя и всю доблесную Росийскую Армию. А где в кино если ты ево видел показывают вульгарные сцены так это миня заменяла дублерша, твоя быфшая подруга Клавка Шифер. Не здумай миня бросать и к ней возвращацца.

И што роль в фильме мине дали за интим с режиссером это тоже ж гонево! Роль мине дали за таланты и красату. И мои сахарные губки только для тибя мой милинький дурачок Тиша.

Што еще тибе написать? За роль ф кино я получила мильен баксов (а твоя быфшая Шифер только новые трусы недельку) и хочу отримонтировать на них твою виллу в Маямичтоп нам с тобой там потом жыть. Приежжай скорее я вся соскучилась.

Служи хорошо, слушайся старших, не обижай духоф и черпакоф. Особинно обрати внемание на твоих бойцов из Ростова на Жорика и Карена Карапетяна и ихних друзей. Мине про них розказывали уважаемые в Галивуте люди что они чоткие пацаны. Ты их не щеми и ваще.

Пока, целую.

Любящщяя тибя Шэрон Стоун».

Закрыв глаза, старший сержант Радкевич лежал на кровати в полудреме. Его не беспокоили ни команды, доносившиеся с тумбочки дневального, ни затевавшаяся в расположении взвода очередная свара, ни гогот и беготня сослуживцев.

Он смотрел куда-то вглубь себя — и перед его глазами рисовались картинки из другого мира. Там зеленая бахрома венчала стройные стволы пальм по обочинам шоссе, а мимо неслись красивые автомобили, полные беззаботных и счастливых людей. Бесшумные змеи железнодорожных экспрессов выползали в разные стороны из логова вокзалов, переваривая в своем чреве дельцов, студентов и путешествующих пенсионеров; крылатые сигары авиалайнеров высаживали на океанском берегу туристов, гангстеров и рок-звезд; огни реклам мотками цветных нитей опутывали казино, рестораны, театры, мюзик-холлы, бордели и бильярдные. Яркие вспышки фейерверков кромсали брюшину неба и вспыхивали слезами счастья на гладких щеках причудливых небоскребов.

Там, в том мире, ежесекундно создавались и рушились состояния, там спортивные клубы в драматической борьбе добывали трофеи, а никому доселе неизвестные игроки становились звездами и кумирами. Их именитые оппоненты низвергались с пьедесталов и уходили в неизвестность. Но и у тех, и у других были при этом одинаково беззаботные лица. Беззаботность царила вокруг и заполняла собой всё пространство — от бесконечных высот неба до самой малой щели под плинтусом номера дешевого мотеля.

Беззаботные нищие сидели на газетах и пили виски. Беззаботные миллиардеры в казино легко просаживали бюджеты слаборазвитых государств. Беззаботные гангстеры, улыбаясь, грабили банк, а банковские служащие с легким сердцем лежали под прицелами револьверов в холле и ждали шерифа.

Полиция лихо и весело мчалась на происшествие. Веселый хирург с огоньком занимался раковой опухолью очередного оптимистичного пациента.

Этот мир мелькал в Тишкином сознании, словно череда картинок огромного сферического калейдоскопа. Изображения зажигались, гасли, вспыхивали, мерцали…

Открыв глаза, он увидел серый потолок, тусклое окно и верх прямоугольной кривоватой колонны. Воздух был поражен, как ядом, ни с чем не сравнимым армейским запахом — смесью тоски, глупости, тревоги и дешевой зубной пасты.

Рядом и поодаль сновали потные и неприятные люди, озабоченные и злобные. За окном шел дождь, деля пространство на косые серые полосы. Низкое серое небо мелким наждаком обдирало крыши и верхушки деревьев. Набухшие от влаги стены зданий военного городка сливались в одинаковые прямоугольники, своим строгим расположением и формами напоминая ряды могильных плит.

Этот жуткий, громадных размеров некрополь опоясывала неровная лента бетонного забора с редкими, по выступам, караульными вышками. За забором стоял гнойно-желтый туман, будто желудочный сок, уже переваривший всё остальное.

И ясно было — этот клочок, этот паноптикум живых мертвецов и есть весь мир. Здесь и сейчас он вмещает в себя всю Тишкину жизнь, и за его пределы никогда не вырваться. Всё и всегда теперь будет также, как и сейчас.

5.

Гулкая команда вырвала Тихона из оцепенения.

Он медленно поднялся с кровати, привел в порядок форму и не торопясь пошел к тумбочке.

— Вас комбат вызывает, товарищ старший сержант, — доложил дневальный.

Тихон двинулся в канцелярию.

— Вызывали, товарищ майор?

— Игорь, ты в штаб когда заступаешь? — не предлагая сесть, спросил комбат.

Вероятно, у него был какой-то знакомый Игорь и Тишка его чем-то напоминал. Игорем комбат называл Тихона регулярно, и поначалу старший сержант поправлял майора, но потом перестал, резонно рассудив, что дурака учить — только портить.

— Сегодня вечером, товарищ майор, — ответил Тихон, уже лелея втайне мысль, что наряд накрывается, а его прямо сейчас отошлют со спецпоручением в город, где он на халяву и прошляется до ночи, а то и до утра.

— Да нет, Игорь, — комбат дебильно хихикнул, — в штаб ты заступаешь прямо сейчас. Там этот, с третьей батареи, Бородулин, залетел перед начштаба. В общем, его на губу, а тебя в наряд. Додежуришь за него, а после заступишь на свои сутки с новыми посыльными.

Только тут Тишка осознал, что крыса-комбат состроил ему очередную подставу.

— Товарищ майор, у меня парадка мятая, я не выгладил еще…

— Ничего, заступишь на полдня в полевой форме, сапоги только почисти. А парадку тебе дневальный погладит, я распоряжусь. Пришлем потом с нарядом.

Пересекая плац в направлении штаба, Тихон материл Женьку и гадал, что случилось. В голову ничего не приходило, кроме разве того, что Женька полез амурничать к телеграфисткам на «Свежак» и там спалился, либо прощелкал какие-нибудь важные документы. А может, с родственниками несчастье? Как в том году было у Ломотина из второй батареи. Того прямо с караула тогда сняли и прямо с подсумком на вокзал отвезли…

Тихон ускорился и в штаб влетел уже бегом. Затормозив в холле, сказал посыльному«ша», поправил форму, установил козырек на два пальца от бровей, глянул на себя в зеркало и, застегнув крючок на воротнике, зашел в комнату дежурного.

Бородулин сидел на стуле и выводил на листке бумаги резкие росчерки. Лист был весь испещрен какими-то надписями и в редкие белые промежутки между ними Женька яростно и обреченно вписывал свою роспись, словно заплетая бумагу синей мелкоячеистой паутиной.

— Жендос, здорово, что за дела? Что за косяки?

По виду сменщика Тихон сразу понял, что у того крупные неприятности.

Бородулин поднялся и взял со стола журнал приема-сдачи дежурства. Не бросив на Тишку даже взгляда, постучался в дверь к оперативному дежурному.

Подполковник Марконин открыл дверь, оглядел обоих и тяжело вздохнул.

— Товарищ полковник, разрешите сдать дежурство старшему сержанту Радкевичу, — промямлил Женька.

— Давай, младшой, меняйся, — подполковник расписался в поднесенном журнале. — Держись, сынок. И голову себе сильно всем этим не забивай, приказ для военного — первее родины даже.

Когда Женька, также молча, покинул штаб, Тихон начал допрос доставшихся ему по наследству посыльных. И, вкратце уяснив суть, ринулся на улицу. Там, в палисаднике, сиротливо торчал уже начавший подсыхать и клониться к земле шершавый полутораметровый стебель с серо-черной мордой, обрамленной грязно-желтой гривой лепестков.

Именно за этот загнувшийся цветок, втащенный накануне Тишкой в опись, начальник штаба части полковник Соскин и отправил младшего сержанта Бородулина под арест.

Прокляв Гоблина всеми темными силами, Тихон вернулся в каморку и набрал по телефону первый караул.

— Первый караул, рядовой Смирнов слушает, — пробулькал в трубке робкий голос.

— Смирно, Смирнов! — скаламбурил Тихон. — Это из штаба тебя беспокоят. Как служба, Смирнов?

— Происшествий нет, караул идет по плану, — доложил рядовой, решив, что звонит кто-то из высоких чинов.

— А позови-ка мне, Смирнов, к телефону разводящего Курманаева.

— Никак нет, не могу, — зачастил Смирнов, — он не в нашей смене, их караул только завтра заступает.

Тихон поскреб в затылке. Это было плохо. Давний, еще доармейский Тишкин приятель, полковой сержант Курманаев, был опытным караульным служакой, одним из лучших разводящих первого караула. Он мог помочь разместить на киче Бородулина со всем возможным комфортом. Один только он.

Но, так или иначе, выручать сменщика было необходимо.

— Послушай, рядовой Смирнов, — вальяжно начал Тихон, — ваш караул у меня на примете давно, вы хорошо службу несете. Ты как, Смирнов, долго служишь?

— Второй месяц, товарищ полковник…

— Девушка у тебя есть? Пишет тебе?

— Так точно, товарищ полковник!

— Хорошая девушка. И ты ей пиши, не забывай. Пишешь?

— Так точно!

— Поди-ка, на посту пишешь, устав нарушаешь?

— Никак нет!

— Смотри у меня, Смирнов! Я все вижу.

Тихон выдержал многозначительную паузу и, наконец, выдал:

— А теперь, рядовой Смирнов, слушай приказ: к вам в караул сейчас поступит арестованный Бородулин. Сделай так, чтобы у парня были условия, как в купе спального вагона, понял? Ездил когда-нибудь в спальном вагоне? Ну, поездишь еще, какие твои годы. Может быть, на дембель в нем поедешь, а может быть, и в отпуск. Хочешь в отпуск, Смирнов? В общем, камеру Бородулину хорошую дайте, сухую, а выводному скажи, чтоб сигареты у него не отбирал. И чай ему носите, понял?

Тихон взял паузу и доверительно добавил:

— Я прекрасно осознаю, рядовой Смирнов, что это не по уставу… но ведь и тебе отпуск по уставу через год еще только светит, понимаешь? А так есть у тебя возможность отличиться, получить пять суток отпуска за безупречное несение караульной службы. И — к девушке в спальном вагоне… Представляешь, подкатишь к ней в СВ, а, Смирнов?

— Так точно, товарищ полковник! — грянул в трубку Смирнов.

— А начкар твой где, боец? — на ходу меняя тон с вальяжного на раздраженный, рявкнул Тихон, понимая, что окажись начкар рядом, блефу сразу конец. Возьмет начкар трубку — и Тишке обеспечен плацкарт рядом с Бородулиным. И уж точно безо всяких удобств. Но роль надо было сыграть до конца.

— Так он, товарищ полковник, с разводящим ушли посты проверять, — сбивчиво булькнул в трубку рядовой.

— Смотри мне, Смирнов! Если узнаю, что он дрыхнет сейчас, никакого отпуска тебе не светит.Ну, да ладно…

Поняв, что начкара рядом с бойцом нет, Тихон опять перешел на игривый тон.

— Ладно, Смирнов. Я о тебе наслышан, ты командиров никогда не обманываешь. Не обманываешь ведь?

— Никак нет!

— Молодец, Смирнов. Начкар вернется, ты ему пронаш разговор не болтай. Я по секрету тебе скажу, Смирнов, родственник он мне, этот Бородулин. Ну, оступился парень, ну, положено наказать, понимаешь, а сердце-то ведь не на месте. У меня ведь тоже есть сердце, сынок. Легко, думаешь, нам, старшим офицерам? Ну, понял меня?

— Так точно, товарищ полковник! — расслабившись, начал фамильярничать Смирнов. — Да вы не беспокойтесь, всё будет в порядке.

— У меня служба такая, Смирнов, обо всех беспокоиться, — вздохнул Тихон. И, опять подпустив строгости, добавил: — Ну, выполняйте распоряжение, рядовой.

Из летящей уже на аппарат трубки донеслось гаснущее:

— Есть, товарищ….

И только тут весьма довольный собой Тишка увидел стоящего в дверях кабинета подполковника Марконина.

Радионяня грустно улыбался и качал головой.

— Ох, и бедовый ты, старший сержант. Ох и бедовый. Мало того, что товарища подставил, так и сам чуть под молотки не попал. Ты хоть, дурак, понимаешь, что могло бы быть, если бы ты сейчас залетел?

Тихон понял, что опер не будет его сдавать. И нерешительно улыбнулся:

— Сам погибай, товарищ подполковник, а товарища выручай, как говорится…

— Нечего подставлять товарища было! Кто тебя просил в опись этот чёртов подсолнух вносить? Идиот!

Марконин скрылся в кабинете, гулко хлястнув металлической дверью.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1.

В помещении первого караула творились странные вещи. Отдыхающая смена вертелась на топчанах, вслушиваясь в долетающие из-за двери звуки. Вопреки старой армейской поговорке «солдат спит, служба идет», никто не спал.

Бодрствующая смена передвигалась по караульной на цыпочках. Часовой примыкающей к караулке гауптвахты, против обыкновения, не трещал через решетчатую дверь с сослуживцами, а забился в самый дальний от двери угол арестантского коридора и помалкивал. Молчал и телевизор. В душной атмосфере казенного дома плавало ожидание чего-то неизведанного.

Дело было не в перспективе проверки командира части, не во внеплановой «тревоге» (о которой, как и обо всех внеплановых мероприятиях, в армии становится известно минимум за неделю). Причиной был начкаровский кисель.

Два дня назад Серега Курманаев, разводящий первого караула, гасясь от ПХД в автопарке, увязался с прапорщиком на медсклады. Они представляли собой отдельную часть, стоящую километрах в пяти севернее военного городка, и охранялись полусотней солдат-срочников. Контролировали солдат два десятка офицеров и прапоров, контролировали слабо, ибо под рукой у контролеров всегда был стратегический запас чистейшего медицинского спирта. За этим-то спиртом Серега с прапором и нагрянули: у командира полка намечался юбилей, шли соответствующие приготовления.

Пока прапор о чем-то толковал с завскладом, Серега разговорился с часовым. Между делом пожаловался ему на невыносимую уставщину, постоянные караулы и вечные напряги с начкаром и проверяющими.

Часовой, слыхом не слыхивавший про обязанности часового и прочую караульную муть, посочувствовал Серегиному горю и вынул из кармана горсть таблеток.

— Это, — доверительно сообщил часовой, — со складов наших. Бери, не боись. Но если пару схаваешь, мультики пойдут летать-колотить! Так что на посту не хавай.

— Да ну, — не поверил Серега, — что это за колеса такие на военных складах… Гонишь, поди?

— Ну, если не надо, давай обратно, — обиделся часовой, — самому пригодятся.

Серега не отдал — и часовой, для приличия побухтев, продолжил рассказ:

— Говорю тебе, специальные таблетки. Вот идешь ты, скажем, в атаку, с автоматом наперевес. Знамя, все дела, ленты пулеметные крест-накрест, как у революционного матроса, «ура» кричишь, буром прешь на врага…

Пока часовой разворачивал в своих фантазиях безумную картину наступления, наблюдательный Курманаев понял, что таблетки на самом деле действуют, а инструкция не применять их на посту содержит, судя по всему, исключение для самого рассказчика.

Тот, между тем, продолжал:

— И тут — бац!.. ты на мину наступаешь. Ноги нет, ясное дело. И яйца до земли висят. А товарищи твои прут в атаку, им не до тебя, летать-колотить. Им надо врага в бегство обратить, догнать его, в паштет его измельчить!..

Курманаев убедился, что таблетки имеют очень даже позитивный эффект и что часовой реально гонит.

— Ты, это, — обратился он к часовому, — давай про колеса рассказывай.

Часовой продолжил:

— Ну, короче не до тебя пацанам, они в наступлении. А тебе чё делать? Ну, что ты обгадился — это вопрос решенный. Лежишь ты, значит, в чистом поле, осколки над тобой летают, пули воют, ногу твою вместе с сапогом за километр от линии фронта закинуло. Кровища из тебя хлещет фонтаном. В общем, один сплошной облом. И чё тебе делать?

— И чё мне делать? — озадачился порядком пригруженный Курманаев.

— А вот тут-то эти колесики и сыграют добрую службу. Глотаешь ты пару таких таблеточек — и сразу перед твоими глазами всплывает плакат из класса в учебке. Делаешь себе перевязку, культю жгутом перехватываешь, чтоб кровь не терять, бинтуешься, а все остальное, что оторвало, кладешь в карман, пригодится еще. Тут самое главное, что таблетки блокируют болевые центры и нервные окончания. То есть тебе реально не больно.и ваще всё пофигу. Лежишь ты себе на поле боя спокойно, не психуешь, дожидаешься, когда тебя сестрички из медсанбата на носилках вынесут…

— Ну, а мне-то сейчас чё? Предлагаешь этих колес сожрать полкоробки и забить на службу, что ли, до самого ДМБ? — не унимался Серега.

Часовой тяжело вздохнул.

— Ну, пацаны… Вам, видать, там на самом деле уставом все мозги повышибало. Я тебе говорю: две схаваешь — это мультики! А если одну схаваешь и кипятком запьешь — конкретно срубает в сон, как с пачки валерьянки. Ты растолки и подсыпь начкару в чай!

Глаза Курманаева хищно загорелись.

2.

Начальник караула, майор Потапенко, являл собою яркий образец служаки-офицера, исполнительного, старательного и тупого. Имея, по выслуге, майорское звание, он не продвинулся далеко в должности, поскольку не мог решать сложные системные вопросы, но азы службы усвоил хорошо. Его тупость и ретивость, его желание буквально по пунктам следовать уставу, исполняя все положения даже вопреки логике и здравому смыслу, были настоящим бичом для солдат.

При этом он не был ни садистом, ни садомазохистом, наслаждения от своих действий по службе не испытывал. Но никогда и не рассуждал по поводу сделанного. Надо — значит надо. Так велит устав.

Должность Потап занимал скромную, был заместителем командира роты. Караул, вотчину молодых лейтенантов, он считал обыкновенной военной лямкой, нисколько не помышляя о выполнении обязанностей, более приставших его званию.

Когда ему присвоили звание майора, командир части был в крайнем недоумении: как же это допустили? Поговаривали, он устроил большой разнос начальнику строевой части по поводу того, что тот вовремя не притормозил Потапенко. Командир пыхтел, надувая щеки, и орал на кадровика:

— Ему же теперь под звание должность надо, а куда я эти сто двадцать килограмм с гирей вместо головы пристрою? Ты что — не мог дождаться моего перевода? Тогда бы и творил, что хочешь!

Кадровик оправдывался:

— Вы же сами подписали представление к 23 февраля…

— Мало я бумаг подписываю? Смотри, Потапенко этот будет на твоей совести!

В итоге Потап остался служить в должности, на которой и капитаны-то считают, что она им маловата.

В караульном помещении при Потапенко царила хирургическая чистота, а в порядке несения службы — жесточайший, незнакомый даже педантичным немцам регламент. Положения устава караульной службы при нем соблюдались неукоснительно. Потап лично, вместе с разводящим проверял каждую смену, каждую печать на охраняемых складах, каждый подсумок каждого часового. И если в подсумке обнаруживались сигареты или иные запрещенные на посту вещи — заносил обнаруженное в журнал, нисколько не заботясь о том, был ли подчиненный из его роты, либо из чужого подразделения. Устав есть устав.

Ночью он мог запросто пойти по постам, без разводящего и без фонаря, а после окрика часового «Стой, кто идет?» норовил спрятаться за угол. Так, выдавая себя за нарушителя, он проверял порядок действий постовых. Конечно, легко мог при этом схлопотать и пулю, но был уверен, что именно так и стоит проверять бдительность на посту.

Все, от солдата, до командира части ставили ему один диагноз — долбонавт.

Подсыпая Потапу в кисель порошок, полученный в результате измельчения одной из чудесных таблеток, сержант Курманаев лукаво ухмылялся, предвкушая удачный караул.

И напрасно. Серегиным видам на спокойное несение службы не суждено было исполниться. Попав в здоровый, не загаженный никакими стимуляторами организм майора (тот не пил и не курил), снадобье произвело совершенно иной эффект.

Потапенко не заснул. И даже его тяга к порядку и выполнению предписаний устава никуда не улетучилась. Но зато она приняла иные формы. Если раньше майор нес службу как набравший ход скакун, несущийся вперед не разбирая дороги и не замечающий препятствий, то теперь он начал вести себя как молодой необъезженный жеребец.

Что делает напоенное росой и опьяненное свежим воздухом молодое животное? Оно удивленно и радостно открывает новые возможности своего тела — внезапно взбрыкивает, прыгает козленком, вдруг отскакивает, на манер африканской газели, резко вбок, а затем припадает на передние ноги.

Его восхищает полет бабочки — и оно пускается за ней вдогонку, пытаясь повторить причудливый танец насекомого, его пугает прожужжавший над ухом шмель — и тогда животное начинает носиться полукругами, вдруг останавливаясь и увлекаясь колыханием травы.

Стремглав сорвавшись, мчится оно, раздув грудь на встречный ветер, словно предлагая тому помериться силою в бесшабашной схватке. Опять замирает и напряженно стрижет ушами. В одну секунду взрывается и вертится вокруг себя, пытаясь достать зубами хвост. Валится на траву и, ужаленное пронзившей мышцу судорогой, вскакивает в дыбы. Ржет, опрокидывается на спину, опять вскакивает, лягается задними ногами и вдруг начинает смиренно есть травку.

Буйная, неисчерпаемая энергия животного ищет выход в физических упражнениях: тело его пытается подчинить себе гудящую в нем силу, и в этом противоборстве рождается совершенство красивейшего создания природы.

Но это животное. А в случае венца творенья, майора Потапенко, новое нечто подействовало скорее не на физические свойства, а на мозговую деятельность. И стало причудливо влиять на заложенные в мозгу офицера стереотипы, странным образом ослабляя одни и усиливая другие, резко потом всё смешивая, меняя местами и создавая новые пропорции…

В новом состоянии майорова исполнительность и страсть к порядку нисколько не канули в объятья Морфея, как ожидал того Курманаев, но почему-то вдруг ограничились размерами караульного помещения.

Если раньше Потап постоянно ходил проверять посты (предоставляя тем самым хоть какие-то минуты отдыха людям, находящимся внутри караулки), то теперь он, словно паук в паутине, прочно обосновался в помещении.

Он начал перемещаться по нему по-паучьи деловито, странными зигзагами. Появлялся в сушилке, а через секунду уже громыхал у пирамиды с автоматами. Только что голос его был слышен в туалете, где он заставлял посыпать хлоркой пол, а спустя минуту уже строил бодрствующую смену и проверял чистоту сапог. Еще через пару минут его обнаруживали надолго окаменевшим в роденовской позе на топчане, в комнате начальника караула.

Внезапно какая-то вспышка озаряла майоров мозг: он хватался за телефонный аппарат и начинал звонить по постам, проверяя несение службы. При этом посты он обзванивал не подряд, а по какому-то сложнейшему, ему одному ведомому алгоритму: первый пост, за ним тотчас третий, немного подумав, снова первый, второй, четвертый, второй, первый, снова первый, потом (видимо, вспомнив про пятый) звонил туда и орал на часового за то, что тот слишком долго подходит к трубке, вопил, что он, Потапенко, уже устал крутить рычаг…

Закончив обзвон, вызывал выводного. Посмотрев на того, отпускал восвояси, сразу после этого вскакивал и мчался за ним через всю караулку, но оказывался почему-то в сушилке. Орал оттуда, вызывая разводящего и требуя принести ему туда устав. Потом опять проверял чистоту сапог.

Построив весь личный состав (приказав при этом разбудить и отдыхающих),надолго исчезал вдруг на гауптвахте, разглядывая в глазки арестованных. И столь же внезапно начинал пересчитывать огнетушители, сверяясь с описью. Потом, распустив так и не проверенных бойцов, опять мчался к телефону — и звонил в штаб, дабы узнать, на месте ли боевое знамя. В совершенно неурочный час звонил с докладом дежурному по части.

В этой суматохе он не забывал о смене часовых. Сбивчиво инструктировал заступающую смену, ходя с каждой на заряжание оружия и зачем-то заряжая и разряжая свой собственный пистолет.

Он то орал на всех, то добродушно называл «сынками». Очутившись у боксерского мешка, сразу же начинал отрабатывать приемы и блоки, то подскакивая, как павиан, то, подобно кошке, замирая на половине хода. Вдруг он оказывался за столом и, схватив листок бумаги, делал неразборчивые выписки из устава. Поминутно ходил мыть руки, подозрительно оглядывал углы. Запретил личному составу смотреть телевизор, но зато разрешил играть в шахматы, которых в карауле отродясь не было.

Караул тихо охреневал от происходящего. Кое-кто был посвящен разводящим Курманаевым в причины такого поведения начкара, но большинство, особенно из числа молодых, не понимали, в чем дело. Духи суматошно носились по всему помещению, усердно вытирали несуществующую пыль, равняли по нитке мебель, чистили сапоги, подметали крыльцо и были уже вконец замотаны.

Особенно доставалось рядовому Смирнову, который вследствие злой путаницы с листами нарядов залетел через сутки не в свой караул. Он уже четыре раза драил очко. Протер все стекла, перемыл всю посуду, высушил тряпки и теперь мыл пол.

Серега Курманаев колебался. Его терзали воистину гамлетовские сомнения: подсыпать начкару в питье еще одно колесо, или терпеливо дожидаться, когда того отпустит.

Для такой тревоги были все основания. Постоянно ходящие с Потапенко в караул солдаты уже знали, как нужно от него гаситься, как под него подстраиваться, были готовы к его придиркам и, хотя и находились сейчас в тихом шоке от его внезапного преображения, как-то интуитивно все равно выскальзывали из-под раздачи. Кто-то хуже, кто-то лучше, но все приспосабливались.

Недотепа же Смирнов, совсем недавно вообще не представлявший, что собою представляет майор Потапенко, постоянно попадался под руку. Помимо природной кротости, он обладал еще, на свою беду, и редкостной исполнительностью: не мог возразить, не мог схалтурить, не мог зашланговать.

Потап, уже попутавший всё на свете, постоянно его напрягал, заставляя убирать то здесь, то там. Смирнов, отстоявший смену на посту, должен был уже спать, но вместо этого отлетал, прибираясь, и бодрствующую смену, и половину своей отдыхающей. Поздно заметивший это Курманаев чуть не силой отправил его на топчан.

Взять тряпку в руки Серега заставил какого-то черпака. Тот зло сверкнул глазами на легшего отдыхать салабона, но все-таки продолжил мытье пола.

До конца отдыхающей смены оставалось только полчаса. Ине выспавшемуся Смирнову вскоре пришлось снова отправиться на пост.

Поразмыслив, Курманаев решил дождаться, когда начкара отпустит. Кроме того, он решил, что не стоит будить лихо, пока оно тихо — и спустил все оставшиеся таблетки в унитаз.

3.

После отбоя на втором этаже учебки, в казарме второй батареи, собралась довольно-таки многочисленная компания. С первого этажа подтянулись Тихон и Виталик, со второго — все местные сержанты. Подвалил и с десяток сержантов из других батарей — третий, четвертый, пятый этажи. Все пришли, чтобы посмотреть видак.

Здесь, на втором этаже, помимо собственно казармы находились владения начальника учебки, канцелярия, оружейная комната, и «красный уголок». Красным уголком он назывался для красного словца, а по сути это была неплохая бильярдная с внушительных размеров бильярдным столом и телевизором.

Старшина второй учебной батареи Слава Гаркач сумел подобрать ключи к кабинету начальника учебки и позаимствовать оттуда на ночь видеомагнитофон и несколько кассет со старыми советскими комедиями. Компания, выставив возле окна на стрём дневального, расположилась в бильярдной самым удобным образом. Несколько человек, бросив подушки на бильярдный стол, возлегли там, подобно римским патрициям, остальные развалились на составленных в ряд табуретах.

Начался просмотр, сопровождаемый дружным ржанием натренированных армейскими командами глоток. После того, как два фильма были просмотрены и пасть видака проглотила очередную кассету с приключениями Шурика, наступил настоящий расслабон.

Кто-то прикемарил, кто-то закурил прямо на бильярдном столе, а двое сержантов, с помощью подковок, сорванных с подошв сапог, разобрали настольный вентилятор и мастерили кипятильник, чтобы заварить в котелке чаю.

Внезапно в приоткрытой двери появилось испуганное лицо дневального:

— Товарищи сержанты, разрешите доложить, там начальник штаба части к казарме подходит…

Компания недовольно зашумела:

— Ты чё гонишь, мул,или заснул? Тебе приснилось? Какой, на хрен, начальник в полпятого утра? Это, поди-ка,«Железо» пьяный шарашится…

Но на всякий случай аппаратуру выключили. В этот момент в запертую дверь второй батареи забарабанили и сквозь полифонию казарменного храпа послышалось звонкое:

— Дежурный по батарее, на выход!

Сержанты поняли, что оказались в ловушке.

Но каждый из них четко знал, как надо поступать в подобных ситуациях. Когдадежурный, чуть помедлив возле якобы заевшего запора, докладывал Гоблину об отсутствии происшествий, о наличии и расходе личного состава, все сержанты уже лежали на кроватях. Кто-то — на своей собственной, кто-то залез на пустовавшую. А некоторые и вовсе нырнули под бочок к на самом деле спавшим (и страшно перепугавшимся) бойцам, тут же закрывшись от всего мира одеялом.

Полковник Соскин медленно шагал по взлётке, ища, к чему бы придраться.

— Почему в казарме окна раскрыты, дежурный?

— Очень жарко, товарищ полковник. Командир батареи распорядился спать при открытых окнах. Чтобы, значит, гигиена, проветривание… — на ходу сочинял дежурный.

— Гигиена — это хорошо… — вслух размышлял Гоблин, заложив руки за спину, покачиваясь на носках и вытягивая, как гусь, шею.

Внезапно его внимание привлекла полоска света, выбивающаяся из-за неплотно прикрытых дверей красного уголка.

— А почему свет горит в красном уголке? Там кто-то есть?

— Никак нет, товарищ полковник.

Гоблин резко рванул на себя ручку двери. Взору его предстал огромный бильярдный стол с разбросанными по нему подушками. В картину мира, привычную для начальника штаба, это странное явление отказывалось умещаться — и Соскин с немым вопросом водянистых, навыкате, глазах воззрился на дежурного.

— А это, товарищ полковник, — упреждая новые вопросы начштаба, на ходу сочинял дежурный, — это старшина подушки сушит. Окна же были открыты, товарищ полковник, дождь был, натекло. Вот старшина их тут на ночь и разложил..

Дождя не было уже неделю, но Гоблин об этом не вспомнил. Решение старшины показалось ему логичным.

— К подъему чтобы этой порнографии здесь не было! — буркнул начальник штаба, покидая «красный уголок».

Дежурный перевел дух, но тут Соскину пришла в голову мысль сверить расход личного состава. Он вновь прошелся по взлётке, пересчитывая спящих по головам и сверяясь с бумагой.

— Что-то я не понимаю, дежурный, — бормотал он, — то ли я в потемках плохо вижу… То ли у тебя расход не бьет…

Миновав сумрак казармы, начальник штаба оказался на освещенном пятачке возле тумбочки дневального. Рыскающий взгляд Гоблина наткнулся на опечатанную дверь оружейной комнаты.

— Сигнализация исправна, дежурный?

— Так точно, исправна, товарищ полковник.

— А вот мы сейчас и проверим. Посмотрим, как там у нас в первом карауле бойцы службу несут. Сейчас они там получат сигнал из оружейной «гэ-два». И должны будут перезвонить сразу же, как только на пульте загорится лампочка…

Гоблин дернул на себя дверь оружейки.

— Та-ак, сержант, теперь давай смотреть: я насчитал у тебя в казарме сто одиннадцать человек. А у тебя по расходу должно находиться вместе с тобой и дневальными — сто один. Как это понимать? Что за посторонние в расположении? Дневальный, командуй подъем!

— Личный состав, подъем, форма одежды номер раз! — полетела по казарме команда с тумбочки.

Бойцы, с трудом выдираясь из крепкого утреннего сна, недоуменно повскакали с коек. Искали тапочки, сталкивались лбами, пытались строиться.

Не спавшие, одетые, чутко лежавшие доселе под одеялами сержанты строили личный состав. Несколько сержантов с третьего этажа под шумок свалили в дальний туалет — и там спрятались в тесном закутке для инвентаря, среди швабр, тряпок и тазиков.

4.

В первом карауле жизнь, тем временем, шла своим чередом. Рядовой Смирнов, отстояв на посту уже две смены, опять попался на глаза майору Потапенко — и был послан мыть в караулке пол.

Разводящий Курманаев, который мог бы заступиться за Смирнова, на тот момент уже крепко спал.

Не осмеливаясь нарушить приказ, Смирнов возил тряпкой по полу.

Закемарил наконец и Потапенко. Он спал, сидя за столом, в накинутой на плечи, несмотря на лето, шинели, положив голову на руки. Сон его был тяжел и мрачен.

Глядя сквозь стекло на мерно вздымающуюся спину майора, Смирнов вяло возил тряпкой по полу и думал:

«Вот крыса… Взять бы сейчас автомат да раскрошить тебя в капусту. Своих караульных так не строит, как меня. Одни придирки, прямо зверь какой-то. Завтра же, как сменюсь с караула, закошу под больного. Хватит, пускай другие тут мучаются. Попрошусь в кочегарку на работы, порежу себе там специально руку и угольной пылью присыплю, чтоб загноилось. Хоть в санчасти полежу… Хотя, в санчасти тоже не больно-то полежишь — там деды гасятся. Будут заставлять мыть пол, бегать в чипок… А фельдшер станет гонять в столовую да по хозяйству…»

Смирнову было до слез обидно. Ночной караульный кошмар, с поста — за тряпку, от тряпки — за автомат и на пост, а на посту постоянные звонки, придирки, ругань и ор — всё это, да еще и почти целый месяц, сразу после присяги, постоянных нарядов и караулов, вся эта муштра, вкупе с заучиванием наизусть целых глав устава, с незнакомой обстановкой и общим психозом накопились в душе восемнадцатилетнего мальчишки слежалой затхлой кучей.

Жестокий, сильный, обладающий всеми правами на его жизнь и его свободу, уродливый армейский мир месил и мял его как глину. Всё было против него, а он был бесправный раб, тягловая сила, безмолвный мул.

Внезапно на пульте сигнализации заморгала лампочка и послышался резкий и частый звук. Смирнов зашел в комнату и увидел под пульсирующим огоньком надпись: «Оружейная Г2»

— Товарищ майор, сигнализация звенит! — рядовой подергал майора за плечо.

— А? Что? Кто? — пробурчал начальник караула сквозь сон.

— Сигнализация звенит, — сокрушенно повторил Смирнов.

— Что такое, в чем дело? — Потапенко дернулся и сбросил на пол шинель. — Кто звенит? Какая, к чертям, сигнализация?

Все-таки он понемногу просыпался.

 — Какая… К чертям…

Начкар сообразил вдруг, что это не сон и что сигнализация звенит на самом деле. И перевел взгляд на пульт. В округлившихся глазах Потапа мелькнуло некое подобие мысли.

Тело его уже готово было действовать, но мозг, всё еще находящийся под действием растолченной таблетки, запаздывал. Майор совсем забыл, что по инструкции он должен сначала позвонить на место срабатывания сигнализации, выяснить, в чем дело, и только потом, в случае неясности высылать туда вооруженную группу.

 — Караул, в ружье! — заорал Потап благим матом. — Бегом!.. Твою дивизию…

И врубил сирену-ревун.

5.

Гоблин неторопливо расхаживал перед построенной на взлётке второй батареей. В суматохе подъема он не заметил, что с нескольких кроватей встало сразу по двое человек, но все-таки обратил внимание на стоящих в строю людей, одетых не по форме. На фоне белых кривых ног и синих трусов то тут, то там виднелись зеленые пятна хэбэшных брюк: сержанты с других этажей, пришедшие посмотреть видак и спрятавшиеся под одеяла, не догадались раздеться.

— А почему это вы в штанах спите, товарищи бойцы?

Если бы не полумрак, Гоблин разглядел бы и лица бойцов. И наверняка опознал бы известных ему старослужащих с других этажей.

— А холодно ночью, товарищ полковник, — сказал кто-то из конца шеренги. — Вот и надеваем…

Лицо полковника Соскина просияло.

— Вот! Я предвидел этот ответ! Проветривание казарм, борьба с духотой… Это же надо было до такого додуматься! А личный состав мерзнет!

Он радовался еще и потому, что понял: помимо не сходящегося расхода он сможет предъявить начальнику подразделения кое-что еще.

Внезапно, разрывая утреннюю тишину, из первого караула завыла сирена-ревун.

— Это еще что за дела у нас творятся в первом карауле? — озадачился начштаба. Из головы у него совсем вылетело, что это он сам несколько минут тому назад решил проверить работу сигнализации и дернул дверь оружейной комнаты.

Полковник задумчиво помолчал.

— Ну, к ним я попозже загляну… А сейчас давай-ка, дежурный, пересчитаем личный состав.

Дежурный и Гоблин начали считать людей, сначала всех вместе, потом повзводно, потом по шеренгам — и сравнивать с показаниями расхода.

Тихон и Виталик стояли рядом, переглядываясь и ожидая пофамильной сверки. По ее итогам они оба, как и не успевшие спрятаться другие сержанты, должны были попасть в залёт.

6.

Майор Потапенко, прихватив с собой Серегу Курманаева и двух бойцов с автоматами, мчался со всех ног по предрассветной части в сторону казармы учебки.

Мозг майора еще находился под действием чудесного снадобья с медскладов, а внезапно прерванный сон и чрезвычайная ситуация усугубляли ситуацию. Потап на полном серьезе решил, что на оружейную комнату совершено нападение.

Он бежал, как и должен бежать в последний и решительный бой отец-командир — позади родная земля, ни пяди которой не должно достаться врагу, а впереди высота, захватить и удерживать которую необходимо до последнего патрона.

Добежав до плаца, широким квадратом лежащего на пути к казарме, начкар остановился и перевел дух. В его мозгу крутилась, не давая покоя, опасная мысль: если нападавшие успели выставить в казарме огневую точку (а ведь наверняка успели!), то на плацу всю их группу перестреляют, как котят. Плац был ровен и гол.

Подумав с полминуты, майор озвучил подчиненным свой план: сначала рассредоточиться вдоль плаца цепью, а потом по команде, короткими перебежками, с залеганиями и кувырканиями в сторону, пересекать плац.

Участвовавшие в этом утреннем шапито солдаты еле сдерживали улыбки, но команды выполняли. Преодолев плац, маскируясь за молодыми елочками, растущими возле казармы, импровизированный спецназ очутился под стеной учебки.

— Вы двое, — скомандовал Потапенко караульным, — стеречь выходы и окна. Курманаев, за мной!

Начальник караула стремглав ринулся вверх по лестнице на второй этаж. Он преодолевал прыжками сразу по три ступеньки, в то время как разводящий, запнувшись и ободрав колено, чертыхаясь, тихонько поднимался следом.

7.

— Дежурный, а дежурный, — духарился Гоблин. — А расход-то у тебя не бьет… Ерунда какая-то, да, дежурный? Что скажешь, дежурный? Давно на губе не прохлаждался? А ну-ка, пойдем еще раз к тумбочке, пересчитаем при свете всё по записям…

Подойдя к тумбочке, они начали сверять записи. В это время снаружи в дверь забарабанили.

— Ага! — ликующе воскликнул начальник штаба, поняв, что славный урожай вскрытых нарушений растет не по дням, а по часам. — Кто там такие? Не иначе, самовольщики… Да у тебя тут, дежурный, как я погляжу, вертеп. Вертеп, каких поискать. Притон! Малина, а не батарея! А ну, стоять! — заорал он дернувшемуся к двери дежурному, — стоять! Я сам открою!

Стук в дверь меж тем нарастал. Было похоже, что кто-то уже пытается высадить ее с ноги. Косяки ходили ходуном, в казарме слышался страшный грохот, но запор держал. Как только начальник штаба отодвинул запор, дверь распахнулась — и внутрь влетел безумный Потапенко.

Бешено вращая огромными, расширившимися от возбуждения глазами, ничего и никого вокруг себя не замечая, он ударил Гоблина рукояткой пистолета в лоб, одновременно нанеся ему страшный прямой удар ногой в живот.

Отшвырнув в сторону скорчившегося начштаба, начальник караула совершил кувырок через плечо, сделал стойку на колено, эффектно вытянул вперед руку с пистолетом — и заорал:

— Всем лечь, через секунду буду стрелять на поражение!

Строй полуодетых солдат и сержантов бросился врассыпную. Кто-то забился под кровать, кто-то носился по центру взлётки, кто-то кричал благим матом. Толпа военнослужащих металась по казарме — копошащийся, не имеющий четких границ ком из рук и ног, голов и туловищ огромной медузой бился и колыхался в предрассветном полумраке.

Сзади на Потапенко набегал сержант Курманаев. Он с разгона ударил начкара кованым сапогом в спину и рухнул сверху, придавливая майора массой своего тела к бетонному полу.

8.

Как только бешеный Потапенко, подняв в ружье караул, умчался в неизвестном направлении, обессиленный рядовой Смирнов присел передохнуть на топчан в комнате начальника караула. Тряпка выпала из рук рядового и он тут же уснул.

Смирнову снилась родная деревня, просторные, уходящие за горизонт луга, холмы и безмятежные рощицы. Ему снился сладкий запах сухого настоявшегося сена вперемешку с запахом парного молока. Ему чудилось, что он, как бывало, сидит на крыльце и обнимает за шею своего пса — здоровенную лохматую дворнягу.

…Обвив руками ее шею, уткнувшись носом куда-то за ее теплое и мягкое ухо, он сидел на теплых досках крыльца и был абсолютно счастлив. Сейчас он возьмет снасти, банку с червями и пойдет удить рыбу по утренней, мягкой зорьке. А верный пес пойдет за ним и будет сидеть рядышком на берегу, слушая тихий плеск воды, глядя задумчиво куда-то вдаль, наслаждаясь своим собачьим покоем и охраняя покой хозяина…

Из сна в реальность рядового Смирнова вернул сильный тычок сапога под ребра. Над ним, перекосив злобное лицо, стоял тот самый черпак, которого разводящий заставил домывать пол. Теперь черпак, оставшись за старшего, ослабил пряжку ремня, заложил за ремень руки и стоял перед Смирновым, широко расставив ноги.

— А чё это мы гасимся, боец? — начал черпак качать права. — Да еще и в комнате начкара. Мы совсем забурели, да, боец? Мы расслабились, да, воин? Мы на службу забили, да? Мы одембелели?

Он орал всё громче, припоминая Смирнову ночной инцидент и наслаждаясь своей внезапной властью.

— У нас все очки чистотой сияют, да? — визжал черпак, — А ну, резко взял тряпку, щетку — и метнулся на очко, воин! Через десять минут я захожу и удивляюсь — мне зеркала не надо, в очко смотрясь побриться можно!

С силой рванув Смирнова за ворот, он стащил его с топчана и крепким пинком направил в открытую дверь.

9.

Второй батарее был дан отбой, однако никто не спал.

В красном уголке стояли навытяжку Потапенко и Курманаев. Мимо них, держа у лба смоченное полотенце и поминутно морщась от боли в животе, расхаживал начальник штаба.

— Значит, майор Потапенко, вы так понимаете несение караульной службы? Так вы проходите инструктаж, так вы оригинально освежаете в памяти устав?

Полковник Соскин помедлил, оторвал ото лба полотенце, посмотрел на него, поморщился и продолжил:

— Я понимаю, в переполохе вы забыли, что нужно позвонить дежурному по батарее, дежурному по части, забыли — допускаю, что забыли, хотя мне почему-то кажется, что никогда и не знали! — что сначала нужно выяснить причину срабатывания сигнализации, а потом…

Гоблин опять страдальчески поморщился.

— Вы сразу перешли ко второму акту пьесы. Подняли в ружье караул и выдвинулись на место происшествия. Хорошо. Надо сказать, вы достаточно быстро прибыли сюда. Вместе с разводящим…

Было видно, что Гоблину тяжело даются слова. Он и раньше-то не блистал красноречием, а теперь, после удара в голову рукояткой пистолета, изъяснялся и вовсе с трудом.

— Кто остался исполнять обязанности начкара в карауле?

Пересказывая своими словами то, что случилось, полковник постоянно перескакивал с одного места действия к другому, перелетал из караульного помещения в казарму, потом возвращался, запутывая тем самым логику собственной речи и заставляя начкара чувствовать себя еще более виноватым.

— А в карауле сейчас, я так понимаю, безвластие. Пятнадцать вооруженных головорезов и озверевшие без присмотра арестованные. И это на фоне предстоящей проверки части штабом округа!

Соскин ускорил шаги.

— Чуть не убит начальник штаба, чуть не началась пальба в казарме. Вы, Потапенко, чуть не устроили не просто «чэпэ», вы чуть не устроили трагедию!

Начкар стоял навытяжку и молчал. Ему, старому служаке, было обидно, что он так глупо попал в переплет. Он искал объяснение собственному поведению и никак не мог найти. Голова была словно налита свинцом и ничего не соображала.

Плюс ко всему на Потапенко камнем наваливалась невероятная физическая усталость.

А Гоблин меж тем продолжал.

— Спасибо вашему разводящему, хотя он тоже нарушил устав. Покинул, понимаете ли, караул. Но он предотвратил бойню! Сколько у вас в магазине патронов? Что вы молчите, Потапенко? Вы что, не знаете, сколько патронов в магазине табельного оружия? Или вы уже где-то успели их израсходовать? Так вот, знайте. Минимум восемь трупов, по числу патронов, предотвратил ваш сержант. Хотя, сомневаюсь. Сомневаюсь, что вы положили бы их точно в цель. Ваше кредо — мордобой, не так ли, майор Потапенко? Впрочем, сержант ваш все равно молодец. Подумаю, как его поощрить…

Начштаба вновь поморщился. Голова его разламывалась от боли, но нужно было начинать расследование по всей форме. Он взглянул на поникшего майора исподлобья.

— Возвращайтесь в караул и несите службу. После утреннего развода вас и всех участников происшествия сменят, а вы отправитесь к дознавателю. Шагом марш исполнять обязанности!

Плац Потапенко и Курманаев пересекали с разным настроением. Майор был погружен в мысли о том, что его, чего доброго, выгонят из армии или перебросят, с неполным служебным соответствием, куда-нибудь в Макаротелятинск.

Серега же, бодро вышагивая позади начкара, радовался тому, что Потапа в карауле он больше не увидит и что вместо майора, скорее всего, будет какой-нибудь молодой лейтенант, с которым он быстро найдет общий язык.

Более же всего он радовался тому, что Гоблин обещал его поощрить. Разводящий уже прикидывал, как славно он оттянется в краткосрочном отпуске, как в деталях будет расписывать подружкам свою главную роль в задержании особо опасного террориста….

По сути, Серега был единственным, кто приобрел дивиденды от этой сумасшедшей ночи. Впрочем, сержанты с других этажей, пользуясь неразберихой, тоже не особо пострадали, вернувшись незамеченными в свои батареи.

10

Издалека заприметив возвращавшихся командиров, часовой, охранявший территорию вокруг караулки, подал условный знак. Отдыхающая смена тут же бухнулась на топчаны, бодрствующая смена сгасилась с глаз долой в сушилку, часовой гауптвахты скрылся в коридоре кичи, а выводной, приняв серьезный вид, занял место за пультом в комнате начкара.

В суматохе все позабыли про несчастного Смирнова. Тому опять, в который уже раз за сегодняшнюю ночь, не повезло — вместо того, чтобы отдыхать, он драил сортир. Уже и злобы не было в его сердце; он драил и драил, довольный уже тем, что к нему никто не пристает, что уже половина караула прошла, и нужно просто еще чуть-чуть потерпеть,

Он механически тер чашу Генуя, ничего вокруг себя не замечая. Не услышал он и возвращения командиров.

Зайдя в караулку, тихую, завешенную невидимой тканью наступающего утра, начкар и разводящий облегченно вздохнули. После свежести и прохлады улицы тепло и сухость караулки словно что-то переключили в сознании обоих. Знакомые запахи — оружейного масла, начищенных и нагретых теплым воздухом сапог и щекочущий ноздри легкий душок хлорного раствора — принесли начкару и разводящему ощущение спокойствия и стабильности, нерушимости раз и навсегда заведенных и исполняющихся здесь порядков.

Но у Потапа это продолжалось буквально мгновения, а потом сменилось тревогой от надвигающихся неотвратимых перемен.

Скоро его сменят. Он сдаст караул, оружие, полномочия — и поплетется, опустив голову, в штаб, к дознавателю. По пути ему будут попадаться офицеры, всё уже узнавшие на КПП от дежурного по части. Все будут здороваться с ним, кто сочувственно, а кто и с плохо скрываемым довольством, но у всех на лице будет читаться один и тот же вопрос — как же так?

Что ответит он им? Он и себе-то ничего не может сейчас толком объяснить. Потом, в штабе, дознаватель подошьет его объяснения в картонный скоросшиватель и отошлет в военную прокуратуру. Заработает машина, сошьет и выплюнет дело, и кто его знает, как перемелет это дело его дальнейшую жизнь…

Думая так, Потапенко меж тем, следуя обретенной за годы привычке, оглядывал караулку. Всё здесь было на своих местах: плакаты красовались на стенах, ниже висели описи в рамочках, еще ниже побелка переходила в ровную линию окрашенной бежевой стены, вдоль которой стояли скамейки; линолеум сиял чистотой.

Но на самой середине комнаты, под ярким кругом отражающегося в надраенном линолеуме света лампочки лежала аккуратная кучка дерьма.

Неведомые бесы, изгалявшиеся над начкаром всю ночь и, казалось, навсегда уже исторгнутые, умчавшиеся куда-то вдаль по своим кривым и замшелым бесовским дорогам, внезапно вновь вселились в голову Потапенко. И устроили там невообразимый шабаш.

— Это что за дерьмо? — заорал, становясь похожим на сливу, начальник караула. — Кто проводил уборку, что за мразь?

Внутренне торжествуя, всё тот же черпак метнулся к туалету и выволок оттуда до смерти перепуганного рядового Смирнова.

— Это вот этот, товарищ майор, новенький. Смирнов его фамилия.

Начальник караула навис огромной тушей над полуобморочным Смирновым.

— Сгною на киче, гнида! Кто нагадил?

Схватив Смирнова за ворот, он мотал его, словно куклу, в разные стороны. Голова рядового тряслась, он всхлипывал и бормотал:

— Это не я, товарищ майор… это не я…

— А кто? Кто, крыса, нагадил в моем карауле?

— Это, наверное, Гоблин, — всхлипнул Смирнов.

Рядовой имел в виду, конечно же, не начальника штаба, а жившего в карауле котенка, всеобщего любимца, неизвестно как и когда здесь появившегося и сразу же названного в честь самой популярной в части личности.

— Гоблин?

Брови Потапенко поползли вверх, он перестал трясти солдата. Сделав мысленное усилие, начкар все-таки понял, о ком говорит рядовой.

Устало сев на скамейку, бравый майор, наверное, в первый раз в своей жизни пошутил:

— Расстрелять засранца!

Придя в себя, он взглянул на часы, встал и скомандовал:

— Караул, подъем! Гауптвахта, подъем! Разводящий, посылай людей за завтраком!

11.

Близилось время смены постов. Отдыхавшая смена поднималась с кроватей, мотала портянки, обувала сапоги.

Гремели бачками отряжаемые в столовую бойцы. Выводной открывал камеры и выводил арестованных в туалет на оправку.

В суматохе никто не обратил внимания на Смирнова, выходящего на улицу с автоматом в одной руке и несчастным котенком в другой.

В негромком гомоне караульного помещения звук выстрела, сухой и отчетливый, рвущий, как бумагу, тишину еще не ожившей части прозвучал ясно и резко. Все, кто был поблизости от дверей, не соблюдая субординации, отталкивая друг друга, рванули на крыльцо.

На месте заряжания оружия стоял с автоматом в руках рядовой Смирнов. Глаза его были совершенно безумны, тело сотрясала мелкая и частая дрожь.

Возле стены, растерзанное в клочья автоматной пулей, трепыхалось, отпуская душу в неведомый кошачий рай, тело котенка Гоблина. Его теплая кровь сочилась из развороченных внутренностей на мелкий и чистый песок, а пар от нее тонкими незримыми струями поднимался вверх, смешиваясь с тяжелым и густым туманом, растворяясь в нем, окутывая всё и вся, словно очищая грешную землю, в который уже раз искупая невинной смертью непотребные людские грехи.