Стихи
Стихи
* * *
Умер дед, не успел заготовить дров,
и не то, что был чересчур суров,
но так тюкал по столу: «Где обед?»,
стол теперь остался, а деда нет.
Бабка ходит, вздыхая, в пустой сарай:
«Чем топить зимой? Хоть шаром кати!»,
снимет старый дедовский малахай
и стоит, прижимая его к груди,
и глядит в окошко, что он прорубил,
сквозь которое льется осенний свет:
«Не сказать, что ты сильно меня любил,
но прожили с тобой сорок девять лет».
А потом идет на свое крыльцо,
у старухи пенсия — с гулькин нос,
и собака тычется ей в лицо,
и скулит, поджимая лохматый хвост.
* * *
Чтобы ты не спилась, не сошла с ума, не упала замертво в грязь,
надо было стать каменным, как стена, и тогда, ко мне прислонясь,
ты могла бы жить, и я стал стеной, и стою, всем бурям назло,
и ты знаешь, что самой лютой зимой от меня исходит тепло.
Чтобы ты могла ходить в магазин, покупать себе чай, гранат,
выбирать себе йогурт и апельсин, я к тебе не пускаю ад,
там, за мной, череда одиноких дней, водка, смерть и мерси боку,
я открыл клубничный, милая, пей по маленькому глотку.
Кто-то смотрит на воду, а кто на огонь, только я на тебя смотрю,
и могу так смотреть до конца времен, просто руку держать твою,
потому что любовь — это божество, и оно управляет мной,
и не имеет значения ничего, кроме тебя одной.
* * *
Еще там мальва красная цвела
сухими и горячими цветами,
и девочка красивая жила
с огромными лучистыми глазами.
И я ходил, вздыхая, под окно
светить осколком зеркала в квартиру,
но девочке той было все равно,
как остальному сказочному миру.
Потом дорога пыльная была,
потом сады и огурцы на рамах,
потом был снова Киев, сосны, мгла,
потом отъезд, и заболела мама.
Я жизнь свою, как сон, пересмотрю
и некий смысл в ней угадаю снова,
скажу тебе еще раз, что люблю,
и оттолкнусь от берега родного,
и в лодку с человеческим товаром
сойду и лягу на сырое дно.
А девочку ту звали Оля Хмара.
Зачем я это помню? Все равно.
* * *
Он ждал, но не дождался новостей,
как матери с войны — своих детей.
Теперь все чаще он ходил к каналу,
где уточка за селезнем вилась,
какая-то таинственная связь
его с водой речной соединяла.
Он более не чувствовал тоски,
тоска исчезла прежде человека,
лишь фонарей яичные желтки,
как сахаром облепленные снегом,
качались над гранитной мостовой
и отражались в аспидных наплывах
воды, густой, как масло, но живой.
«Я не один, — он думал, — Бог со мной,
все связано со всем и мир един,
и мысль моя быстрей, чем скорость света.
Во тьме ночной летит поток машин,
и фары их сверкают, как кометы.
Через дорогу — каменные стены,
в канале — влага, полная огня,
и Бог живой — с того конца Вселенной —
сквозь эту влагу смотрит на меня».
* * *
Я выйду на Ордынке, где асфальт
за двести лет поднялся аж до стекол,
и свежая над ним шумит листва.
Скажи, тебе в раю не одиноко?
Я выйду на Ордынке, я сойду,
достаточно межзвездных перелетов,
и женщину красивую найду,
пускай стоит у почты, ждет кого-то,
как ты меня ждала две сотни лет
назад, потом бежала мне навстречу,
пятнистый, хищный и горячий свет
ложился на лицо твое и плечи.
Я тоже свет, я лиственная дрожь,
я знойный ветер над Большой Ордынкой.
Как ты в раю без грешника живешь,
который был твоею половинкой?
Мне скушно во Вселенной, я хочу
на угол, к почте, где автомобили,
и черный жук ползет по кирпичу,
с изогнутым, как серп, надкрыльем.