Журнальный мир

На три четверти

В чернильнице неба перо золотое: осенние буквы —

Белесые птицы, как точки из Брайля — глазами на ощупь.

Зачеркнуты черными ветками адмиралтейские букли.

Кленовые капли размыли дорожки, на площадь

Летят. Потемнели одежды прохожих и стены

Дворцов придорожных, попутных кафеен. От крема

На сердце пятно. Надо солью… Не сдвинуться с темы:

Не те мы! Не с теми. Над нами шесть коршунов Рема,

А где-то — двенадцать. Октябрь, ноябрь, декабрь —

Холмы календарные. Снег в закромах облаках обмолочен.

Пора бы развеять, как прах. Петербург — дирижабль

Дрейфует в туманах рифмован, морозлив, молочен.

Тепло на разлив, на заливе под острые крики

Случайных друзей, чтобы чувствовать: здесь не один ты не воин.

Мы так искрометно молчим, что внесут в патерик и

Безмолвие наше, и наш пеший ход над Невою.

Алеф

В гнезде из пакетов с тряпьем, из рекламных буклетов,

Из прошлых газет, из соломы, из прутьев, из пуха,

На белой скамье без корней угасает старуха.

Кругом по цепи ходит вечер и он фиолетов.

На клекот старухин слетелись бумажные дети,

Поодаль расселись в песочнице строят могилку:

Обрывки фольги золотой под осколком бутылки.

Без четверти год, будний век — не разглядеть их.

В зените — фонарь. Через вихри старухиной шапки

Проходит отвесная ось сквозь надир к антиподам,

Где в море белеет старик в ветхой лодке, но шатки

Надежды его на улов, на богов, на погоду.

Кадык, как челнок. Нитка голоса рвется и рвется,

Летит со слюною в волну, точно в след Магеллана.

Дюгони поют глупым рыбам — привычно плывется

Бальбоа? Буэндиа? Как его там… Мгла легла на

Фамильное древо, последняя ветка отсохла.

Но корни сквозь тихую воду, земную кору, мясо магмы

Несут стариково дыханье по жерлам, по соплам

На невские сопки, за пулковскую диафрагму,

И дальше, и дальше к скамье с пожелтевшей старухой,

Где голуби — тени тевтонцев — в войне за печенье,

И дети в песочнице: все обретает значенье.

Имеющий око — зри, слушай, имеющий ухо.

* * *

Все линии судьбы зажаты в кулаке.

Три месяца ходьбы до низких мглистых туч.

Черемуха звенит и дождь дрожит в руке

И луч случайный — нить, стежок его летуч.

День не пророс еще в белесый мох ночной.

Холодное плечо у Зимнего дворца.

От мраморной спины до паперти речной

С рождения больны трепещут деревца.

Не помню прошлых весн, вдыхаю птичий плеск.

В венке вечерних звезд я безнадзорно пью

Сны тонкие, как трель. Манит мишурный блеск.

Нетрезвый менестрель: что вижу, то пою.

* * *

Выходили друзья в дверь, а могли в окно

Вылетать, потому что легки, потому что май.

— Береги себя, — говорили, — заваривай толокно.

А вина не пей и детей обнимай.

Выдыхала в окно сирень, липли тополя

К не отмытым с зимы стеклам, к костям рам.

Ветер терся о ветки, скулил, убегал, пыля,

Разносил тополиный дух по дворам.

Как березовый сок через стены текло тепло.

Без вина развезло: стала мягкая, как печаль.

Говорили друзья: Ты живым жива! Повезло!

Целовали в лоб. Разлетались по белым ночам.

Одиссея

Боги устали сердиться. Итака горит.

Не приземлиться, закрыли страницу. Итак:

Сколько не вейся по темным волнам, Лаэрид,

Сколько не бейся в просмоленный корпус бакштаг…

Пять кораблей пали в пене, в скрипенье ключиц.

Пепел Итаки стучит, рвется парус из жил.

Море к закату распахнуто. Не исключить

Милость Гекаты, когда ты когнатов изжил.

Камнем легла Пенелопа на донную муть,

Амфорой панафинейской на тертый песок.

Некому встретить теперь, Одиссей, промокнуть

Соль. Некого целовать, если рот пересох.

Лишняя память. Бескровен, бездомен, безлик.

Ветром влеком и суставы как снасти хрустят.

Только свобода от всех, от всего. Мир велик.

Путь перекроен. Пусть боги тебя не простят!