Журнальный мир

Стукнемся!¹

— Стукнемся! — говорили в Харькове

в 94-й средней школе.

Стукнуться означало: подраться.

Звук, издаваемый юной скулою

при ударе кулака молодого,

сухощав и громогласен,

словно удар доски о полено.

— Стукнемся, — говорили в школе,

улыбаясь уставной улыбкой.

Я говорил: а что же!

В тот монастырь со своим уставом

я не совался. Интересовался

Маяковским или Блоком,

шел за сарай — куда все ходили,

стукался без разговоров со всеми,

кто вызывал меня на это.

Может, единственное отличье

от инженеров, врачей, доцентов,

все давно перезабывших,

что я единственный из 94-ой

не позабыл специального слова:

«Стукнемся!»

* * *

А я эстетов не застал.

Я только в книжечках читал,

в эстетских вышитых изданьях

об этих вычурных созданьях.

Когда я молод был и глуп,

ходил в литературный клуб,

и там — не в первый раз едва ли —

меня эстетом обозвали.

— Эстет? Какой же я эстет?

А где мой плащ? А где мой плед?

И мне сказал Кульчицкий Миша:

— Молчи! Веди себя потише!

Он часто мне напоминал,

как милиционер пинал

не соблюдавшего пропорцию

эстета бывшего — пропойцу,

как продавал эстет иной

нам сувенирчик костяной,

гибрид из пряжки и заколки

под волчьим взором барахолки.

О нем судачила молва,

что были у него права

на особняк и на имение,

но он был нищим тем не менее.

Здоровый антиэстетизм

в то время значил: «Не стыдись».

* * *

Из всего стрелкового взвода

кто-то первый ринется в воду,

как бы ни была холодна.

Кто-то первый достанет дна.

Хоть старинная догма равенства

мне по-прежнему очень нравится,

я руками ее развожу

и в холодную воду вхожу.

Потому что кому-то же следует,

пока рядом товарищ беседует,

равным правом своим пренебречь

и прервать эту долгую речь.

* * *

В хронологическом порядке!

Нет, по порядку старшинства

в ухоженном порядке грядки –

у овощей свои права!

Но, чтоб не шатко и не валко,

чтоб не свободною игрой,

а чтоб почувствовалась палка

капрала! Дисциплина. Строй.

О строй военный! Рой пчелиный,

уставом выработанный толк

с блаженнейшею дисциплиной,

повиновения восторг.

Чтоб очевидная структура —

ее слова, ее дела —

свою позицию крутую

как батарея заняла.

Молчат ее стальные дула.

Но краткая команда: «Пли!»,

и выдохнуло: сразу сдуло

цель, словно пух, с лица земли.

Да, в артиллерии порядок!

Порядок в танковых войсках

в бою — и так же на парадах,

в мгновеньях — так же, как в веках.

* * *

Недавно совершены

и будут повторены

без тени улыбки,

но с полным сознаньем вины

большие ошибки.

Не с первого раза же!

И не со второго же,

но с третьей попытки

мы сделаем все для вас

и безо всяких прикрас

покроем убытки.

Ошибочность точности,

приглядка дотошности

куда как пошире.

* * *

Жизнь прожита до конца,

а смирно или отважно,

по способу мудреца,

по методу подлеца –

уже совершенно неважно.

А важно, что до конца.

Но это видно врачу

писательской поликлиники,

а я об этом молчу,

такие мы оба циники,

а мусорный старичок

с большими желтыми пятнами

на бледной коже щек

причинами непонятными

почти всегда отвлечен

от физиологических дрязг

и жизнью опять увлечен,

и мир его вновь потряс.

Бутылки в утиль

Еще глядят с издевкой

на наш двадцатый век.

Еще хотят надземкой

пройти

над ним поверх.

Но, не терпя злоречья,

насмешки над собой,

двадцатое столетье

дает за боем бой.

— О, вы, рассвета ждущие

в собственноручной мгле!

Идущие в грядущее

проходят по земле!

Квадратом в круг сей вписан

и шаром в куб вмещен,

не посылаю писем

лет через миллион.

Чешите же затылки,

обдумывайте месть:

в утиль сдаю бутылки,

в которых ваша весть.

Тибор Самуэли

А потом его убьет

на границе пограничник.

Он не перейдет черты

между Австрией и Венгрией.

Но пока он говорит

о просторах безграничных,

в мир, живущий без границ,

безгранично веруя.

Снял фотограф Кузнецов

Ленина, внимательно

про венгерские дела

слушающего речь:

если б Венгрии вослед

двинулась Германия,

это старый мир могло б

вскорости — обречь.

Архимолод этот венгр,

архитрудно в мире.

Тем не менее идем,

и притом вперед.

Снова гонит венгр в толпу

лозунги прямые,

интонацией своей

за душу берет.

Новость

Все звонили друг другу.

Новость шла по кругу,

обрастала звоном,

бойкая, как бубенец,

и, потрясая объемом,

действовала, наконец.

И как будто нанято,

все человечество занято

кто — ее ожиданием,

кто — ее созиданием.

* * *

Прощаю все, что у меня забрали,

переношу свободу в план морали

и устремляю свой духовный взгляд

в печенки, что отбиты и болят.

* * *

Выздоравливающий,

приноравливающий

мир к себе,

к своей новой судьбе,

снова смотрит в окно:

снова не все равно.

Проглядел все обои на стенке,

все незамысловатые сценки,

проглядел насквозь потолок.

Потолок ему не помог,

и сейчас он смотрит в окно,

не смотрел туда очень давно.

Мир ему после хвори опасной

представляется, как прекрасный,

длительный и доступный пир,

в самом деле, как новый мир.

Не дошел до конца доходяга,

что-то в нем и живет, и поет,

и великое новое благо

мир ему сквозь окно подает —

веткой, тычащейся в стекло,

солнышком, блестящим светло.

* * *

И холодно и странно,

как мухе в холодильнике.

(Котошихин)

«Без остатку миновалось»

то, что прочно основалось,

а времянка на живую

нитку, сметанная в день,

службу полувековую

продолжает по сей день.

Этот факт обдумав срочно,

понимаю, что непрочно

на живуху, на бегу

созидать я не могу,

и копаю котлованы

стен, чтоб вечно им пребыть,

чтоб их только головами,

билом их не прошибить.

* * *

Забыл и вспомнил. От забвенья

к воспоминанью вновь качнулся.

Скрепил разорванные звенья.

Забылся и опять очнулся.

И вновь забыл и снова вспомнил,

и канул из забвенья в знанье,

покуда наконец не понял:

таков обычный путь сознанья.

Пройти по всем дорогам мира

в ритме морзянки и пунктира,

сбиваясь, даже возвращаясь,

в закон упорно превращаясь.

* * *

Иерархия страданий,

иерархия рыданий,

иерархия тоски

расползаются на куски,

но свело их, как скобою,

беспощадною судьбою,

чтобы вместе горевать,

потихоньку ночью плакать,

а не просто бинт срывать,

обнажая раны мякоть.

* * *

Можно делать все, что я хочу.

Что же я хочу?

Можно встать, когда захочется,

лечь, когда захочется.

Только спать не хочется.

Бодрствовать тоже не хочется.

Столько денег накопить —

некуда их деть.

Ничего не хочется купить,

и ничем не хочется владеть.

Пародия на Мартынова

Прекрасный день нас ожидает. Ночь

открывается. Вряд ли ей помочь

сумеют все ее интриги.

Пускай она в кармане кажет фиги,

нас ожидают радостные сдвиги.

Быть может, даже сладостные миги.

Прекраснейший нас ожидает день!

А ночь пусть тень наводит на плетень.

* * *

— Насилия нет! — говорил отец

и грозно поблескивал очами.

По ходу планет, по бою сердец

он знал, что насилие было в начале,

а вовсе не слово.

* * *

На лице выступают стигматы терпенья

с их отчетливой розовостью репейной.

* * *

Станем в очередь, в долгие жданки.

Нет! Заляжем, как кот на лежанке,

в эту очередь. Наш черед.

Пусть она сама подберет.

Мы без очереди не лезли.

Мы старались ускорить для всех.

И, сегодня, подумать если,

разбирает панический смех:

мы на мировом перевале

гать мостили для мироустройств.

Кровь в подшипники заливали,

собственную горячую кровь.

Ну и что же.

* * *

Проснешься, вскликнешь: «Vita breve!»

и снова ляжешь спать во гневе,

что от зевка и до зевка

жизнь в самом деле коротка.

* * *

Сыновья ученые поповы да

несколько изящнейших натур —

заболтались критики по поводу

лаконичнейшей из литератур.

Между тем в один нетолстый том

помещаются века словесности,

все ее аспекты и окрестности,

с примечаньями притом.

Видимо, платили им с листа,

критикам, литературоведам,

и была им вчуже простота,

краткости закон им был неведом.

И покуда критика подчеркивала,

оттеняла, делала дела,

ширилась, —

поэзия вычеркивала,

сокращалась, где только могла.