Журнальный мир

***

Ты идёшь и думаешь о жизни,
но никто не знает этих дум.
А вокруг – шахтёрская отчизна,
в чётный год попавшая в беду.
Нет соседей справа, нет и слева –
растворились, выехали прочь
в страны, где премьеры, королевы.
Нам они не просятся помочь.
Тяжело живётся в нашей буче,
может быть, совсем невмоготу.
Мы хотели, Родина, как лучше,
и за это мучаемся тут.
Нет претензий, что вы, ради Бога,
только время движется вперёд.
Подождём пока ещё, немного –
мы, никем не сломленный народ.

***
Чтоб выгнать прочь тоску и безнадёгу,
скажи портрету друга просто так:
«Привет, браток! Давай кутнём немного,
и жизнь откроем с чистого листа.
Возьмём палатку, удочку и спички,
и в ту страну, которой нет уже,
пусть увезёт пустая электричка
двоих седых, подвыпивших мужей.
Мир за окном не важен, ведь мы едем!
Порой вопим от счастья, со слезой, –
всё оттого, что, в принципе, мы дети,
и что взрослеть нам вовсе не резон.
Глаза в глаза, где нету задней мысли,
и так проедем целый мир насквозь:
и ты, и я – пускай наш путь исчислен
от пункта Жаль до станции Авось».
Ты ахнешь: «Брат, ну что ж так жизнь сурова?»
Но он смолчит, кивая в такт словам.
Что слаб один, когда он без другого, –
пословица, наверное, права.
А друг молчит всё так же грустно, строго,
на фото он моложе и брюнет.
Он за тобой прошёл бы все дороги,
но вот беда: его на свете нет.

***

Зелёный лист скукожился и сник,
его готов сорвать остывший ветер.
А рядом не страницы ветхих книг –
листва слетает наземь безответно.
В ленивом вихре кружится метель
из листопада с шорохом и пылью.
Открылась даль невидимых путей,
и значит, скоро птиц осенний вылет.
Полгода одиночества в стране
без солнечных лучей и птичьих трелей
пройдут бесцельно, словно бы во сне,
и точно в срок окончатся в апреле.
Ни телевизор, ни хрустящий снег,
ни скрип коньков по льду застывшей речки,
не отвлекут от грусти по весне
и жажды жить её нескорой встречей.
А холод ночи, голые леса,
в безмолвии скрипящие от стужи!
Во сне ветра касаются лица,
а, кажется, хотят проникнуть в душу.

***
Все молитвы,
чтоб выросла снова,
отряхнувшись от страшного сна,
как невеста:
юна, черноброва,
бесконечно родная страна –
не дошли.
А дойдут? –
нет, едва ли:
нужно что-то иное,
без грёз,
вороньё ведь на землю не звали –
хмурый ветер однажды принёс.
Зыбь чужих уложений и правил
отделила своих
от сирот,
утопила к стране переправы,
а к врагам её –
наоборот.
И случилось:
положено славить
флаг чужбины,
и с криком «ура!»
научать гопоту в балаклавах,
что иной –
это нелюдь
и враг.
И судьба,
пролетавшая мимо,
безучастно глядела вдогон
как сироты
взрывались на минах
ниоткуда явлённых врагов.
Как детей,
их позвали в Россию,
заохотили:
«Ну же, вперёд!»
Полегли.
Закопали в озимых.
Безымянный, безгласный народ.
По ночам только души,
как волки,
воют, землю целуя взасос:
«Мы для счастья рождались без толку,
и теперь умираем
всерьёз».   

***
Смущаясь, дети попросили:
«Присядь, попей. Припомни, дед –
ты был когда-нибудь в России?
Ведь прожил, чай, немало лет.
Скажи: она вообще какая?
Такие ж хаты ли на ней?»
Ответил дед: «В ней нет окраин.
Земель немилых нет, верней.   
В ней было место и Донбассу,
и прерий крымских ковылю.
Я понимал всегда и сразу,
что на Дону её люблю,
что я люблю её на Волге,
и на Днепре, и на Неве,
был не чужим в Москве нисколько,
ведь с детства думал о Москве».
«Ну что молчишь? Ты озадачен?
Бывают лучшие края?»
«Я не молчу. Я просто плачу:
Россия – родина моя».