Журнальный мир

В ВАСИЛЬКОВОЙ ТРАВЕ

ГДЕ НЕБЕСНОЕ ДНО

Дорогая я скоро приеду с войны
Полежим под собою не чуя страны
Захмелеем под вербой на старом бушлате
Унесут водомерки прозрачное платье
Только плакать не надо И платья не надо
Под зелёным задумчивым водопадом
В васильковой траве где небесное дно
Где тебя я под водку а ты вино
Где желтеют бананы краснеют гранаты
Всё теплее граната в кармане бушлата
Слышишь звёзды хохочут в безумной воде
Дорогая ты где
 

Что хрустишь дальней веточкой глупая лань
Я набегался милая мирная дрянь
Там где нас потрошили свои и чужие
То кромсали то шили Вы пили и жили
Жили ели и если лаяла шавка
Не спалось вам конечно под одеялком
И комар катастрофа И муха сволочь
Дорогая ты где
Скоро полночь полночь
Я такие замыслил тебе салюты
А ты ходишь в терновых кустах разутой
Не оставь мне следа Не оставь мне вздоха
Нас теперь уберут со стола эпохи
Чтоб не пели мы лживые песни победы
Спи любимая спи
Я с войны не приеду
Занесло замело чернозёмной метелью
И твоя беззащитность смертельна

СКОТОБОЙНЯ

На скотобойне воздух пахнет мухами. 
Плетётся по ограде виноград. 
За скотобойней — лес. Там совы ухают. 
А слева, справа — яблоневый сад 
С огромными деревьями-старухами… 
Раз в год оттуда лепестки летят. 
Под скотобойней с душами и духами, 
По звуку судя, разместился ад. 
А сверху — небо. Впереди — заплёванный 
Кабак, в котором можно рассказать 
Одну и ту же байку вечно новую, 
Как счастлив был пятьсот коров назад 
(Здесь время измеряется коровами), 
Пока одной не заглянул в глаза.

Я ДЖОН

Мы в двенадцати милях к северо-западу…
На судне я, бабуин и слон.
Слон смотрит в бивень,
бабуин чешет задницу.
Я Джон.
У слона закончились фрукты и ветки,
у нас с бабуином — еда и вино.
Мы переходим с ним на таблетки.
Но…
Бабуин говорит, что слон бывает
воспринимаем им как еда…
В это время мы курим, я отвечаю:
Да.
Когда мы свяжемся в скором времени
с военной базою массачусетской,
я передам
привет тебе, Эмили,
бабуино-слоновий,
страстный,
чувственный…
Какая луна сегодня,
Эмили!
Нам всем троим здесь хочется выть.
Ты без меня там не беременей,
бабуин говорит, что всё может быть…
Мы… не знаю.. где…
к черту… к западу… к северу…
Море спокойно. Закончился слон.
Бабуин из бивня
фигурки делает.
Эволюционирует…
Я Джон.

ТРОСТНИК

Тростниковая флейта расскажет тебе о воде,
Ядовитой и теплой,
из трубы заводской вытекающей.
Песню смерти поют,
берег озера переодев,
И вода, и труба.
Разрастается, ширится капище
Металлических флейт.
Пой мне антропогенный ландшафт.
Копошится хрустальное детство —
твое и мое — в железе.
Ты подходишь к воде
и пытаешься сделать шаг,
Но вода отступает.
И даже тростник не срезать.
Тростниковая флейта расскажет тебе о змее,
Уползающей в прошлое
без заклинаний факира,
О сорвавшейся птице,
о рыбе, живущей в земле,
Ибо нет ей воды,
обжигающей горсти ила.
Обжигающий ветер очистит от пыли костяк.
Что-то с рыбой не то:
гребешками торчит из дерна.
Снова в зеркале медном видишь свои уста
И волос завиток.
Амальгаму потом найдем мы —
Всю откроешь себя,
словно небо закатное, бледное…
Ни одну из мелодий твоих не могу упустить.
Но когда дозвучим,
на пороге молчанья поведай,
Что тебе нашептал
тростник.

ПЕЩЕРНЫЕ ЛЬВЫ

Я не знаю, насколько вы ныне мертвы,
оттого, что давно в тех краях вас оставил,
где ходили под богом пещерные львы
и рычали, как дьявол.
Впрочем, так говорилось, но нам не пришлось
видеть бога и дьявола. Даже со львами
стало худо: хватали художники кость —
по костям рисовали
облик льва, а церковники — бога, а мы…
Погубило сомненье таланты львописца.
Бога легче рисуют людские умы —
он совсем не костистый.
Вдруг возьмет и исчезнет и думай потом:
Был иль не был? Устроишь раскопки во храме?
Закидают камнями, исхлещут кнутом,
закричат: с нами бог!
В общем, легче со львами.
Я не знаю, насколько вы ныне не вы,
довела ли психея до психиатрии?
Много вас полегло под волнами травы;
верно, клали бахилы
мертвым братьям в гробы —
будет чист райский пол,
а кому-то копье мать пыталась подсунуть…
Как в бахилах с копьем, интересно,
дошел?
Неизвестно, но мать до сих пор не уснула:
Смотрит — на́ небе чисто. Наверно, пришел.
Смотрит — ходят олени.
Вдруг помер голодным?
У нее вон капуста вселенским шаром
разрослась в огороде.
Все — ему, для него. Под молитвы сверчка,
отголоски далекого псиного лая
будет в маленькой хате большая тоска.
Вот и все, что я знаю.

ТВОЙ МИР ПОЖЕЛТЕЛ

КАБАКАМИ И КУКУРУЗОЙ

Твой мир пожелтел кабаками и кукурузой,
Мой мир пожелтел
сорной яблонькой.
Небо на берег выбросило медузу —
Солнце на твой огород октябрьский.
Солнце отныне — в морщинах, зрачках, траве.
Так много его, что можно забыть о счастье…
И дальше смотреть, как в доме соседнем свет
Гаснет.
В доме соседнем сына опять заберут в тюрьму.
Чтобы узнать,
в который раз это происходит,
Соседка к тебе идёт
сквозь малинник, забор и тьму,
Ты отвечаешь: «Четвёртый, вроде…»
Наверное зная, что это уже — шестой.
Соседка уходит сквозь тьму, забор и малинник,
Уносит твой голос, в котором глубок покой;
И ясно как день, что сын у неё — невинный.
Осталось холмик стереть,
под которым зарытый сторож…
Ненужный старик, зачатый вином и горем.
Стереть городок, вырвать бурьян и память.
Что ж ты меня
насквозь вспоминаешь, мама?
Смеётся твой мир кукурузой, болит туманом.
Мой мир поржавел и замер
струной октябрьской.
Снова забрали его? Жива ли соседка, мама?
Как там малинник, и тьма,
И яблоня?

НА ОКРАИНЕ ДАККИ

Не в громе космической катастрофы,
не в пламени атомной войны
и даже не в тисках перенаселения,
а в сытой, спокойной тишине
кончается история человечества…
© Стругацкие

За что мы теперь воюем, любовь моя?
За то, чтоб, как прежде,
смеяться, гореть и плакать?
И спать, словно камни,
богам из камней помолясь:
Спасибо, что выжили мы на окраине Дакки,
Что день пережит, что не съели детей собаки.
Зачем мы теперь воюем, любовь моя?
От ядерных шахмат опять трепетать планете?
А что попадётся — противень или вертел?
Каким светляком
глупых детей манят?
Какие трясины покажет болотный космос?
Слабое небо прикроет в который раз…
Ныне возрадуйся: больше не будет вопросов,
В дырах озоновых больше не будет глаз.

Тогда не захочется видеть тебя под вечер:
Уютная осень, лето, весна, зима…
В такой тишине
Заводится только Маркс.
Падает пыль на отсутствие противоречий,
Замирает кораблик ума.
Это притом, что горит огромный маяк
Жизни, в которой сбывается только счастье.
Так магелланы сольют в «облака» моря,
Солнце исчезнет и отблески догорят.
Так в облаках маяки погаснут.
Что же, история более — не спираль?
Слать в хрестоматию
самый последний снимок?

…Плохо прогрессу, что некого распинать,
Хуже лишь то, что, если распнут — не снимут.
Ибо забыли, зачем… И что им делать потом?
С человеком. Людьми. Крестом.
На окраине Дакки, где расцветал маяк
Тысячелепестковый, любовь моя.