Стихи
Стихи
ПОЭМА НЕМОТЫ
Даны кому-то верные слова.
А мне – увы. Неуловимо слово.
Разбухший от вина язык солово,
Как олово тяжел, едва-едва
Касаясь нёба, вяло шевелится.
А по ночам опять Россия снится.
А утром – как чужая голова.
День труден, будто жизнь в чертогах Дита.
А по ночам, бела, как Афродита,
Блудливая луна фалует горизонт.
И в Яффо зимний Понт гудит сердито
И твердь Земли волной берет на понт.
Как мне близка тщета его борений.
Всё – как всегда. И все дороги – в Рим.
И мир когда-то был неповторим.
А нынче – только скука повторений.
Всё – как всегда. Не изменить натуры.
На поприще большой литературы –
Маститых литераторов дела,
И те же деловые недоучки,
И милые устройчивые сучки,
И вечное «тому ли я дала?»
О чем я, Боже? Не могу связать
Двух верных слов. О, что за наказанье
На полуслове оборвать признанье!
«Я слово позабыл, что я хотел сказать».
А там, на севере – белым-бело.
В пустотах постсоветского пространства,
Где нас лишали заживо гражданства,
Уж пламенный октябрь позамело.
В Ивановке товарищ топит печь.
А я – чего я жду? О чем тоскую?
Зачем, как все, не полюблю другую
И глоссой не казню родную речь?
Ведь в том, что нынче нем, – моя вина.
Моя вина – не может быть вопроса.
Далекий друг грустит без кальвадоса,
И у меня – на донышке вина
Осталось в амфоре. Блудливая луна
Прекрасна и бела, как Афродита,
Ни смертному, ни богу не верна.
И в Яффо зимний Понт гудит сердито.
ПОЭТ В БЕЕР-ШЕВЕ
Исход субботы. Темен небосвод.
Хамсин сухой горячей пылью дышит.
Компьютер нем. А он… Он хмуро пьет:
«Погода чертова! Хамсин меня убьет.
Соб-бачья жизнь – опять никто не пишет.
Никто…» Тоски угрюмый беспредел.
И вдохновенья призрак улетел.
А жизнь – как жизнь: жестока и проста.
С измятого газетного листа
Священные каракули иврита
Оповещают: столько-то убито.
И далее убористым петитом
Идут убитых этих имена.
Орут соседи, и – почти война.
Мерцают старой почты письмена
Со старого овального экрана.
Не пишут из России, и она,
Далекая-далекая Татьяна
Не пишет. Душно, и почти война.
Война – общенародный сдвиг по фазе.
Опять кого-то замочили в Газе.
А в будущем – египетская тьма.
А жизнь проста, жестока и напрасна.
Война … Атас! Страна сошла с ума –
Закрыли все веселые дома
И выслали украинок прекрасных.
Увы. И всех в сердцах назвав на «мэ»,
Охота сделать жизни резюмэ.
На севере, в России, снег, поди,
И до идиотизма – перестройка.
Куда летишь, родная? Осади!
Валит в веках лихая Птица-Тройка –
Тачанка, паровоз, головомойка,
Истории Олимп, ее помойка –
А ты, как зверь, с дороги уходи
С привычной болью, ноющей в груди.
Просматривает, пальцами хрустя,
Ряд строк неровных. Кашляет от пыли.
И громко вслух: «Да сколько бы ни крыли,
Меня прочтут потомки и простят.
Ведь любят нас потом – когда зарыли».
* * *
Сухая осень выдохнет хамсин
И в амфоры добавит алой влаги.
Сгустит в лазури Понта шторма синь,
А в сердце дрогнувшем разбавит яд отваги.
И смерчи пыль горячую взметут,
И глянет с выраженьем мертвым мима
Сквозь желтую пустыни пустоту
Лицо войны, увы, неотвратимой.
А где-то осень прежняя, былая,
Роскошествует, парками пылая.
А где-то в раме леса мокнут нивы
У берегов Нормандии дождливой.
И города – как с Брейгеля полотен,
И воздух ощутим и влажно плотен.
Там дама с утюгом и со стаканом
В пространстве многомерно многогранном
Танцует танец в стиле кальвадоса,
Отпив его, как водится, без спроса.
Взгляд в никуда срывается с карниза,
И на плече качая попугая,
Твердит: «Стихов!», настойчиво капризна,
А прозу в тихом страхе отвергает.
И время замирает робкой мышью
Меж утюгом и милостью случайной.
И я гадаю: «Что она напишет?»
И как беды боюсь ее молчанья.
ЭПИЛОГ
Живу и живу, как будто бы смерть – за горами,
За долгими-долгими сменами ночи и дня,
Как будто стареет портрет в позолоченной раме
Вместо меня.
Как будто, как будто бы все еще только случится:
И ночь черноокая свяжет любовью уста,
И ветер рассвета, прохлады крыла распластав,
Влетит в мою форточку доброю вестницей-птицей…
А сердце надежду с густеющей кровью цедить
Устало – и ноет, и просит его пощадить.
БЕЕР-ШЕВА
Авраамовых троп бред.
Приглядишься: здесь все – знак.
Вот влечется отцу вслед
Тихий агнец его, Ицхак.
Вот отец преступает грань
Отчей боли и страха дрожь…
Но простертая верой Длань
Отведет занесенный нож.
Все здесь – знак. И в века пролом
Здесь зияет – огни горят.
Это мой предпоследний дом,
Праотца Авраама град.
Навсегда – и вчера, и днесь –
Теням вечности ворожить.
Я живу и живу здесь,
Будто негде мне больше жить.
Здесь, в законе земном погряз,
Божий люд лелеет тщету,
Испросивши себе Царя
И предавши Его кресту.
Здесь в пустыне – пространств вой,
И Преданье полно чудес.
И пожар иудейских войн
Полыхает по край небес.
Тяжело задышит хамсин,
Мутным жаром затянет даль.
На рассвете уйдет сын,
Вороненую нежа сталь.
Вот, теперь преступай грань
Отчей боли и страха дрожь,
Да молись, чтоб Его длань
Отвела занесенный нож.
А в пустыне – пространств вой,
Махпелá*, Авраамов гроб,
Пропасть вечности, пламя войн –
Вещий бред патриарших троп.
* Пещера Махпелá в Хевроне, где похоронены праотцы Авраам, Ицхак и Яаков и их жены Сара, Ривка и Лея.