Стихи
Стихи
Семенов
Последствием трагических аварий
к Семенову являлась как к себе
одна из этих вымышленных тварей
с крючком стальным в разорванной губе.
Семенов пил, Семенов спал тревожно,
во сне своем невнятное крича,
а тварь садилась рядом осторожно
с набором средств дежурного врача.
В пустой стакан накапывала капель,
поджав кровоточащую губу,
и щупальце, холодное как скальпель,
скользило по семеновскому лбу.
И лунный свет сползал на одеяло,
оконный переполнивши проем,
но ночь уже давно не оделяла
Семенова счастливым забытьем.
Он открывал глаза и видел снова
сквозь медленно сгущавшуюся тьму,
как эта тварь из мира внеземного
плыла по темной комнате к нему.
И глаз ее блестящая монета,
и головы светящийся овал…
Семенов помнил, где его планета,
Семенов план побега рисовал.
И на часы взглянувши как на компас,
в котором стрелки бились, но не шли,
открыл окно и вышел в черный космос
на поиски затерянной Земли.
* * *
Так и сходят с ума — разлинуешь себя на бумаге:
крестик-нолик. Трехпалубный. Ранен. А после — убит.
И гадаешь на воске, на купленной в универмаге
черной гуще: каким же он будет — твой треснувший быт?
Или клеишь с утра два осколка слепящего солнца.
Или куришь в себя, из себя выдыхая слова.
Ночью выйдешь во двор — старый дворник с глазами японца
подметает два слога из тех, что оставит молва.
И хватает едва для того, чтобы петли не мерить
по своей голове, и височную область беречь
от ударов крылатых ракет неоткрытых америк,
от серебряных пуль, под названием «русская речь».
Это после… А до — рвутся звуки на свет из гортани,
прожигая дыру (вот и ходишь весь день по портным).
Расскажи мне, Изольда, о славном французе Тристане —
я тебя бы не слушал, не будь я душевнобольным.
Расскажи… До заката в длину — два плевка до ограды
да четыре неверных и робких шага в глубину.
С неба катятся звезды на сцену разбитой эстрады.
С неба катятся звезды. И тихо уходят ко дну.
* * *
Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том,
что господь — это снег — бесконечное ровное поле.
И молчит человек, и сказать ему нечего, что ли,
онемевшим, зашитым суровыми нитками ртом.
А вокруг — красота, в черном воздухе белые реки,
вязнет клен по больное колено в пушистом снегу.
Что, как автору, мне о молчащем сказать человеке,
если имя ему я никак подобрать не могу…
Был бы повод иной, так придумал бы сказку иную,
где с надеждой глядит человек в белоснежную тьму,
и Господь наклоняется сам к человеку вплотную.
И не видит его. И не любит его потому.
* * *
Он говорил: «Поехали в Мадрид!
Там хорошо, знакомый говорит.
Увидим “Гернику”, “Менины”, “Маху”. Либо
в Брюссель поедем, как тебе Магритт?»,
а ночью нас убил метеорит –
огромная космическая глыба.
Бессмертья нет. Искусства тоже нет.
Есть тайное движение планет,
есть память, запечатанная в пластик.
В ней тишина и звезды над рекой.
И есть покой, как выразился классик.
Холодный, оглушающий покой.
* * *
Таракана, ползшего по брюху,
взял и… не прихлопнул сгоряча,
из ладони комнатную муху
выпустил, проклятий не ворча,
нищему в протянутую кружку
опустил тяжелый кошелек,
тихую печальную старушку
речью элегантною развлек,
смастерил качели для детишек,
покормил воробушка с руки,
алкогольный выплеснул излишек
жгучему желанью вопреки,
никаких разборок и дебошей,
никаких скандалов не чиня.
Господи, какой же я хороший!
Жаль, что ты не смотришь на меня…