Стихи

Стихи

Индейцы

 

Полтора года разбирал вещи отца.

Медленно.

Файлы.

Старые фильмы из диких мест.

Книги, похищенные у меня.

Тонны спецификаций и смет.

Снасти.

Папа был мастер охоты на щуку,

А на меня все виды добычи добычи

Наводили смертную скуку.

Папа видел рыбу сквозь муть и хрусталь реки.

Помню, мне семь,

Я читаю Фрэзера Золотую Ветвь

Или Формэна Сила Правой Руки.

Днепр.

Речище.

Идолище поганое

Белое

Будто брюхо гигантского сома

На подводных крыльях летит

Само.

Местный лымарь цыгаркой пыхтит.

Песок на зубах цикадой скрипит.

Папа мне говорит

Иди и лови рыб

Я говорю нет

Иди и поймай леща

Леща я уважал.

Встал и поймал леща.

Папа умел видеть рыбу сквозь толщу вод.

Папа умел, как индеец, читать небосвод.

Папа умел, как индеец, сплести узор из следов.

Папа умел, как индеец, избегать больших городов.

А я, как индеец,

Всю жизнь ношу волосы ниже плеча.

И всю жизнь прислушиваюсь —

Барабаны ли не застучат,

Сексоты ли не поймают меня, как леща.

И все, что у меня из индейского, —

Злая медвежья душа.

А впрочем, у меня есть хобби.

Я учу индейские диалекты.

Когда Маниту будет столь добр,

Что впустит меня из долины смерти

В долину охоты,

Я смогу сказать на языке лакота

Добрый вечер

И поинтересоваться здешней вечной погодой

На языке сиу.

Во-первых, отец, это вежливо.

Во-вторых — просто звучит красиво.

 

 

Шахматы

 

Я играю в шахматы всю свою жизнь.

С дедом, с отцом, с мировым пауком

На всяких там чессдотком.

Дед и отец часто спорили,

Кто из них меня научил двигать пешку.

Мне было смешно.

Я их давно обыгрывал, сорри,

Хоть в блиц, хоть воскресно,

Неспешно,

Когда «а давай еще партию?»

Конечно, деда.

Конечно, папа.

Они оба мертвы.

Если представить наше кладбище

В виде черно-белой доски,

То отец лежит на е3,

Красивое место,

Но абсолютно глупое.

Стелла памяти.

Для наших лодочек душ утлых

Круто же.

Приехал на кладбище

Скажем, ранним утром,

В голове пьяный цуцванг

И ее еще бодрые соски,

И тут тебе стелла памяти.

Вспомни мятную матушку,

Сестричку гребаный менингит,

Бабушку что ты кушал и где болит.

Нигде не болит.

 

Дед лежит на b7.

Дальше пару рядов и степь.

Место, где смерть переходит в сеять

И убирать урожай.

Дед мой в шахматах прорубал,

Как покойный А. Б. Рошаль,

Но увлекался несбыточным.

Ритмом лихих атак.

Я его ловил только так.

Он смеялся,

Обещал наказать меня в преферансе.

Я смеялся.

Я играю как автомат.

 

Впрочем, тогда,

Сто лет назад,

Только шахматы.

Никаких карт.

Хотя

Вы никогда не задумывались,

Что шахматы — идеальная карта конца мира?

Белые начинают и выигрывают,

Если черные не реализуют

Дьявольскую защиту.

Вы уверены, что вы добро и что вы белые?

Один раз я играл в жопу пьяный

(Утром после нужна та самая стелла)

 

Я клянусь

Я видел

Как на краю доски Равана похитил Ситу

И уволок ее в угол комнаты

На шахматных сайтах я называюсь

Божьим Молотом.

Это вроде бы прозвище Атиллы.

У Атиллы были крутые скиллы,

Плюс сто к передвижению степью,

Плюс пятьдесят к непониманию смерти.

Бедный мой Аттли,

Вырезатель сердец.

Весьма вероятно,

Что ты в той же земле,

Где мой дед и отец,

Только глубже.

 

Ненавижу «Защиту Лужина»

 

Я играю с дочкой.

Она еще злится, когда проигрывает.

Как злился я,

Пока был жив и дикий.

А теперь я полумертвый едва,

Как перед битвой последней

Лорд Станис.

Ну да что ж теперь делать.

Скоро она останется

Один на один с пауком.

А я тихо лягу себе на с2

Или (если не струшу) на h9

 

За позеленевшим ставком

За грустным плешивым леском

 

 

Гость

 

Их унесло что-то неявное.

Не огненный хвост

Дракона войны.

Не грязные цепкие пальцы оспы.

Не черные кольца чумы.

Это случилось осенью.

Он уехал на шахту

За минеральными красками

К мейстеру Отто.

Когда вернулся,

В доме гуляла радость отчаянья.

Никто не знал,

Куда подевались его домочадцы.

Жена,

Две девочки,

И мальчик, только рожденный.

Он пил и не ел

Два месяца,

Изможденный, как виселица,

Лишь скелет и веревка взгляда.

Подумал однажды,

Какого ляда,

Жизнь — это жажда

И все продолжается.

Птички поют,

Курфюст сражается,

Бюргеры размножаются

Делением брюха и сундука.

Проверил руку.

В порядке рука.

Он решил так:

Если они живы, то сейчас в хижине

В лесу, у подошвы Белой горы.

Но не той, что в Богемии,

И не той, что в Тироле,

И не той, что в Татрах.

Нарисуй безвременье,

Нарисуй снежное поле,

Вставшее на дыбы.

Нарисуй свою Марту

С охапкой валежника

Или след твоей Марты

От опушки и до избы.

 

И нарисовал.

Хорошо, детально, мятежно.

В манере этих проклятых голландцев.

Бросил пить.

Стал учетчиком

Очень надежным, прилежным,

При карьере горючих сланцев.

Завел служанку, чтобы рубаха

И тело свежее.

На картину смотрел вечерами,

Теряя надежду,

По мере того, как заживала рана

Его полного краха.

 

Вечером вторника, возвратившись из кирхи,

Он ел что-то приторно-мерзкое

Пальцами липкими,

И пил приторно-крепкое

В рамках приличествующего отчаянья,

Когда внутри картины

Радостно закричали.

Его Марта выбежала навстречу всаднику,

Черный конь, и ездок черный, маленький,

Из седла словно кубарем покатился,

Отряхнулся.

Надо бить себя по щекам,

Протрезветь,

Проснуться.

Всадник тянется острой губой

К пряно-сдобному рту любимой.

Гнусит заплеванной мятой трубой

«Я тут так, проезжал мимо».

 

Тонкая кисть.

Капелька киновари.

Укол в камзол.

Черный хрипит.

Черного вносят в дом.

Раздевают.

Кладут на стол.

Долго рыдают.

Потом тишина.

Хижина.

Ночь.

Мрак.

Белая, наверно, гора.