Журнальный мир

РОМАНС

Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..

Она поёт про тонкую рябину,

что ей одной качаться суждено…

Я знаю, что потом её покину,

что мы не будем вместе всё равно,

но вру и вру, даю враньём согреться,

осуществляю женскую мечту.

От жалости мне разрывает сердце:

и я один качаюсь на ветру.

Она уродлива, ей тридцать пять не меньше,

психически надломлена судьбой.

В моей постели было много женщин,

но я не спал с настолько ледяной.

С каким доверчивым, с каким живым участьем

она припала к моему плечу.

А я устал, давно не верю в счастье,

но тоже улыбаюсь и молчу.

Когда она мне трогает щетину,

в душе проснуться что-то хочет, но…

В два голоса поём мы про рябину,

что ей одной качаться суждено.

* * *

Она приехала ко мне

в надежде «залететь».

Я не любил её и не

хотел её хотеть.

У ней не вышло с мужиком,

а годы всё идут…

И мне казался не грехом,

а милостыней блуд.

Есть женщины, их целый рой,

на них лежит печать:

ни матерью и не женой

не суждено им стать.

Верна теория, верна,

да практика верней…

И вот она моя жена

и мать моих детей.

Всего на пару дней.

Пускай судачат люди, пусть

ругает духовник.

Оправдываться не берусь.

Но в тот проклятый миг,

когда она вошла в мой дом,

как под венец идут,

мне показался не грехом,

а милостыней блуд.

* * *

На совести моей пятно,

но как ни три, ни шоркай -

не оттирается оно

ни пемзой и ни хлоркой.

Я для чего-то соблазнил,

почти загнал в петлю

ту девушку, которой мил,

за то что не люблю.

Горю-сгораю от стыда,

но каюсь, ей-же-ей,

боюсь не Божьего суда,

боюсь суда людей.

* * *

Я пялюсь на мутные стёкла,

веду диалог сам с собой.

Мне быть бы героем Софокла,

но я Еврипида герой.

Мальчишка под маской мужчины,

не верящий больше в богов.

Но явится «бог из машины»

буквально на парочку строф.

Он гордиев узел сюжета

разрубит легко, за момент.

Я так понимаю, что это

античных времён хэппи-енд.

Злодей побеждён и унижен,

добряк получает своё…

Но тот, кто в трагедии выжил,

тот не был героем её.

СТРОФЫ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СТИХОТВОРЕНИЕ «ОДА»

Спасибо, Господи, за серое пальто,

за одинокие прогулки в сквере

Писятлетоктября, точнее Сто-

летодиночества, подарки и потери.

Как остро пахли травы и цветы

в восьмидесятых, в Казахстане, в парке

Джамбула, где дождавшись темноты,

мы с друганом глядим на звёзды сварки.

Спасибо, за советский Новый Год,

за ель торчащую из ржавой крестовины,

за чувство праздника, которое уйдёт,

оставив слабый запах мандаринов..

За то, как мы ходили на хоккей,

и хоккеист, легко подбросив клюшку,

ударил влёт, все закричали «Эй!»,

а шайба врезалась в соседнюю седушку.

Спасибо, Господи, за грязную весну,

разбитую, как первые кроссовки.

За русский катехизис — за шпану,

избившую меня на остановке.

За семечки, шалык и бешбармак,

за кружку обжигающего кваса.

За серые улиточки собак

на пустыре, ну там, где теплотрасса.

За ливни летние, когда вода летит

из водосточных труб, как из-под крана,

в котором дали воду, и бурлит-

вскипает на асфальте постоянно.

За небо полное восточных, сочных звёзд,

луну огромную, с неё эмаль отбита.

За вечно снящийся мне деревянный мост

на казахстанской станции «Защита»…

УРАЛМАШ

Район деревянных бараков – империя сгнивших балконов. Кредит долговечнее браков, но всё-таки пропасть влюблённых. Держава не бедных, а нищих, в домах не найти домофонов. Суфлёрские будки на крышах. Трамваи и голуби фоном. А трубы на крышах ― кинжалы, что всажены вместе с эфесом. Июнь и кайфуют бомжары, вольготно лежат под навесом.

Пьют пиво в подъездах, на лавках, бордюрах, аллеях и клумбах. Иду мимо окон и крупно – бухает мужик в синих плавках. Пельмени всплывают, как трупы.

И можно глотнуть газировки, сточить пару пачек моржанки и реперу на остановке прочесть два куплета из Янки. Потом, заедая палёнку конфеткой со вкусом шампуня, попробовать склеить девчонку… Стою в эпицентре июня!

Меня провоцируют страсти, вот-вот и стрельну сигарету, опять побегу вслед за счастьем, хоть знаю, что счастье не в этом.

Но благословляю бараки, кредиты, измены и драки, отсутствие подлого счастья и даже греховные страсти. Всю плоскую эту минуту, всю пошлую нашу эпоху. (Не верю тому, что всё круто. Не верю тому, что всё плохо).

Да, время и глухо и слепо, смешно говорить о свободе, – на каждом углу вход на небо, а люди почти не заходят. Но храмы открыты святые, и вечером исповедь в храме, и служат с утра литургию, и Чашу выносят с Дарами. И можно поднять над пивом, над бытом, над бредом, над модой. И стать постоянно счастливым, и быть наконец-то свободным!

…ЕДЕМ С ПАПОЙ НА МАШИНЕ

На небе монтажная пена,

и дует, как будто из фена.

Мы гоним по самой жаре.

Обочь проплывают сирени,

под ними чернильные тени,

как пятна на чистом ковре.

Берёза от лёгкого бриза

рябит, как рябит телевизор.

Мы с маху проехали съезд.

Я даже горжусь нашей «Волгой»,

летим над железной дорогой –

над лестницей брошенной в лес.

Плетёмся потом в тёмном боре,

как в длинном, глухом коридоре;

ободраны бора бока.

Но газу! И в точку машина!

Я верю: когда-нибудь сына

вот так повезу, а пока…

* * *

Если бы читатели сказали:

музу нам свою изобрази…

А. Решетов

…И если бы читатели спросили:

что ты считаешь истинным, ответь?

Я бы сказал: всё чепуха в России –

любовь земная, слава, жизнь и смерть,

но есть одно, что ценным я считаю

и ты меня безумцем не считай –

Причастие Святых Христовых Таин,

я выше ценности себе не представляю.

* * *

Восьмидесятые. Примерно, третий класс.

Природоведенье ведёт Светланыванна.

– Вода важна, цель каждого из нас

беречь её… И капает из крана.

Я руку поднял. – Что тебе, Дьячков?

– Мы говорим… а кран… закрою можно?

Злой, удивлённый взгляд из-под очков,

понять его тогда мне было сложно.

Большая пауза и будто приговор:

– Иди, закрой, не создавай проблему!..

Так я, закрыв, открыл большую тему.

Я этой теме верен до сих пор.

ОТДЕЛЕНИЕ ПОГРАНИЧНОЙ ПАТАЛОГИИ

Со мною рядом лечат смешного человека – испанский арбалетчик пятнадцатого века. Вчера, после обеда, я сел к нему на «панцирь»*: – Ты знаешь, Папа предал анафеме испанцев. Он так-то смотрит в стену, тут улыбнулся жидко… И снова каплет в вену оранжевая жидкость.

О, Третья мировая, мы все твои солдаты, прошлась ты, не взрывая ни бомбы, ни гранаты. Не шли мы в бой под марши, не пили перед боем, а души вроде фарша, сочащегося гноем.

Студент Степан Скамейкин всё забивал на пары и загремел в армейку, а мог бы и на нары. Очкарик прыщеватый, но, видно, так достали, что стал из автомата палить по комсоставу. Мгновенья службы срочной он вечно помнить будет. И что засудят — точно, но вот кого засудят?

А нашего наркошу я выкупил случайно, засыпал он хорошей заваркой стрёмный чайник и, чтобы настоялся, накрыл чифир подушкой. Тут я и догадался, кто главный по кайфушкам. Он с нами не тусился, не отвечал на шутки, а всё в углу молился… Исчез на третьи сутки. Ну, что сказать? Похоже опять ушёл за кайфом. Дай всё что хочешь, Боже, но крест его не дай нам!

Мажор пресыщен жизнью, всё так легко досталось! Но дело не в цинизме, тут жёсткая усталость. Всё у него в порядке, живёт он по понятьям, возникнут непонятки — разруливает батя. С недоуменьем горьким он тянет сигарету… Должно быть счастье с горкой, а счастья вовсе нету.

О, Третья мировая, мы все твои солдаты, прошлась ты не взрывая ни мины, ни гранаты. Лежат себе в палатах герои Дней Подмены. Но нету виноватых, а значит нет проблемы.

А если б нам давали награды и медали за то, что воевали, вот, правда, с кем не знали? Представь, красивый орден дан «За разоблаченье бликующей и гордой эпохи потребленья». Представь в мечах и бантах торжественную ленту «За честный поиск правды, хоть правды больше нету». Почётная награда (ошейник, шлем и берцы**) «За взятие разврата, сжигающего сердце». Нашивка «За наивность», значок «За инфантильность», а не политактивность и не успешный бизнес.

О, Третья мировая, на наш вопрос проклятый, нам говорят, зевая: «Вы сами виноваты». Мы сами виноваты и значит нет проблемы… Но выше нос, ребята, герои Дней Подмены!

___________________________

* панцирная кровать

** армейские ботинки

В БОЛЬНИЦЕ

1.

Вдоль наркологички

шёл я по делам.

Из окна больнички

мне кричит мадам:

– Нету сигареты?

Парень, угости!

Я сказал, что нету,

Тут бы и уйти.

Я был неофитом

и уйти не мог.

Начал с кротким видом

затирать урок.

…У окна больнички

нынче сам залип.

Никакие притчи

мне не помогли б.

В общем, если это…

человека жаль,

выдай сигарету,

проглоти мораль.

2.

Курить не хочется,

но как в бреду

от одиночества

курить иду.

Маньяки, нарики

и чудаки.

Коплю чинарики,

курю бычки.

А то и целую

стрельну порой.

Что здесь я делаю?

Пора домой.

СЛАВЯН

Он на всё отвечает сердито,

плохо выбрит, небрежно одет,

два ребёнка, четыре кредита,

ипотека на двадцать пять лет.

Не ошейник на нём, а удавка.

Он недаром в больницу залёг.

Вячеслав или попросту Славка,

мой приятель, больничный дружок.

Он лежит не по первому разу.

«Здесь свобода, на воле капкан».

Эту в общем неглупую фразу

новичкам повторяет Славян.

Новички отвечают «Иди ты».

Им бы выписаться поскорей.

Как зачем? Пиво пить, брать кредиты,

делать деньги и делать детей.

Но в гробу он видал эту лажу.

Подожди, успокойся Славян.

Они тоже когда-нибудь скажут:

«Здесь свобода, на воле капкан».

НЕКРАСОВ

Я посажу на санки Дашу,

и мы отправимся гулять

по засранному Уралмашу,

знакомиться и вспоминать.

Вот это, Дашенька, бараки,

построенные до войны.

Здесь в суете, тщете и мраке

рабочие погребены.

А вот высотки, словно в латах,

стоят в строительных лесах.

Социализм в отдельно взятых

и огороженных дворах.

А это, Даша, проходная,

сюда почти что сорок лет

ходил наш дед не унывая

(тебе он прадед, а не дед).

А это сквер, и в этом сквере

всё в жизни было в первый раз:

здесь я задумался о вере,

когда пошёл в десятый класс.

Здесь целовался я впервые

и здесь впервые закурил,

и первые стихи кривые

читал деревьям, как дебил.

А вот дурдом, здесь в два подхода

я перезимовал развод.

Пусть я не вышел из народа,

но здесь спускался я в народ.

Народ… Но задремала Даша,

как чудный фотоаппарат.

Пойдём домой, там мама наша,

наверно, сделала салат.

Всё то, что серо, стёрто, мглисто,

обрыдло, стало никаким,

для Даши будет самым чистым

воспоминанием святым.

* * *

Odi et amo…

Гай Валерий Катулл

Панельный дом, невзрачные кусты,

просевший снег и голуби, как копы.

И с омерзеньем понимаешь ты:

как далеко ещё нам до Европы.

Но есть мой друг игумен-сердцевед,

и есть мой храм, воскресший в этом морге…

И с гордостью: нигде такого нет -

ты выдыхаешь чуть ли не в восторге.

Короче, ненавижу и люблю,

как в стареньком двустишии Катулла.

Но он писал про женщину свою,

я о стране, стоявшей на краю,

что в пропасть… и от пропасти шагнула.

* * *

По-настоящему любил

я в этой жизни только раз.

Потом, конечно, этот пыл

позорно сдулся и угас.

И вот живу с одной, другой,

седьмой, четвёртой, двадцать пятой…

Но вывод, выстраданный мной,

едва ль поймёте вы, ребята.

Жить нужно с нелюбимой, друг!

С любимой жить – тупая мода.

Любимая уйдёт – каюк,

а нелюбимая – свобода.

Хотя всё чуточку сложней:

я к женщинам питая жалость,

любил их всё слабей, слабей,

пока на дне души моей

ни капли чувства не осталось.

И если делать по уму,

то жить мне нужно одному.

На выходных проведать дочку,

подкинуть бывшенькой бабла.

На съёмной хате, в одиночку

теперь и жалость сжечь дотла.